Прогулки с тенью (2): Мост Герлинга

Прогулки с тенью (2): Мост Герлинга

Никогда не забуду то утро в Неаполе. Я проснулся с ощущением, что кто-то за мной наблюдает. Открыл глаза... С потолка и стен смотрели на меня куклы. Десятки барочных фарфоровых кукол, некоторые поврежденные, с отбитым носиком или ухом. Сначала я не мог понять, где нахожусь. Медленно, словно сквозь туман, проявлялись в голове образы вечера накануне. С вокзала мы отправились ужинать к Андреа и его друзьям. Пасту по-апулийски, поистине пожар во рту, гасили потоками красного вина, громко споря, могут ли два юнги быть инь и янь? Несколько косяков довершили дело. Я едва добрался до Рионе-Санита, где Андреа забронировал мне номер в историческом Испанском дворце… Там я и проснулся наутро.

Я встал с кровати и выглянул в окно во внутренний двор с двойной лестницей; по ней кто-то медленно поднимался, словно бы выходя из зеркала... Я вдруг вспомнил, как Андреа рассказывал, что такие лестницы были визитной карточкой знаменитого архитектора Фердинандо Санфеличе, проектировавшего Испанский дворец. Мой номер примыкал к небольшому концертному залу, на стульях валялись программки (играли Перголези), дальше — просторная библиотека (на полке, в частности, «Живой театр», «Лабиринт воображения») с коллекцией инструментов — они висели на стенах, стояли и лежали на полу, на скамейках, у меня даже руки зачесались, так захотелось потрогать суданские там-тамы. Другая дверь вела в прихожую, справа — кухня, где Мена, хозяйка этих необычных апартаментов, сварила мне кофе и приготовила салат с сицилийским сыром. После завтрака я вышел на балкон... Подо мной, внизу, пульсировала жизнью виа Вергини — среди лотков, где под разноцветными навесами продавался всякий ширпотреб, и прилавков, где торговали росистой зеленью, розовыми шматами мяса и рыбьими тушами в снежной крупе, бродили разноцветные тела, обтянутые скудной одеждой и влажные от пота (я пишу «тела», а не «люди» или «толпа», потому что в этой картине преобладало плотское начало), а у винного бара напротив, сидя на бочке, старая шлюха жрала арбуз, так что сок тек по пальцам — да-а-а, подумал я, Андреа был прав, перефразируя вчера Мараи, что если Napoli—- женщина, то виа Вергини — ее влагалище.

Район Санита тянется от пьяцца Кавур, петляя по переулкам, круто поднимающимся на холм Каподимонте. Здесь, вокруг могил трех неаполитанских святых — святого Северина, святого Гаудио и святого Януария — столетиями рыли катакомбы. Позже в катакомбах стали селиться люди (местные жители верили, будто воздух в этом районе, благодаря останкам святых, целителен, а потому назвали район Sanità, то есть «Здоровье»), пока подземная страна мертвых и мир живых диковинным образом не слились воедино, словно запахи в переулках или черты разных рас на человеческих лицах... Это бедный, рабочий район, один из старейших в Неаполе. Андреа говорит, что подлинная энергия зарождается в этой бедности, а не на приморских бульварах, застроенных богатыми и скучными отелями. На улицах района Санита кипит жизнь, пешеходы пробираются между машинами и развешанным на веревках бельем, переулки настолько узки, что двум машинам не разъехаться, и одной приходится пятиться назад, пока не отыщется площадка, чтобы пропустить другую, плюс снуют туда-сюда мотоциклы и мотороллеры, всё на ладан дышит, раздолбанное и дребезжащее, но пока на ходу, а где чуть пошире, там пинают мяч мальчишки; повсюду прилавки, словно от избытка продукты сами лезут вон из магазинов, на каждом шагу запах то свежего хлеба, то — острый, йодистый — frutti di mare, здесь поманит кофе, там ударит в нос букет молодого вина, ароматы стиранного белья смешиваются с миазмами канализации, вонь гниющих объедков — с благоуханием проходящей мимо смуглой красавицы, и из облака гашиша в базарном переулке появляется... Тонино.

