К западу от Нисы

Над Ни­сой ти­ши­на — свист и вой шрап­не­ли уже от­зву­ча­ли. Враг от­сю­да в ка­ких-ни­будь вось­ми ки­ло­мет­рах, на­ша пе­хо­та идет за ним по пя­там.

Сто­ит ти­ши­на, пол­ная ти­ши­на — это ж раз­ве шум, ко­гда раз­де­тые по по­яс са­пе­ры ко­ло­тят кувалда­ми у мос­та? Уда­ры глу­хие, их по­гло­ща­ют лес, во­да, пе­сок. На бе­ре­гу суе­тят­ся не­сколь­ко офи­це­ров. На той, за­пад­ной сто­ро­не Ни­сы сол­да­ты вка­пы­ва­ют флаг­шток с бе­ло-крас­ным фла­гом, офи­це­ры по­мо­га­ют, фо­то­граф щел­ка­ет — каж­дый хо­чет сфо­то­гра­фи­ро­вать­ся у зна­ме­ни. Ис­то­ри­че­ский мо­мент! Ко­гда-ни­будь о нем бу­дут пи­сать в га­зе­тах, в кни­гах. Мы сме­ем­ся, ра­ду­ем­ся — ве­тер! вес­на! Солн­це иг­ра­ет на ко­рич­не­вых тор­сах са­пе­ров, они по­хо­жи на гре­че­ских бор­цов — на мгно­ве­ние за­бы­ва­ешь, что вой­на еще не кон­чи­лась.

Пе­чет из­ряд­но. Я рас­сте­ги­ваю ки­тель (ни­кто не сде­ла­ет за­ме­ча­ния — фронт!), бро­жу по пес­ку вдоль око­пов. Сол­да­ты из по­хо­рон­ной ко­ман­ды — ста­рые уса­тые де­ды — со­би­ра­ют уби­тых, ук­ла­ды­ва­ют их ря­дом, не­ко­то­рым при­хо­дит­ся рас­прям­лять сжа­тые паль­цы, что­бы взять вин­тов­ку. Ста­рый кап­рал в оч­ках на то­щем но­су за­пи­сы­ва­ет: «Сте­фа­но­вич Петр. Вин­тов­ка есть». И до­бав­ля­ет гром­ко, не­мно­го мо­но­тон­но, слов­но ис­пол­няя ка­кой-то об­ряд:

— Хо­ро­ший был му­жик.

Воз­ле од­но­го ле­жит ок­ро­вав­лен­ный вещ­ме­шок. Я за­гля­ды­ваю в не­го: за­со­хший хлеб, ку­соч­ки кол­ба­сы, не­сколь­ко пи­сем, от­прав­лен­ных из-под Же­шу­ва, и на­ча­ло не­до­пи­сан­но­го: «Лю­би­мая же­на и Вы, до­ро­гие мои ро­ди­те­ли...»

Кап­рал про­ти­ра­ет оч­ки, пря­чет за­пис­ную книж­ку и кри­чит на рус­ский ма­нер (это долж­на быть та­кая шут­ка):

— Пе­ре­кур!Сло­ва, вы­де­лен­ные кур­си­вом, — по-рус­ски в тек­сте. — Пер.[1]

Сол­да­ты са­дят­ся не­вда­ле­ке от тру­пов и на­чи­на­ют хле­бать ка­шу из ко­тел­ков. Я слы­шу, как они го­во­рят:

— Вот по­вар за­сра­нец, ни­ко­гда жи­ру не по­ло­жит сколько надо!

Са­пе­ры кон­чи­ли чи­нить мост, вы­ти­ра­ют пот с гру­ди, на­де­ва­ют гим­на­стер­ки. На мост вор­ча въез­жа­ет сту­де­бек­кер, та­щит за со­бой «76». Мы все с бес­по­кой­ст­вом при­слу­ши­ва­ем­ся к трес­ку мос­та: вы­дер­жит? Сла­ва Бо­гу, вы­дер­жал! Сту­де­бек­кер с пуш­кой выка­ты­ва­ет­ на бе­рег и лишь здесь ос­та­нав­ли­ва­ет­ся, ос­но­ва­тель­но вяз­нет в пес­ке. Рас­чет вы­ска­ки­ва­ет из ку­зо­ва, бе­рет­ся за ко­ле­са.

— Ооо-оп!

Шо­фер жмет на газ, яро­ст­но дви­га­ет ры­ча­га­ми пе­ре­да­чи, ру­га­ет­ся — ни­че­го не по­мо­га­ет. Сто­ит, сво­лочь!

Ка­пи­тан Сте­сло­вич по­ко­вы­лял к са­пе­рам:

— Ре­бя­та, по­мо­гай­те!

И к ста­ри­кам из по­хо­рон­ной ко­ман­ды:

— Гро­бов­щи­ки, кон­чай жрать! Там пе­хо­та пуш­ки ждет! Да­вай!

Са­пе­ры рас­прав­ля­ют ус­та­лые пле­чи, де­ды из по­хо­рон­ной бро­са­ют ко­тел­ки, вце­п­ля­ют­ся в брю­ха­тые ко­ле­са гру­зо­ви­ка, хва­та­ют­ся за ла­фет, крях­тят, кри­чат «ооо-оп!» — шо­фер у се­бя в ка­би­не сно­ва бо­рет­ся с пе­ре­да­ча­ми.

— Ооо-оп! Ооо-оп!

Лей­те­нант Ёжи­ков от­бе­га­ет от флаг­што­ка — сфо­то­гра­фи­ро­вал­ся уже, на­вер­ное, раз две­на­дцать, — ко­ман­ду­ет:

— Раз-два — взя­ли! Раз-два — взя­ли!

Ру­ки об­ле­пи­ли ко­ле­са, спи­ны изо­гну­лись, на «взя­ли» всё ух­ну­ло — у‑у‑ухх! — по­шла! по­шла! по­шла! Шо­фер мах­нул ру­кой из ка­би­ны — на­ша взя­ла! — ар­тил­ле­ри­сты за­ска­ки­ва­ют в ку­зов, кол­че­но­гий ка­пи­тан кри­чит им вслед:

— Га­зуй­те!

На мост уже вка­ты­ва­ет­ся сле­дую­щий сту­де­бек­кер. Ну, этот про­едет лег­ко, для не­го уже про­ло­же­ны ко­леи. По­ру­чик Ма­ри­ан Ва­дец­кий, пред­ста­ви­тель по­лит­управ­ле­ния 2‑й ар­мии, са­дит­ся в ка­би­ну. Я за­ска­ки­ваю в ку­зов. Мы въез­жа­ем в лес — здесь те­ни­сто и про­хлад­но. Я за­сте­ги­ваю ки­тель и на­пря­гаю зре­ние: за­ме­чаю бро­шен­ную пор­тян­ку. Здесь шла пе­хо­та.

— Вы взя­ли мой вещ­ме­шок?

