Друг, писатель, зэк. Памяти Густава Герлинга-Грудзинского
Густав Герлинг-Грудзинский родился 20 мая 1919 г. в Кельце, где провел детство и отрочество, окончил гимназию. В 1937 г. поступил на факультет польской филологии Варшавского университета. Еще гимназистом напечатал репортаж в молодежном журнале, в студенческие годы публиковал литературно-критические статьи.
В захваченной немцами Варшаве стал начальником штаба небольшой подпольной организации и от нее был послан во Львов. Когда оставаться во Львове стало невозможно, Герлинг пустился в обратный путь, весной 1940 г. на месяц застрял в Гродне, а при попытке перейти литовскую границу был арестован НКВД. Следствие в Витебской тюрьме, ленинградская и вологодская пересылки, наконец — лагерь в Ерцеве Архангельской области (Каргопольлаг).
В ноябре 1941 года вместе с несколькими заключенными-поляками объявил голодовку, требуя, чтобы их освободили по амнистии, объявленной для поляков в августе, после заключения т.н. пакта Сикорского — Майского. Освобожден 20 января 1942 года, добрался до мест, где формировалась польская армия генерала Андерса, и в ее составе 30 марта покинул СССР.
Воевал в Италии, в частности участвовал в битве под Монте-Кассино. С 1943 года печатался в армейской прессе. В 1945‑м выпустил в Риме книгу очерков «Живые и мертвые». Тогда же принял решение не возвращаться в Польшу, отданную союзниками во власть Сталина.
Был одним из основателей журнала «Культура», где позднее стал регулярно появляться его «Ночной дневник». В Лондоне, куда он переехал вместе с первой женой Кристиной (†1952), написал и издал (сначала по-английски) «Иной мир». В 1955 г. поселился со второй женой Лидией, дочерью итальянского философа Бенедетто Кроче, в Неаполе.
Лауреат ряда международных и итальянских литературных премий за книги, изданные по-польски и в переводах, почетный доктор нескольких польских университетов. В Польше впервые побывал в 1990 г. и с тех пор бывал постоянно, активно включаясь в ведущиеся в стране споры, особенно на тему сведения счетов с коммунистическим прошлым.
...сразу по приезде в Свердловск мне захотелось писать, — говорится в последней главе «Иного мира» («Урал, 1942»), где описан «вольный» путь зэка, только что освобожденного из лагеря, — и на последние копейки я купил на станции блокнот с карандашом.
Думаю, писателем Густава Герлинга-Грудзинского окончательно сделал лагерь — и прочтенные там «Записки из Мертвого дома». Его «Иной мир» — «Мертвый дом» тоталитарного века. Это не мемуары и не документальная повесть — это высокого класса художественная проза, одна из немногих досолженицынских книг о лагерях, к которой смело можно применить солженицынский термин «художественное исследование».
И тот же лагерь, та же чудом раздобытая книга Достоевского навеки связали его с Россией и русской литературой.
...Достоевский своим скромным, слегка медлительным рассказом, в котором каждый день на каторге тянется так, будто длится годы, захватил меня и нес на гребне черной волны, прокладывающей себе в подземельях путь в вечную тьму. <...> Мне казалось, что до того я никогда по-настоящему не жил, я забыл, как выглядят лица моих родных и пейзажи моей молодости. Зато на каменных, истекающих водой и поблескивающих в темноте стенах подземного лабиринта, сквозь который меня несла черная волна «Записок из Мертвого дома», невменяемым, распаленным воображением я видел длинные ряды имен тех, что были здесь до нас и сумели выцарапать на скале след своего существования...
Можно понять, почему много лет спустя его так захватил Шаламов, «герой самого страшного опыта советской эпохи».
Беседуя с исследователем своего творчества о рассказе, где он, опираясь на рассказ Шаламова о смерти Мандельштама, описал смерть самого Шаламова, писатель говорил:
Шаламов для меня — пример человека, который глубочайшим образом познал советскую тоталитарную систему, ту систему, которая оказалась итогом цивилизации концлагерей. <...> Эта смерть — с одной стороны, агония, а с другой — апогей его жизни. Шаламов умирает так, как будто он святой советского концлагеря. И так люди к нему относятся. <...> Это та Россия, котоая не сдалась и которая в Шаламове увидела своего святого.
Вера в Россию, которая не сдалась, и в силу русской литературы навсегда сделала Герлинга польским другом русских. Вместе с главным редактором «Культуры» Ежи Гедройцем он деятельно поддержал создание «Континента», задуманного Владимиром Максимовым как журнал, где получит слово политэмиграция и оппозиция из всех стран «социалистического лагеря». Их — Гедройца, Герлинга и Юзефа Чапского — участие в редколлегии «Континента» не было простым предоставлением своего имени и даже своих текстов. Много раз, помню, сталкиваясь с какими-то проблемами, Владимир Емельянович говорил: «Надо поехать посоветоваться в "Культуру"». А когда в «Культуру» из Неаполя наезжал Герлинг, то либо опять-таки Максимов ехал в Мезон-Лаффит, либо пан Густав приходил к нему домой, все эти годы оставаясь одним из самых близких Максимову людей.
Был он и другом «Русской мысли». И не с тех пор, как его имя появилось в списке редакционного совета — гораздо раньше, с начала 80‑х. Как я гордилась, когда в период военного положения в Польше он при мне неоднократно повторял (или не при мне, а мне передавали): «В "Русской мысли" самый лучший в мире "польский сервис"».
На протяжении многих лет на страницах «РМ» печатались главы из «Иного мира» (до выхода и даже до замысла полного перевода книги), многие отрывки из его «Ночного дневника», отдельные рассказы писателя.
Тема России и сопутствующая ей тема коммунизма, а в последние годы жизни — того, что произошло после краха коммунизма, не оставляла его. Тема отпущения грехов — без покаяния — тем, кто созидал или хотя бы подпирал эту систему, стала у него одной из ведущих. Он не видел, как можно дать такое отпущение, и был, конечно, прав, несмотря на бурную с ним полемику в польской печати. Наверное, об утрате этого беспощадного полемиста будут горевать многие его оппоненты. Но насколько же больше — друзья, к которым я и сегодня продолжаю себя причислять.
«Русская мысль» № 4326, 13—19.07.2000