Ранней весной 2016 года мы сняли в Рионе-Санита просторную квартиру на виа Санта-Мария-Антесекула. Каждое утро я бродил по лабиринтам улочек, словно продолжая сон наяву, потому что мне казалось, будто я перемещаюсь по городу Кубина, описанному им в книге «Другая сторона». Кое-где торчали фасады старых палаццо, а на подоконниках замурованных окон цвели в горшках цветы; в других местах к темным bassiприлепились веранды из пустотелого кирпича, одни дома образовывали наросты на других, третьи были выдолблены в туфе, а четвертые — словно уже вымершие — подавали признаки жизни лишь сигаретным дымом и свисающими с балконов роскошными сиськами. Иногда переулок заканчивался тупиком перед какой-нибудь Богом забытой церковью, или лестница, соблазнившая коротким путем, сбивала с пути; часто, обманутый солнцем, я оказывался не там, где надо, поскольку не заметил в тени прохода, или снова, в который раз, выходил к одной и той же часовне с алтарем Марадоны, но так или иначе в конце концов находил пьяцца Санита, где садился пить кофе под зонтиком в кафе «Дель Принчипе», с видом на базилику Санта-Мария-делла-Санита, а слева узкий кадр виа Санита в мощной аркаде каменного моста... Это Понте-делла-Санита — заглавный персонаж рассказа Герлинга «Мост».

Шесть огромных пролетов общей длиной 118 метров, возведенных в начале XIX века над глубоким оврагом Санита, соединили Королевский замок на Каподимонте с центром города и приморским районом Кьяйя, обозначив два измерения города: демонстративно-нуворишевское наверху и бедное, но оживленное внизу. Было, однако, и третье, подземное — катакомбы: там, в крипте на самом нижнем этаже умерших монахов-доминиканцев усаживали на каменные скамьи, в круг, лицом друг к другу, чтобы те гнили, сбрасывая с себя тела... Так Рионе-Санита становится зеркалом в бездне, отражающим мир живых по другую сторону зеркала, а метафора моста обретает более глубокий смысл. Недаром в начале рассказа Герлинг полностью цитирует необыкновенную параболу Кафки, где мост — это человек.

Кстати, следуя за Герлингом по Неаполю и его окрестностям (например, Пескассероли), я часто развлекался тем, что искал у него более или менее очевидные огрехи в описаниях реальности. Я использую слово «огрехи» не красоты архаизма ради, а потому, что не знаю, вводит ли он читателя во грех заблуждения намеренно или в самом деле грешит неточностью... Возьмем, к примеру, полустертую надпись «Aut mori, aut pati», которая якобы виднеется на церкви Санта-Мария-делла-Санита. Сколько раз я тщетно обходил базилику, разыскивая ее, и в конце концов решил, что буквы, должно быть, стерлись окончательно, и тут случайно наткнулся на них в совершенно другом месте, а именно на стене церкви Санта-Тереза-а-Кьяйя рядом с домом Герлинга — и неудивительно, ведь это реплика святой Терезы Младенца Иисуса, причем автор «Моста» ее переиначил, потому что святая сказала: «Aut pati, aut mori», то есть не «Либо умри, либо страдай», а наоборот: «Либо страдай, либо умри»; и лишь тогда, вспомнив героев «Иного мира», я понял, зачем Герлинг перенес эти слова на стену базилики под Мостом и почему изменил их порядок. Или другой пример: читаю в «Мосте», что под базиликой Санта-Мария-делла­-Санита хранятся черепа жертв чумы, безымянных и почитаемых жителями района… но ведь эти черепа находятся на кладбище Фонтанелле, описанном Герлингом в рассказе «Suor Strega», на Фонтанелле же, в свою очередь, отсутствуют вмурованные в стены скелеты, которые писатель туда поместил: эти скелеты находятся как раз здесь, под Санта-Мария-делла-Санита. Сперва я решил, что Герлинг перепутал, но в конце концов сообразил, что, пожалуй, все же нет: это элемент метафоры, и речь идет не столько о конкретном кладбище, сколько о загробном мире в целом. О мире по ту сторону зеркала.