Го­во­рят, что вро­де взя­ли, но это не­прав­да: я пе­ре­ры­ваю все ба­рах­ло — не­ту. Я за­пы­лен­ный, ус­тав­ший, в ушах шу­мит от гу­ла пе­ре­до­вой, с ко­то­рой я толь­ко что вер­нул­ся. Мы уже в два­дца­ти ки­ло­мет­рах к за­па­ду от Ни­сы. 7‑я, 8‑я, 9‑я и 5‑я ди­ви­зии уже на­мно­го даль­ше, го­во­рят, за­ня­ли Ро­зен­бург и да­же Бау­цен, но на­ша за­да­ча дру­гая: мы долж­ны за­мы­кать дви­же­ние 2‑й ар­мии, не вы­пус­кать нем­цев из ок­ру­же­ния и за­го­нять их в ко­тел. У тех ди­ви­зий есть тан­ко­вая под­держ­ка — у на­шей, де­ся­той, нет ни­ка­кой бро­не­тех­ни­ки. Два­дцать ки­ло­мет­ров, ко­то­рые мы про­еха­ли, — это хвой­ный лес. Тем­ный, по­рос­ший мхом, уст­лан­ный пре­лы­ми игол­ка­ми. Ну и как те­перь воз­вра­щать­ся за вещ­меш­ком в Гросс-Цель­тен, на поль­скую сто­ро­ну Ни­сы? Мне хо­чет­ся есть, пить, и во­об­ще я взбе­шен.

— Что бы­ло в этом меш­ке? — с раз­дра­же­ни­ем спра­ши­ва­ет Ма­ры­ся, сек­ре­тар­ша май­о­ра. — Зо­ло­то?

— За­пи­си бы­ли. С три­дцать де­вя­то­го го­да по се­го­дняш­ний день. И ру­ко­пись ро­ма­на. И во­об­ще — что ты по­ни­ма­ешь?

— Ка­кое мне до это­го де­ло? По­че­ши мне не­мно­го спин­ку.

Яс­ное де­ло, под­це­пи­ла че­сот­ку. Все мы че­шем­ся, это раз­но­сит­ся ми­гом, не­воз­мож­но ус­ле­дить. Я да­же знаю, от­ку­да это взя­лось: в Мюк­ке­бур­ге, в За­пад­ной По­ме­ра­нии вся де­рев­ня бы­ла че­со­точ­ная. Чис­то­плюи!

Я сую Ма­ры­се ру­ку за во­рот­ник блуз­ки, че­шу ей спи­ну, а она аж из­ги­ба­ет­ся от удо­воль­ст­вия. Ру­баш­ка у нее шел­ко­вая, спи­на глад­кая и те­п­лая — мне ста­но­вит­ся как-то не по се­бе, и я ос­та­нав­ли­ва­юсь. Я смот­рю на ее спи­ну и знаю, что гла­за у ме­ня го­рят. Ма­ры­ся по­во­ра­чи­ва­ет­ся и удив­лен­но спра­ши­ва­ет:

— Ты что?

— Ни­че­го. Не хо­чу.

Де­вуш­ка раз­ра­жа­ет­ся сме­хом и ко­мич­но жа­лу­ет­ся:

— Так что же мне де­лать? Че­шет­ся ведь.

А за­тем до­бав­ля­ет на­зи­да­тель­но:

— Все вы оди­на­ко­вые. Ну и ти­пы!

Стах Ко­валь­ский, ше­ст­на­дца­ти­лет­ний по­мощ­ник шо­фе­ра, за­ра­нее при­го­то­вил мне по­стель — очень ми­ло с его сто­ро­ны. Вы­хо­жу во двор к ко­лод­цу, ог­ля­ды­ва­юсь: лес, чер­ный лес во­круг, на тем­но-се­ром не­бе туск­ло по­бле­ски­ва­ют пер­вые звез­ды, где-то вда­ли вре­за­ют­ся в го­ри­зонт крас­ные язы­ки. Слы­шен гро­хот: бьют ору­дия.

Сто­ло­вая, как все­гда, где-то в кон­це де­рев­ни — веч­но ее так раз­ме­ща­ют, что­бы нам при­хо­ди­лось та­щить­ся ки­ло­мет­ра два. Се­го­дня ужин бу­дет в один­на­дцать но­чи. Я мо­юсь у ко­лод­ца и воз­вра­ща­юсь в дом. В кух­не Ян­ка го­то­вит ку­ри­цу, бу­дет для нее и для Вла­де­ка Ясен­ско­го — они жи­вут вме­сте. Спус­ка­юсь в под­вал, об­на­ру­жи­ваю ка­кие-то ста­рые бан­ки: смо­ро­ди­но­вый ком­пот, та­кой кис­лый, что про­сто мо­роз по ко­же. Ко­валь­ский до­ста­ет из ящи­ка «за­упо­кой­ные» свеч­ки, по­ру­чик Жух гром­ко жа­лу­ет­ся на сто­ло­вую, Ма­ры­ся про­дол­жа­ет че­сать­ся и сме­ять­ся — буд­то это смеш­но, что у нее те­ло че­шет­ся.

При­хо­дят два сол­да­та-свя­зи­ста.

— Где по­ста­вить те­ле­фон?

Ста­вят на ок­не. Сто­ит им под­клю­чить ап­па­рат, как в нем тут же на­чи­на­ет что-то трень­кать. Это ко мне. Зво­нит май­ор, за­мес­ти­тель нач­ди­ва по по­ли­ти­ко-вос­пи­та­тель­ной ра­бо­те.

— Вы уже сде­ла­ли бюл­ле­тень? — спра­ши­ва­ет он. Я слы­шу его слов­но из­да­ле­ка. Бюл­ле­тень, бюл­ле­тень. Ага, ну да, ведь я все­гда его де­лаю.

— Сей­час возь­мусь, — обе­щаю я.

— У вас есть что-ни­будь ин­те­рес­ное? Фа­ми­лии от­ли­чив­ших­ся?

— Преж­де все­го са­пе­ров. А из дру­гих — ка­пи­тан Мар­ти­но­га, по­ру­чик Па­рис, — я чи­таю ему по бу­маж­ке спи­сок фа­ми­лий. — Все — из 29‑го пол­ка. Там я был сам. О дру­гих пол­ках у ме­ня све­де­ний нет. На­до Ма­ру­ле и Вы­дре на­драть уши, граж­да­нин май­ор. Они долж­ны за­бо­тить­ся о том, что­бы фа­ми­лии луч­ших по­па­ли в бюл­ле­тень.

— Са­ми ста­рай­тесь, — го­во­рит май­ор. (Хо­ро­шо ему го­во­рить «ста­рай­ся»! А как? Я ведь на час­ти не ра­зо­рвусь!) — У них там свои про­бле­мы. Ах да, за­был. Ма­ру­ла ра­нен.

— Ра­нен?

— Да. Ему ото­рва­ло — ну, са­ми знае­те...

Я ни­че­го не от­ве­чаю.

— Его уже от­вез­ли в тыл, — про­дол­жа­ет май­ор. — На­до дать ему де­неж­ное по­со­бие, — по­мол­чал ми­ну­ту. — Бан­ский!

— Что Бан­ский?

— Бан­ский пусть идет на ме­сто Ма­ру­лы. Се­го­дня же но­чью. Под­го­товь­те при­каз, ка­пи­тан под­пи­шет за ме­ня. Спо­кой­ной но­чи.

Я кла­ду труб­ку. Свеч­ки до­го­ра­ют, в их сла­бо мер­цаю­щем све­те я ви­жу со­сре­до­то­чен­ные ли­ца на­ших офи­це­ров: ка­пи­тан Ла­зар­ский, Бан­ский, Жух, Ра­ев­ский и Ясен­ский. Они ок­ру­жа­ют ме­ня:

— Ну, что он ска­зал?

— Бан­ско­го на фронт... Ма­ру­ла ра­нен, мош­ну ему ото­рва­ло...

— Где сто­ит 27‑й? — спра­ши­ва­ет Бан­ский и, не до­жи­да­ясь от­ве­та, на­чи­на­ет со­би­рать ве­щи, а Ма­ры­ся уже от­сту­ки­ва­ет на ма­шин­ке при­каз. Ко­валь­ский за­жи­га­ет не­сколь­ко но­вых све­чек. Во двор вка­ты­ва­ет­ся ван­де­рер май­о­ра. Шо­фер Гур­ский, ве­се­лый жи­вой блон­дин, вы­кри­ки­ва­ет:

— За гос­по­ди­ном по­ру­чи­ком Бан­ским! При­каз го­тов!

Бан­ский са­дит­ся в ма­ши­ну.

— Со­об­щи­те же­не, — про­сит он.

Его же­на — ин­ст­рук­тор по про­па­ган­де в учеб­ном ба­таль­о­не.

Бан­ский ог­ля­ды­ва­ет­ся по сто­ро­нам: чер­ный лес, фио­ле­то­вое не­бо, на го­ри­зон­те крас­ные зар­ни­цы. При­слу­ши­ва­ет­ся: гре­мит.

Шо­фер за­во­дит мо­тор. Мгно­ве­ние спус­тя их по­гло­ща­ет ночь.

Я воз­вра­ща­юсь на квар­ти­ру.

Наш лин­гвист, сер­жант Би­бель­кра­ут, ста­рый бро­дя­га и баб­ник, слу­ша­ет по ра­дио анг­лий­скую свод­ку. Ут­кнул нос в при­ем­ник, ма­шет на нас ру­кой и ши­пит:

— Тсс! Ра­бо­тать, су­ки­ны де­ти, не дае­те... Ба­рыш­ня Ма­ры­ся, встав­ляй­те лен­ту, бу­дем пи­сать свод­ку.

Я слы­шу, как он дик­ту­ет:

— ...Аб­зац. Вой­ска со­юз­ни­ков за­ня­ли Нюрн­берг. В Нюрн­бер­ге про­хо­ди­ли съез­ды пред­во­ди­те­лей гит­ле­ров­ской пар­тии, там же были созданы и т.н. Нюрн­берг­ские за­ко­ны. Аб­зац...

Ма­шин­ка сту­чит. Ве­ки тя­же­ло опус­ка­ют­ся.

— ...Но­вый пре­зи­дент за­явил, что хо­чет быть лишь про­дол­жа­те­лем по­ли­ти­ки по­кой­но­го пре­зи­ден­та Руз­вель­та. «Я ни­ко­гда не со­гла­шусь на ком­про­мисс­ный мир», — зая­вил пре­зи­дент Тру­мэн...

— Как он пи­шет­ся?

— Че­рез «э» обо­рот­ное, как «элик­сир кра­со­ты». На­пи­са­ли «пре­зи­дент Тру­мэн»? Ка­выч­ки от­кры­ва­ют­ся. «Фа­ши­ст­ские пре­ступ­ни­ки не уй­дут от за­слу­жен­ного наказания, да­же ес­ли бы их при­шлось пре­сле­до­вать в са­мых отдаленных угол­ках ми­ра». Хо­ро­шо ска­зал, а? Мы еще и не та­кое уви­дим! Ну, я кон­чил, те­перь вы, по­ру­чик.

Я дик­тую:

— «Бес­смерт­ной сла­вой по­кры­ли се­бя са­пе­ры лей­те­нан­та Пер­мя­ко­ва, ко­то­рые под ура­ган­ным ог­нем про­тив­ни­ка по­строи­ли мост и по окон­ча­нии сра­же­ния про­дол­жа­ли без ус­та­ли ра­бо­тать. К рас­све­ту 20.IV мост был го­тов. Осо­бо от­ли­чи­лись му­же­ст­вом и тру­дом: са­пер Януш­ке­вич Ян, са­пер Ге­мон Петр, взвод­ный Трем­ба­чев­ский Юли­ан, кап­рал Плах­та Ма­ри­ан, сер­жант Кри­ниц­кий Ми­хал...»

Мы пи­са­ли до позд­ней но­чи...

*

В Шпрее­фур­те есть дво­рец. Не­ко­то­рые го­во­рят, что Ге­рин­га, но у сол­дат все­гда так: ес­ли вил­ла — то Геб­бель­са, ес­ли дво­рец — то Ге­рин­га, ес­ли бун­кер — то Гит­ле­ра. Мы с по­ру­чи­ком Ра­ев­ским, на граж­дан­ке ху­дож­ни­ком, гу­ля­ем по за­лам это­го двор­ца. Ра­ев­ский смот­рит толь­ко на сте­ны — ему хо­чет­ся при­хва­тить с со­бой ка­кую-ни­будь ин­те­рес­ную кар­ти­ну. Нас раз­дра­жа­ет этот двор­цо­вый ком­форт, эти стиль­ные ме­бель­ные гар­ни­ту­ры, сту­лья с со­блаз­ни­тель­но изо­гну­ты­ми нож­ка­ми, по­зо­ло­та, кру­же­ва. Ван­ная раз­ме­ром с гос­ти­ную. Я ни­че­го не бе­ру — как я бу­ду с этим тас­кать­ся? — жад­но смот­рю на кни­ги, на аль­бо­мы с жи­во­пи­сью — здесь их мно­же­ст­во. Ра­ев­ский кри­чит из со­сед­не­го за­ла:

 — Хел­мон­ский!

Здесь есть Хел­мон­ский, есть Ве­руш-Ко­валь­ский, По­хваль­ский и не­сколь­ко дру­гих на­ших. Мы вы­ни­ма­ем кар­ти­ны из рам, сво­ра­чи­ва­ем хол­сты в ру­ло­ны. От­пра­вим их ге­не­ра­лу Свер­чев­ско­му — пусть пе­ре­даст в На­цио­наль­ный му­зей.

В од­ном из за­лов пол усе­ян ле­кар­ст­ва­ми.

Ра­ев­ский на­ги­ба­ет­ся и под­ни­ма­ет с по­лу ру­лон ги­гие­ни­че­ской бу­ма­ги.

— Бу­дешь это с со­бой тас­кать? — спра­ши­ваю я его.

— Да. Мне это нра­вит­ся.

В ко­ри­до­ре, уве­шан­ном ро­га­ми и шку­ра­ми ди­ких зве­рей (что за дур­ни!), ле­жит це­лая го­ра обу­ви, боль­ше все­го жен­ских ту­фе­лек — вы­ши­тых зо­ло­том, се­реб­ром, про­шло­го ве­ка. Я на­ты­ка­юсь на па­ру рус­ских ва­ле­нок, и мне ста­но­вит­ся ужас­но гру­ст­но.

На про­ща­ние я за­би­раю из двор­ца две ра­кет­ки и тен­нис­ный мя­чик. Сам не знаю за­чем. Из­да­ли до­но­сят­ся глу­хие от­зву­ки ка­но­на­ды.

За­хо­жу в наш до­мик (опять дру­гой, мы по­чти каж­дый день ме­ня­ем ме­сто по­стоя). Май­ор дик­ту­ет что-то Ма­ры­се — та сту­чит на ма­шин­ке и сме­ет­ся, стран­ное ка­кое-то на­строе­ние.

— Ми­ну­точ­ку, гос­по­дин май­ор, — пре­ры­ва­ет она, — я долж­на по­че­сать­ся.