Итак, глядя на могучую аркаду Моста, увенчанную сверху железной оградой, которая щерится в голубое небо, отделяя кандидатов в самоубийцы от бездны (Герлинг говорит, что когда-то Мост был излюбленным местом тех, кто собирался совершить смертельный прыжок, поэтому жители города называли его также Понте-делла-Морте), я невольно искал глазами Il Pipistrello, или Летучую мышь, главного героя «Моста». Иногда мне даже казалось, что я замечаю его расплющенную тень на металлической сетке, но, наверное, это был обман зрения — я просто слишком долго смотрел на солнце. Этот Il Pipistrello, бездомный нищий, целыми днями сидел на мосту, буравя взглядом пропасть внизу, а по вечерам пропивал то, что ему подали прохожие, в близлежащем заведении (теперь там парикмахерская), ночь же проводил в одном из склепов на кладбище Поджореале. Однажды поздней осенью его забрала полиция, но в начале зимы Il Pipistrello вернулся и с тех пор уже не покидал мост, спал тут же, завернувшись в просторный плащ, издалека напоминая забытую кем-то тряпку. И наконец бросился в пропасть, а может, спьяну провалился в дыру в проржавевшей сетке, может, завис на некоторое время — словно летучая мышь, — судорожно цепляясь руками и ногами за ограду, может, звал на помощь, но фейерверки новогодней ночи заглушили его крики, конечности отказались служить, и он полетел вниз, разбившись на виа Санита, в нескольких десятках шагов от моего столика в кафе «Дель Принчипе»... Примерно там, где сейчас продают морепродукты.

Выпив кофе, я на лифте, установленном в тридцатые годы в одной из опор моста, поднимался на Понте-делла-Санита, чтобы взглянуть глазами Il Pipistrelloна реку жизни внизу. Я нисколько не удивлен, что Герлинг поместил своего главного героя именно туда, в это на редкость «бездомное» место. Узенькие тротуары по обе стороны мостовой, никого народу и поток машин — даже останавливаться там не хочется, не говоря уже о том, чтобы жить (индийская мудрость гласит, что не следует строить дом на мосту, надо просто перейти по нему с одного берега на другой...), то ли дело тут, внизу: людно и по-домашнему, не зря же Рионе-Санита — район Каморры, чужаков тут подмечают слету. Польский писатель, должно быть, чувствовал себя здесь чужим, он пришел из Иного мира, не имел семейного очага, не имел родины. Летучая мышь среди людей.

Мост Герлинга — символ перехода от Мертвого дома к жизни, бурлящей в переулках, к плодородному и влажному миру прилавков с морепродуктами, пекарен, парикмахерских, женщин с их буйством чувственности, запахов жратвы, свежих фруктов и выхлопных газов мотороллеров. Но в то же время и метафора перехода из этого мира на тот свет. Мост через зеркало в бездне жизни.

Примечания

Пескассероли

Один мой друг утверждает, что в основе способности создавать вымысел лежит превращение лживой реальности в правду воображения. Формула идеально подходит к творчеству Герлинга, поэтому в поисках этой правды я обхожу его тропы не только в Неаполе, но и в ближних и дальних окрестностях. В Пескассероли, маленькую деревушку в районе Абруццо, где родился Бенедетто Кроче, я отправился по приглашению Марты Герлинг — на празднование 150-летия со дня рождения философа. Хотел увидеть последнюю тропу Герлинга, описанную им в «Мафусаиловом веке и смерти». Это всего лишь черновик рассказа, найденный после смерти автора в его бумагах и реконструированный Влодзимежем Болецким. Повествование о долгом умирании.

Герлинг начинает с поездки вместе с женой в Пескассероли на презентацию книги Кроче «Due paeselli d'Abruzzoe» весной 1999 года.

— Сразу было видно, что ему скучно, — сказала Марта, когда мы сели в автобус, — он жаловался, что слово «призрак» витает в воздухе, словно заклятье, но сомневался, присутствует ли здесь этот призрак на самом деле…

Остальное я не расслышал, потому что веселый толстяк в шляпе принимал заказы и включал на своем телефоне через колонки любую музыку — от тарантеллы до хип-хопа. Автобус на юбилейные торжества Кроче нанял Итальянский институт исторических исследований; я был единственным человеком со стороны, более того, не говорящим по-итальянски, поэтому имел возможность полностью погрузиться в путешествие Герлинга.