Она че­шет­ся под гру­дью, в па­ху, у май­о­ра пря­мо гла­за на лоб ле­зут. Ну, у ме­ня то­же. Кра­си­вая де­вуш­ка эта Ма­ры­ся: вы­со­кая, тем­ная блон­дин­ка, со смею­щи­ми­ся гла­за­ми и со­блаз­ни­тель­ны­ми гу­ба­ми. Хо­тя те­перь каж­дая со­блаз­ня­ет, черт зна­ет по­че­му.

При­хо­дит по­ру­чик Ва­дец­кий.

— Я со­би­ра­юсь в 27‑й на пе­ре­до­вую. Пой­де­те со мной?

В 27‑й я иду охот­но: там аж трое пар­ней из мо­ей преж­ней сол­дат­ской груп­пы. Вла­де­ка Кор­на­ка ра­ни­ло на тре­тий день бо­ев за Ни­су, по­это­му те­перь уже толь­ко Юзек Ба­ран и Ста­шек Сó­ва по­мо­га­ют Бан­ско­му в по­лит­вос­пи­та­тель­ном сек­то­ре. Мы вчет­ве­ром идем на пе­ре­до­вую: Ва­дец­кий, Ба­ран, Со­ва и я. Нем­цы обо­ро­ня­ют­ся на дру­гом бе­ре­гу ре­ки Швар­цен­шёпс. Око­пы здесь не та­кие со­лид­ные, как на Ни­се, — это уже не то. Не­мно­го зем­ли, тра­вы, ка­кая-то ям­ка в пес­ке, кое-как сде­лан­ный бру­ст­вер, ино­гда толь­ко вет­ки — вот на­ши по­зи­ции. Ми­но­мет­чи­ки — те, яс­ное де­ло, око­па­лись на­мно­го тща­тель­ней, но их боль­ше все­го и ищут. Мы ло­жим­ся на тра­ву, под­бо­род­ка­ми упи­ра­ем­ся в уст­лан­ный бе­ре­зо­вы­ми вет­ка­ми бру­ст­вер. Пе­ред на­ми не­мно­го тра­вы, даль­ше — ма­лень­кая ре­чуш­ка. Во­об­ще эти ре­ки, с ко­то­ры­ми столь­ко про­блем, на удив­ле­ние ма­лень­кие. Не­мец­ких око­пов не вид­но. Их ог­не­вые точ­ки раз­бро­са­ны так же, как на­ши. Толь­ко вот си­дят га­ды ча­ще все­го в бе­тон­ных, за­ра­нее под­го­тов­лен­ных бун­ке­рах.

Ба­ран не­воо­ру­жен­ным взгля­дом за­ме­ча­ет не­мец­ко­го снай­пе­ра. По­ка­зы­ва­ет мне:

— Ви­дишь, по­ру­чик, эти три бе­рез­ки? А те­перь от этой, со сло­ман­ной вет­кой, на два паль­ца впра­во — ви­дишь?

— Ну?

— На­сыпь пес­ча­ная. Это там. Сей­час по­ка­жет­ся, сей­час... О, вон он!

Ва­дец­кий от­ры­ва­ет от глаз би­нокль.

— Дай­те вин­тов­ку! — при­ка­зы­ва­ет он Ба­ра­ну. Я бе­ру би­нокль. Да, те­перь и я яс­но ви­жу: вы­су­нув­шая­ся не­мец­кая кас­ка. Раз! Ва­дец­кий вы­стре­лил, кас­ка ис­чез­ла.

— Спря­тал­ся, — не­до­воль­но вор­чит Со­ва.

Вдруг что-то про­жуж­жа­ло воз­ле мое­го уха — пе­сок ря­дом с на­ми рас­сек­ло как би­чом. По­том вто­рой раз. Это он! Опять при­кла­ды­ваю к гла­зам би­нокль: есть кас­ка! Стре­лять! Я даю Ва­дец­ко­му знак ру­кой — вы­стрел! — не­мец опять ис­че­за­ет. И опять воз­ле нас про­жуж­жа­ло.

Те­перь я бе­ру вин­тов­ку. Со­сре­до­та­чи­ва­юсь, хо­чу по­пасть, жах­нуть в са­мое ос­но­ва­ние этой кас­ки. Сти­ски­ваю зу­бы, сдер­жи­ваю ды­ха­ние — вы­стрел!..

Ос­таль­ные от­ри­ца­тель­но ка­ча­ют го­ло­ва­ми: не по­пал! А тот сно­ва упор­но раз за ра­зом пу­ля­ет в нас.

Те­перь вин­тов­ку бе­рет Ба­ран. Про­ма­хи­ва­ет­ся. Те­перь Со­ва. Про­ма­хи­ва­ет­ся. Опять Ва­дец­кий. По­еди­нок ста­но­вит­ся уто­ми­тель­ным. По­еди­нок — по­то­му что, хо­тя нас не­сколь­ко, стре­ля­ет все­гда кто-ни­будь один. Это глу­хое упор­ст­во, не­пре­клон­ность, с ко­то­рой тот от­ве­ча­ет на каж­дый вы­стрел, — всё это рас­страи­ва­ет. Я пред­став­ляю се­бе его ли­цо — злое, ожес­то­чен­ное, не­на­ви­дя­щее. Ме­ня ох­ва­ты­ва­ет ужас. Я не мо­гу с ним со­вла­дать. Я бо­юсь, что он взял ме­ня на при­цел. Имен­но ме­ня. Я знаю, что бле­ден, и за­став­ляю се­бя ус­по­ко­ить­ся — не пря­тать­ся по­зор­но за чу­жи­ми спи­на­ми. Не хо­чу бо­ять­ся! Ни­ко­гда я так не бо­ял­ся. Ко­гда-то мы со Слу­гоц­ким по­па­ли под пу­ле­мет­ный огонь — не­мец­кий МГ шпа­рил по нам как су­ма­сшед­ший, но был шум, гвалт, мы не слы­ша­ли са­мих се­бя, бе­га­ли и по­ка­ты­ва­лись со сме­ху.

Сей­час сто­ит ти­ши­на. По­га­ная ти­ши­на. Ни од­но­го взры­ва, ни од­ной оче­ре­ди — шум то­по­лей и бе­рез, толь­ко и все­го. И лишь вре­мя от вре­ме­ни что-то так злоб­но про­жуж­жит. Он на­вер­ня­ка дер­жит ме­ня на при­це­ле.

Ва­дец­кий це­лит­ся. Я удив­ля­юсь его спо­кой­ст­вию. Он мед­лен­но при­щу­ри­ва­ет глаз, слег­ка при­под­ни­ма­ет ствол, на­жи­ма­ет на спуск...

— Го­тов! — ре­вет Ба­ран. — Го­тов! Го­тов!

— Уп­ря­мый был, — про­из­но­сит Ва­дец­кий. И до­бав­ля­ет: — су­кин сын. Но это к де­лу не от­но­сит­ся.

Вещмешок я оставил в штабе, на устланном соломой полу. Единственный груз, который я теперь признаю, — это тяжелый черный наган. Все говорят, что я с ним целуюсь, но это неправда — просто ствол все время забивается этим проклятым песком, чистить на бегу некогда, так что приходится выдувать его ртом. Во рту полно песка, я сплевываю, в горле пересохло, хочется пить — я брезгую этой водой, столько здесь в реку трупов накидали.

*

На следующий день на рассвете моросит дождик. Наши идут в атаку. Они должны форсировать Шварценшёпс и отбросить неприятеля еще на 20 километров.

Артиллерия уже не бьет наобум, как тогда, перед Нисой. Кончилась бешеная трата боеприпасов. Пятнадцать минут артобстрела, еще гремят последние залпы — и поднимается пехота. Поручик Вуйтович идет первым.

А ведь мы вчера вечером говорили Вуйтовичу, что он не должен идти впереди отряда. Что будет с солдатами, если его убьют? Но это упрямец. Говорит, что так надо, что если все время разглагольствовать перед солдатами о каких-то материях, то нужно и показывать, как за эти материи сражаться. Вообще говоря, было бы неплохо, если бы война уже кончилась. Американцы под Лейпцигом — может, даже уже взяли его? Русские штурмуют Берлин, а мы все воюем, да еще с противником, который так вооружен!

Итак, первым идет Вуйтович. Он поднял вверх руку с ТТ и прет вперед.

Мы шлепаем по грязи, размокшая земля с хлюпаньем прогибается у нас под ногами. Над головой еще светятся несколько залпов нашей артиллерии. Вуйтович первым входит в реку, мы за ним. Мы совсем не ощущаем соприкосновения с водой — такие мы уже промокшие. Вода доходит до колен, до другого берега — метров двадцать. Немцы делают несколько нерешительных выстрелов, но не причиняют нам вреда. Мы уже на другом берегу, уже Вуйтович широкими скачками несется к какому-то бункеру — вперед! Вперед! — ох, сегодня я совсем не боюсь!

Никакого боя нет. Сверхлюди убегают. Покидают бункеры, оставляют МГ, панцерфаусты. Вуйтович покрикивает охрипшим голосом: «Давай! Давай! За мной!» Пулеметчики ставят «Максимы», поправляют ленту. Справа кричат:

— Не работает!

— Что у тебя не работает?! — ору я.

— Затвор!

— Пружину натяни, идиот!

Кто-то кричит (кажется, мне):

— Голову пригни, дурак! Самоубийца! Я бы тебя, … твою мать, научил воевать!

Пулеметы уже трещат.

— Вперед! — ревет Вуйтович. Он бежит через размокший подлесок, вылетает на поляну, спотыкается, опять бежит. Кто-то скачет за ним, потом второй, третий, десятый.

Пулеметчики снова взваливают на плечи ослизлые и чертовски тяжелые «Максимы». Вуйтович не иначе как ошалел — все время прет вперед, обогнал нас, наверное, метров на пятьдесят. Вдруг — трах! — хватается за бок и валится в грязь.

Возле меня охнул какой-то снайпер. Я его знаю — его фамилия Офкель, ему уже под пятьдесят, а с поручиком он из одной деревни.

Солдаты останавливаются, ложатся цепью на землю. На минуту наступление задерживается — надо забрать поручика.

— Сейчас я его притащу, — говорит Офкель и хочет подняться, но кто-то придерживает его за плечо: лежи, погибнешь, сам до нас доползет.

Возле уха раз за разом жужжит.

— Ищет, сучий сын, — замечает кто-то.

— Прощупать бы его, а?

— Хрен ты его прощупаешь, он не баба. Поручика надо забрать.

— Поручику бы, не вставая, ползти к нам — вот это было бы правильно, ведь он у того на прицеле. А так он потеряет его.

Но Вуйтович, как назло, поднимается с земли, встает на четвереньки. Тот — враг — только этого и ждал — стреляет. Вуйтович опять падает. Потом опять поднимается, и опять выстрел. И опять. И опять. Он наверняка без сознания! Солдаты закрывают глаза руками.

— Решето из него сделает.

— Поручик, лежи! — кричат они в отчаянии.

— Лежи, дуралей!

— Ползи к нам!

Офкель плачет. Пулеметчик шепчет: «Иисус Мария» — и нажимает на спуск. Рассыпает очередь по лесу, по деревьям.

Вдруг старый Офкель вытирает рукавом слезы, вскакивает со своей позиции и — хлюп-хлюп-хлюп по грязи — несется вперед. Мы лежим, затаив дыхание. Снайпер бьет по нему раз за разом, затем раздается тявканье немецкого МГ, к нему присоединяется автомат, в нескольких метрах от Офкеля взрывается граната панцерфауста. А он ничего — жив. Вот уже наклоняется над поручиком, пытается поднять его, но не может.

— Ложись! — вопят наши. — Ложись!

Офкель падает.

— Что делать, поручик?

Это мне. Я здесь только гость, но старший по званию. Видите, как плохо без командира? Результат атаки не вызывает опасений — на флангах наши уже миновали поляну и вошли в лес. Теперь все дело в этих двоих. Офкель уже ползет, волоча за собой безжизненное тело поручика.

— Надо идти вперед! Обойти их, а немцев выбить с их позиций.

Я понимаю, что теперь все взоры обращены на меня. Я должен повторить то, что сделал Вуйтович. Я чувствую на себе еще одну пару внимательных глаз — немецкого снайпера. Приказываю пулеметчикам бить короткими очередями. Будет прикрытие, да и лучше среди шума. И действительно, в этом шуме как-то так получается, что все одновременно вскакивают — я вовсе не первый. Мы кричим «уррра-а-а!», перелетаем через Офкеля и Вуйтовича («жив! жив!» — кричит Офкель), разбрызгиваем грязь, размазывая ее по лицу. Грудь мою разрывает боль, пот заливает глаза. На нагане полно грязи — дерьмо, а не оружие, одна декорация. Но зато, шатаясь, я наконец добегаю до леса. Кто-то там, в глубине, спрыгивает с дерева, крадется в тени сосен. Трещат ветки, грохочут автоматы.

Капрал, бежавший рядом со мной, на мгновение останавливается, вскидывает винтовку. Выстрел — и капрал издает радостный возглас. Кажется, ему удалось убить снайпера, но у меня нет времени его спросить.

На бегу я спотыкаюсь о камень и падаю. Руки погружаются в мокрый мягкий мох. Грудь болит — разрывается на части. Я раскорячившись лежу на животе, руки вытянуты вперед, полубессознательно смотрю на облепленный грязью револьвер и быстро, мучительно дышу.

Нужно встать и бежать дальше.

*

Опять солн­це. Мы со­би­ра­ем­ся в близ­ле­жа­щий го­ро­док... ме­нять бе­лье. Это­го доб­ра пол­но в опус­тев­ших не­мец­ких до­мах — ба­рах­ло ча­ще все­го, но по край­ней ме­ре от­па­да­ет во­прос стир­ки. Лов­кач Ко­валь­ский раз­до­был где-то вед­ро спир­та, од­на­ко нам не хо­чет­ся пить. Пи­ли рань­ше, бу­дем пить по­том, но сей­час ни у ко­го нет охо­ты.

Мы си­дим за сто­лом — Ла­зар­ский, Жух, Ясен­ский и я (Ра­ев­ский уже по­шел на пе­ре­до­вую, в 29‑й полк) — и кри­вим­ся от ка­ких-то не­ве­ро­ят­но кис­лых ба­то­нов. Ма­рысь­ка скло­ни­лась над ма­шин­кой — се­го­дня она не сме­ет­ся и да­же не че­шет­ся. Вуй­то­вич умер в гос­пи­та­ле, не при­хо­дя в соз­на­ние, а был он, как ока­за­лось, ее же­ни­хом. Те­перь по­нят­но, по­че­му она так час­то ез­ди­ла в 27‑й полк.

Жух меч­та­ет:

— Хо­тел бы я еще раз в жиз­ни съесть мо­ро­же­ное.