Благодаря реконструкции Болецкого и рассказам вдовы писателя, я перемещался по миру наполовину реальному, наполовину написанному. При этом они накладывались, переплетались и порой проникали друг в друга. Потому что рассказывая о своем пребывании в Пескассероли, Герлинг менял детали (на что скрупулезно указывает Лидия, жена писателя), в результате можно проследить, как искусно автор подменяет факты вымыслом, стирает следы и словно бы выходит за пределы самого себя, сплетая причудливый лабиринт фабулы из сюжетов и мотивов, вводя туда исторические фигуры, вроде Муссолини или Кроче, и воображаемые, вроде Бартоломео Спада (наполовину еврей ста двадцати с лишним лет, страдающий приапизмом), и все это пронизано размышлениями о жизни как подготовке к смерти. Однако во время поездки в Пескассероли меня интересовали не столько приключения вымышленного Мафусаила, его бесплодное сладострастие и связи с фашистским режимом, сколько Дворец Сипари в Пескассероли. Я задумался: зачем Герлинг начал свое повествование именно здесь, если позже место действия перемещается под Сульмону, и дальнейшая часть истории не имеет ничего общего с домом, где Кроче появился на свет?

Сегодня во Дворце Сипари находится музей семьи Сипари и Кроче. Юбилейные торжества объединили несколько поколений на портретах и еще несколько пока здравствующих, собравшихся для общей фотографии. Сначала мы посмотрели фильм о философе, затем был фуршет в абруццианском стиле — два длинных стола, заставленных колбасами, сырами, пастами и антипасто, морепродуктами и вином, а затем кофе с пирожными и на выбор сладким ореховым ликером или граппой — и наконец, отяжелев от еды, мы спустились этажом ниже, в квартиру, где родился Кроче. Здесь до наших дней все сохранилось так, как было — ни войны ничего не изменили, ни время. Даже поленья у камина были сложены так, словно кто-то собирался вот-вот разжечь огонь... Интересно, о чем думал Герлинг, глядя на эти безделушки на полках, на колыбель философа под тюлевым балдахином, на портреты предков на стенах? Ведь неслучайно в рассказе они с женой ночуют в этом доме, хотя на самом деле никогда не останавливались там на ночь… Более того, в ту бессонную ночь герою кажется, будто он слышит голос Кроче и видит на стене его тень, отбрасываемую горящим пламенем в камине, словно призрак философа появился в углу, где стояла его колыбель. Возможно, Герлинг хотел сказать, что после смерти призраки в виде тени возвращаются туда, где появились на свет. Но ведь его собственному призраку некуда будет вернуться — нет больше ни колыбели, ни родного дома.

Мы покидали Пескассероли, наевшиеся и переполненные впечатлениями, в автобусе снова зазвучала подвижная тарантелла, в такт которой притоптывали возбужденные вином участники торжеств. Глядя из окна на удаляющуюся деревню и старые домики, спящие в осенней долине, я подумал, что Герлинг был прав. Да, эта картина действительно может служить иллюстрацией к рассказу о детстве. Кажется, я наконец-то понял, почему он начал свой последний текст именно с нее. История о долгой жизни как подготовке к смерти.

Фонтанелле

От кафе «Дель Принчипе» до кладбища Фонтанелле можно добраться за несколько минут... Просто пройдите по виа Санита под аркадой Моста, затем поверните направо на виа Фонтанелле, и эта оживленная извилистая улочка доведет вас до одного из самых необычных мест в Неаполе... До места поклонения чистилищным душам.