И рас­ска­зы­ва­ет, ка­кое мо­ро­же­ное он се­бе ку­пит, ко­гда все уже кон­чит­ся. Не ка­кое-ни­будь там италь­ян­ское и не со взбитыми сливками, нет, — про­сто це­лый ста­кан сли­воч­но­го мо­ро­же­но­го.

Вхо­дит май­ор. Мы вста­ем. Он жестом разрешает нам сесть. Ни­че­го не го­во­рит — толь­ко про­ха­жи­ва­ет­ся по ком­на­те. Но­ги у не­го длин­ные, не­мно­го пал­ко­об­раз­ные, ру­ки ко­ст­ля­вые, ли­цо про­дол­го­ва­тое, су­ро­вое. Не­ожи­дан­но он ос­та­нав­ли­ва­ет­ся пе­ред Ма­ры­сей:

— Пи­ши­те при­каз для ­по­ру­чи­ка Жу­ха.

Жух вста­ет, шеп­чет:

— Слу­шаю вас, граж­да­нин май­ор?

— В 27‑й полк, — ко­рот­ко со­об­ща­ет май­ор. — На ме­сто Бан­ско­го.

Зна­чит, Бан­ский?..

— Вы го­то­вы, по­ру­чик Жух?

— Так точ­но!

Жух на­де­ва­ет рюк­зак, ко­зы­ря­ет, до­хо­дит до две­ри, но ос­та­нав­ли­ва­ет­ся и воз­вра­ща­ет­ся.

— Не по­про­ща­лись? — спра­ши­ва­ет май­ор.

— Нет, не в этом де­ло. Тут дру­гое. Я хо­чу не­сколь­ко слов ска­зать. Мож­но ведь?.. Я, гос­по­дин май­ор, че­ло­век про­стой. Хоть и учи­тель, но де­ре­вен­ский, из про­стых. И я вот что хо­чу ска­зать: я уже не мо­ло­дой, пом­ню два­дца­тый год. То­гда то­же го­во­ри­ли: иди­те, сра­жай­тесь, ро­ди­ну за­щи­щай­те. А по­том, ко­гда мы вер­ну­лись, что нам да­ли? Ло­ма­ный грош? Ро­ди­на бы­ла, ко­неч­но, — ко­му как. Кто то­гда си­дел в ты­лу, тем до­ста­лось, а мы соб­ст­вен­ные паль­цы об­гры­за­ли.

— Ну так что же?

— Ну, так я хо­чу, гос­по­дин май­ор, что­бы те­перь бы­ло не как то­гда.

Май­ор на­бра­сы­ва­ет­ся на Жу­ха свер­ху, с кри­ком:

— Что за чушь вы не­се­те!

— Я знаю, гос­по­дин май­ор, я толь­ко так, за сол­да­та бес­по­ко­юсь. Вот мы здесь вою­ем. Мож­но ведь? Мы здесь бьем­ся — пра­виль­но, на­до с ни­ми по­кон­чить, это прав­да. А там бан­да штат­ских гры­зет­ся за долж­но­сти, квар­ти­ры, ме­бель. А ко­гда мы вер­нем­ся, то шиш мы по­лу­чим, гос­по­дин май­ор. Они там мо­ро­же­ное жрут. Да, гос­по­дин май­ор, мо­ро­же­ное жрут и шел­ко­вые чул­ки дев­кам по­ку­па­ют. У них ба­бы есть, и ме­бель есть, и мо­ро­же­ное они жрут. А мы вер­нем­ся — и шиш нам бу­дет! Вот оно как, гос­по­дин май­ор! Вот оно как!

— Не­прав­да!!! — май­ор крас­не­ет. Он весь тря­сет­ся от гне­ва.

Жух вы­прям­ля­ет­ся, ка­кое-то мгно­ве­ние мол­чит.

— Так точ­но, гос­по­дин май­ор.

И, спус­тя не­сколь­ко се­кунд:

— По­ру­чик Ген­рик Жух по ва­ше­му при­ка­за­нию от­бы­ва­ет на пе­ре­до­вую, в 27‑й полк.

*

На не­сколь­ких уча­ст­ках про­изош­ло со­еди­не­ние со­юз­ни­че­ских войск — у нас по-преж­не­му идут бои.

Бер­лин пал — мы все еще вою­ем.

Мы уже чу­ем но­сом ко­нец вой­ны, вея­ние но­вой, не­из­вест­ной нам жиз­ни — дни ра­бо­ты, но­чи от­ды­ха, спо­кой­ст­вия и на­слаж­де­ния, — а тут нуж­но еще па­дать, вста­вать, бе­жать, ата­ко­вать, пря­тать­ся, по­ги­бать. Но­чи у нас те­перь бес­по­кой­ные. К нам по­до­шли две не­мец­кие тан­ко­вые ди­ви­зии и бьют из «ре­ву­щих ко­ров» — на слух очень мрач­ное впе­чат­ле­ние, но в ито­ге осо­бых по­терь нет. Сей­час бои утих­ли. Толь­ко учеб­ный ба­таль­он под ко­ман­до­ва­ни­ем май­о­ра Ста­ниц­ко­го с са­мы­ми све­жи­ми си­ла­ми ов­ла­дел ка­кой-то яко­бы важ­ной вы­со­той и изо всех сил ее за­щи­ща­ет.

Наш бое­вой бюл­ле­тень стал сол­дат­ской три­бу­ной. Сол­да­ты са­ми при­сы­ла­ют за­мет­ки. «Есть у нас та­кой кап­рал по фа­ми­лии Сли­вин­ский, так он два раза пе­ре­пра­вим­шись че­рез ре­ку, эту са­мую Швар­це­шепс, по­то­му как хо­тел про­ве­рить, где эта ги­вер­ма­ши­на не­мец­кая, чтоб ее так шан­да­рах­нуть, что­бы сам этот гов­нюк Гит­лер не уз­нал, а ес­ли б я не на­пи­сал, ни­кто бы об этом и не уз­нал, по­то­му что та­кой че­ло­век скром­ный, и ему все рав­но, но на­до, что­б на­род уз­нал, ка­ков он из се­бя и как мо­жет по собственной во­ле жиз­нью рис­ко­вать, чтоб сол­да­там бы­ло вид­ней, ку­да стре­лять».

При­шел ка­пел­лан ди­ви­зии и при­нес лис­ток о вра­чах: что та­кой-то с рис­ком для жиз­ни, а дру­гой абы как; в кон­це — не­сколь­ко ци­тат из Еван­ге­лия.

При­нес­ли лис­ток от по­ру­чи­ка Хо­ец­ко­го, зам­по­ли­та ко­ман­ди­ра учеб­но­го ба­таль­о­на. На­пи­са­но: «То­ва­рищ, по­гиб наш лю­би­мый под­по­ру­чик Ма­ри­ан Го­то­вец. Сде­лай­те об­шир­ную за­мет­ку. Надо бы на­пи­сать ка­кие-ни­будь сти­хи».

На сле­дую­щий день при­хо­дит ко мне жен­щи­на в мун­ди­ре кап­ра­ла-под­хо­рун­же­го. Низ­корослая, чер­ная, боль­шие гру­ст­ные гла­за.

— Вы знае­те, что по­гиб Ма­ри­ан Го­то­вец? — спра­ши­ва­ет.

— Знаю.

Мы оба сто­им у ок­на. Жен­щи­на рас­сте­ги­ва­ет пу­го­ви­цу верх­него кар­мана ки­те­ля и доста­ет лис­ток в кле­точ­ку.

— Это сти­хи о нем. Под­пись: «То­ва­рищ».

— Хо­ец­кий? — спро­сил я из лю­бо­пыт­ст­ва.

— Нет.

— Вы?

Она не от­ве­ти­ла. Я взял у нее этот лис­ток, про­чи­тал и, ка­жет­ся, да­же скри­вил­ся. От­дал ей об­рат­но.

— Сла­бые.

Она бес­по­кой­но за­хло­па­ла рес­ни­ца­ми:

— По­че­му сла­бые?

— Без­дар­ные. Это­го да­же ис­пра­вить нель­зя. Это... поч­ти смеш­но.

— Ко­гда по­гиб ка­пи­тан Бет­лей, вы на­пе­ча­та­ли сти­хи.

— Да, но те бы­ли со­вер­шен­но бе­зуко­риз­нен­ные.

— Эти то­же хо­ро­шие, — убеж­да­ла жен­щи­на. — Сол­да­там по­нра­ви­лись. Они го­во­ри­ли: все, что тут на­пи­са­но, — прав­да, я слов­но их мыс­ли чи­таю.

Зна­чит, это она... Вне­зап­но я по­чув­ст­во­вал, что у ме­ня сжи­ма­ет­ся гор­ло.

— Мне очень жаль. Сол­да­ты мо­гут в этом не раз­би­рать­ся. Эти сти­хи да­же ху­же, чем сла­бые. Они про­сто ре­бя­че­ские.

— Ре­бя­че­ские? По­че­му? Все, что тут на­пи­са­но, — прав­да, гос­по­дин по­ру­чик. На­при­мер, что он ле­жит уби­тый, а мы его вспо­ми­на­ем, и что он «го­тов был кровь про­лить». Это все прав­да.

— Ну так что же? Прав­да, но пло­хо вы­ра­жен­ная.

— Прав­да, — уп­ря­мо по­вто­ри­ла она. На мгно­ве­ние мне по­ка­за­лось, что в ее гла­зах блес­ну­ли сле­зы. Но это был толь­ко об­ман зре­ния.

Я бес­по­мощ­но раз­вел ру­ка­ми.

— Ведь долж­ны же быть ка­кие-ни­будь сти­хи в его честь, — убеж­да­ла она. — Это был хо­ро­ший бо­ец. На­пи­ши­те са­ми.

— Я... не знаю. Так нель­зя. Я ведь да­же не был с ним зна­ком. К то­му же я не по­эт.

— Ма­риа­на все лю­би­ли, — ска­за­ла она вне­зап­но. — Все. А те­перь его боль­ше нет. Зна­чит, нуж­ны хо­тя бы эти сти­хи...

— Я же вам го­во­рил...

— Вы его не зна­ли — вот вы и не ве­ри­те. А мы все его лю­би­ли. Как раз это здесь и на­пи­са­но. Сол­да­ты ска­за­ли, что я буд­то их мыс­ли чи­таю. Они его зна­ли, а вы — нет, вот вы и не по­ни­мае­те. А Ма­ри­ан был хо­ро­ший и от­важ­ный. На­пе­ча­тай­те это.

— Так ведь...

— Ма­риа­на все лю­би­ли. Как раз это здесь и на­пи­са­но. Сол­да­ты ска­за­ли, что я буд­то их мыс­ли чи­таю.

Я мол­чал. В гор­ле у ме­ня все сжи­ма­лось от бо­ли.

— Ма­риа­на все лю­би­ли...

— Хо­ро­шо, — пе­ре­бил я ее. — Ос­тавь­те.

Она ос­та­ви­ла мне лис­ток, ко­зыр­ну­ла и вы­шла.

*

Лу­жи­ца.

Де­рев­ня, в ко­то­рой мы квар­ти­ру­ем, на­зы­ва­ет­ся Но­ви-Хуст! На пе­ре­путь­ях сто­ят ста­туи с над­пи­ся­ми «Ma­rio», «Isu­sie» и про­чи­ми в том же ду­хе. Хо­зя­ин го­во­рит, что он — «Lau­si­tze Ser­be» (нем­цы на­зы­ва­ют их язык «wen­di­sche spra­che»), а ко­гда я спра­ши­ваю его, сколь­ко ки­ло­мет­ров до Бау­це­на, при­кла­ды­ва­ет ру­ку к уху, не­сколь­ко раз пе­ре­спра­ши­ва­ет «so? so?» и, на­ко­нец по­няв, от­ве­ча­ет:

— А-а-а, Бу­ди­шин!

И гла­го­лет что-то на сла­вян­ский ма­нер, из че­го я де­лаю вы­вод, что до Бу­ди­ши­на две­на­дцать ки­ло­мет­ров. У нас не­мно­го ум за ра­зум за­хо­дит от это­го лу­жиц­ко­го. Нам ка­жет­ся, что мы го­во­рим с ар­хео­ло­ги­че­ски­ми на­ход­ка­ми. Рас­смат­ри­ваю с ка­пи­та­ном Ла­зар­ским лу­жиц­кие мо­лит­вен­ни­ки — все по­нят­но, мо­лит­вы и ли­та­нии, толь­ко бу­к­вы го­ти­че­ские.

Уже 5 мая, ве­ли­ко­леп­ная, зе­ле­ная, бле­щу­щая ро­сой и солн­цем вес­на, и не­мно­го лег­че на на­шем уча­ст­ке. Две не­мец­кие тан­ко­вые ди­ви­зии («Гер­ман Ге­ринг» и «Бран­ден­бург»), пы­тав­шие­ся про­рвать­ся че­рез позиции 2‑й ар­мии в Бер­лин, ве­ро­ят­нее все­го, от­сту­па­ют в сто­ро­ну Су­дет и Ав­ст­рии. Кро­ме то­го, го­во­рят, что где-то по­за­ди блуж­да­ет вто­рой ре­зерв­ный полк, так что, на­вер­ное, бу­дет под­кре­п­ле­ние.

От шта­ба ге­не­ра­ла Свер­чев­ско­го мы от­ре­за­ны, пря­мую связь под­дер­жи­ва­ем толь­ко с по­мо­щью би­пла­на.

И все же бои про­дол­жа­ют­ся. На­ши сол­да­ты тес­нят нем­цев, на­сту­па­ют, враг от­хо­дит и за­ни­ма­ет но­вую ли­нию обо­ро­ны. Мы с за­ви­стью слу­ша­ем, как анг­ли­ча­не хва­лят­ся по ра­дио, что кое-где — под Гам­бур­гом и в Ита­лии — це­лые не­мец­кие ар­мии доб­ро­воль­но сла­га­ют ору­жие. У нас они все еще со­про­тив­ля­ют­ся.

И вот по­че­му. Еще в по­след­ние дни вой­ны они не­ма­ло на­бе­до­ку­ри­ли — на­при­мер, до­би­ва­ли шты­ка­ми ра­не­ных сол­дат из ро­ты по­ру­чи­ка Став­ров­ско­го. Те­перь они бо­ят­ся на­шей не­на­вис­ти. По­это­му наше ко­ман­до­ва­ние ре­ши­ло: я дол­жен на­пи­сать лис­тов­ку, при­зы­ваю­щую нем­цев сло­жить ору­жие, а по­том Би­бель­кра­ут пе­ре­ве­дет ее на не­мец­кий. Мы с Би­бель­крау­том со­ве­ща­ем­ся, что на­пи­сать.

— На­пи­ши­те им, — го­во­рит ста­рый баб­ник, — что мы бу­дем по­сту­пать так же, как они.