Герлинг со свойственным ему небрежным отношением к фактам писал, что на этот подземный некрополь случайно наткнулась банда неаполитанских грабителей, когда делала подкоп под банк. Я не вполне понимаю, зачем писателю понадобился криминальный сюжет, ведь Фонтанелле само по себе — хорошенький триллер... На самом деле этот древний туфовый карьер, куда складывали останки жертв различных эпидемий, от чумы 1656 года до эпидемии холеры 1836 года, еще в середине XIX века был исследован неаполитанским этнологом Андреа де Джорио и передан на попечение преподобного Гаэтано Барбати, который рассортировал найденное (черепа, кости голени и бедра), после чего в 1872 году открыл в каменоломне публичный оссуарий. С той поры и начал распространяться культ чистилищных душ, достигнув своего апогея во время Второй мировой войны и первые послевоенные годы. Поскольку многие туристы путают культ чистилищных душ с культом черепов, коротко поясню.

Следует различать два понятия, существующих в неаполитанском диалекте: capuzzella и pezzentella. Если с капуццеллой дело обстоит просто — это череп в культе мертвых, то с пеццентелллой все немного сложнее. Слово происходит от «pezzente», то есть бедняк, попрошайка, нищий. Мой друг Андреа де Карло подсказывает, что речь идет о душах лесьмяновских людишек, не бедных в материальном смысле, а несчастных, сломленных злой судьбой... Короче говоря, это души забытые, проклятые, без семьи, без имени и не погребенные надлежащим образом, поэтому они и находятся в чистилище. Вот эти-то чистилищные души, согласно неаполитанским верованиям, пребывая ни здесь — на земле, ни там — в ином мире (говоря словами Лесьмяна, не имеющие ни Бога, ни мира), могут выступать посредниками в наших мольбах к загробной реальности, идет ли речь о выигрыше в лотерею или выборе подходящего кандидата в мужья. Поэтому достаточно «усыновить» один из черепов, в котором обитает чистилищная душа (ну а где же еще ей находиться?), полировать его, заботиться, желательно обеспечить каким-нибудь красивым ящичком с висячим замочком — и лелеемая таким образом душа ответит взаимностью — ведь беднякам следует помогать друг другу — и сделает то, что требуется; ну, а если не сделает... тогда мы найдем себе другой череп. Добавим, что выбор капуццеллы и переговоры с ней обычно совершаются во сне.

В 1969 году церковные власти, обеспокоенные расцветом фетишизма, закрыли кладбище. И в каком-то смысле были правы, ведь языческий культ костей восходит к римским временам, о чем свидетельствуют древние оссуарии (от латинского ossua — кости), сосуды для хранения останков умерших. Более того, до наших дней сохранились переносные оссуарии периода Ранней Империи, настолько сильна была потребность в общении с предками, что, вступая в должность в далекой провинции или отправляясь на войну, римлянин брал с собой прах своих близких, чтобы перед каждым важным событием иметь возможность обратиться за советом или попросить помощи у ушедших в царство Аида предков. Это еще одно доказательство вечности Неаполя... Только благодаря коллективным протестам жителей Рионе-Санита, кладбище Фонтанелле в 2010 году было вновь открыто для публики.

Впечатляет уже сам вход на кладбище: с солнечной и оживленной улицы Фонтанелле с ее уличными торговцами мы внезапно попали в полутемный зал, огромный, словно собор (то ли грот, то ли шахту), вдоль стен которого ровными штабелями лежали человеческие кости, а на них — черепа, некоторые очень старые, на черепах же — монеты, четки, иногда какая-нибудь фотография или кольцо... От главного зала ответвлялись коридоры, словно приделы в соборе, с такими же грудами костей и черепов, многие черепа заперты в стеклянные ящики, иногда по два, три и более... Марта Герлинг сказала, что отцу нравилось приходить сюда: ему по душе был резкий контраст между неаполитанской улицей живущих и подземным миром чистилищных душ. Будто свет и тень у Караваджо.

Моя маленькая дочка шагала по кладбищу, держа меня за руку и не отступая ни на шаг, таращила глаза, время от времени склоняясь над какой-нибудь безделушкой, но ничего не трогала, только внимательно рассматривала. И наконец в какой-то момент спросила, не сон ли это.

— Если хочешь, я тебя ущипну.

— Не мой сон, а их, — она кивнула в сторону останков и добавила:

— Если бы здесь лежал твой череп, папа, я бы оставила на нем свое колечко.