— Не шу­ти­те.

— Я не шу­чу!

— То­гда из это­го ни­че­го не вый­дет. Они пре­крас­но зна­ют, как по­сту­па­ли. На­до кон­крет­но пе­ре­чис­лить, что им по­ла­га­ет­ся: мы со­хра­ня­ем вам жизнь и обес­пе­чи­ва­ем вас про­до­воль­ст­ви­ем... Та­ким вот об­ра­зом!

— До­пи­ши­те: об­ра­ще­ние в соответствии с меж­ду­на­род­ной кон­вен­цией, — со­ве­ту­ет Би­бель­кра­ут. — Это кра­си­во зву­чит.

— Ка­жет­ся, Га­аг­ская кон­вен­ция.

— Пус­кай бу­дет Га­аг­ская. И на­пи­ши­те, что мы га­ран­ти­ру­ем им воз­вра­ще­ние до­мой сра­зу же по­сле за­клю­че­ния мир­но­го до­го­во­ра.

— Мы не име­ем пра­ва им этого га­ран­ти­ро­вать, — про­тес­тую я.

— Име­ем. На­вер­ня­ка. Так все­гда де­ла­ют! По­сле до­го­во­ра все воз­вра­ща­ют­ся до­мой.

Мы со­ста­ви­ли лис­тов­ку, май­ор про­чи­тал, ска­зал, что хо­ро­шая. Спро­сил да­же, не мо­жем ли мы указать но­мер ка­кой-ни­будь ста­тьи Га­аг­ской кон­вен­ции — так, на вся­кий слу­чай. Я ска­зал, что нет, хо­тя Би­бель­кра­ут упи­рал­ся, что­бы со­слать­ся на ста­тьи 13 и 44 — ко­му ка­кое де­ло? Мы от­пе­ча­та­ли эту лис­тов­ку в не­сколь­ких сот­нях эк­зем­п­ля­ров, а би­план раз­бро­сал ее но­чью на не­мец­кой сто­ро­не.

Про­шел день, пол­ный на­пря­жен­но­го ожи­да­ния. У со­юз­ни­ков бы­ло уже пол­ное тор­же­ст­во: го­ро­да сда­ва­лись по те­ле­фо­ну, аме­ри­кан­цы разъ­ез­жа­ли по шос­се в вил­ли­сах, раз­да­ва­ли «hor­se meat» и соз­да­ва­ли сто­ло­вые «толь­ко для со­юз­ни­че­ских сол­дат», — а у нас во­всю шла рез­ня. В пол­день при­шло из­вес­тие, что по­гиб по­ру­чик Сто­грин. На его ме­сто по­сла­ли Ясен­ско­го. Ян­ка да­ла ему на до­ро­гу хо­лод­ную ку­ри­цу. Ка­пи­тан Ла­зар­ский со­би­рал­ся в Бер­лин на па­рад.

Ве­че­ром в штаб при­ве­ли плен­но­го. Это был здо­ро­вый за­го­ре­лый чер­ня­вый па­рень, кра­си­вый, мо­лод­це­ва­тый — жаль, что не­мец. Двое сол­дат, ко­то­рые его при­ве­ли, бы­ли оше­лом­ле­ны сво­им ус­пе­хом, спра­ши­ва­ли, бу­дет ли про них в бюл­ле­те­не, крас­не­ли от воз­буж­де­ния. Нем­ца они пой­ма­ли в ле­су — он шел в на­шу сто­ро­ну. Хо­те­ли дать ему не­мно­го по уху, на па­мять, но шель­мец на­чал ма­хать ка­кой-то бу­маж­кой. Смот­рят — на­ша лис­тов­ка. Ока­за­лось, что он шел к нам, хо­чет по­пасть в штаб, по­го­во­рить с кем-ни­будь от­вет­ст­вен­ным.

Не­мец ве­се­лый, бы­ва­лый, по фа­ми­лии Фухс или Шульц. Уме­ет ру­гать­ся по-рус­ски, зна­ет не­сколь­ко слов по-поль­ски, по-араб­ски — на­ски­тал­ся он с этим Гит­ле­ром (йе­пи йе­фо матш!) по все­му ми­ру (ко­ле­ра пшя крефф!). Мы смот­рим на не­го ис­под­ло­бья: зна­ем мы вас, все вы те­перь так го­во­ри­те. Ска­жи луч­ше, что ты там в Рос­сии и у нас вы­тво­рял. Не рас­ска­зы­вай не­бы­ли­цы, го­во­ри, в чем де­ло?

Они хо­тят сдать­ся. Вся ро­та. Возь­мут в плен офи­це­ров, как здесь на­пи­са­но (не­мец ста­ра­тель­но чи­та­ет со­от­вет­ст­вую­щий аб­зац лис­тов­ки), толь­ко от­ку­да им знать, не пус­тые ли это обе­ща­ния.

На­чаль­ник шта­ба от­ве­ча­ет бо­лее или ме­нее та­к:

— От­ту­да знать, что мы мо­жем вое­вать и даль­ше и при­кон­чить вас всех до еди­но­го.

— Ес­ли вы под­твер­ди­те, что я здесь был, — го­во­рит не­мец, — и пус­ти­те ме­ня об­рат­но, то это бу­дет знак, что всё «ernts», и я при­ве­ду вам всю ро­ту.

— С ору­жи­ем?

— С ору­жи­ем.

— Лад­но. Дай­те ему та­кую справ­ку, — это на­чаль­ник го­во­рит Би­бель­крау­ту. — Gut? — спра­ши­ва­ет он нем­ца.

— Ja, bitte, — от­ве­ча­ет тот.

До­го­ва­ри­ва­ют­ся так: зав­тра в пять ут­ра на­ши ждут их у лес­ка. Они при­хо­дят в пол­ном во­ору­же­нии и по­ход­ным стро­ем, с ору­жи­ем на пле­че на­прав­ля­ют­ся в штаб. Наш кон­вой идет ря­дом с ни­ми с двух сто­рон, це­поч­кой, с паль­ца­ми на спус­ке.

— Петь мож­но? — спра­ши­ва­ет еще не­мец.

Кто-то из на­ших вор­чит: «Я те­бе по­пою!» Под­пол­ков­ник Бо­бов­ский оки­ды­ва­ет нем­ца тя­же­лым взгля­дом и вы­це­жи­ва­ет:

— Нет. Нель­зя... Кру­гом!

Би­бель­кра­ут по­вто­ря­ет по-не­мец­ки:

— Los!

Все мол­чат. По­смот­рим, что из это­го вый­дет.

Ут­ром 7 мая ра­дио со­об­ща­ет: Пра­га ос­во­бож­де­на, Ганс Франк пой­ман, ко­ман­до­ва­ние со­юз­ни­ков при­ня­ло бе­зо­го­во­роч­ную ка­пи­ту­ля­цию нем­цев. Зав­тра в Бер­ли­не долж­но прой­ти под­пи­са­ние ак­та о ка­пи­ту­ля­ции. С на­ше­го уча­ст­ка: «Ря­до­вой ар­тил­ле­рии Юзеф Юнаш­ко ог­нем из тро­фей­но­го руч­но­го пу­ле­ме­та за­щи­тил свое ору­дие во вре­мя контр­ата­ки не­при­яте­ля. Он бил по вра­гу с рас­стоя­ния 30 мет­ров. Бла­го­да­ря ге­рой­ским дей­ст­ви­ям на­ше­го ар­тил­ле­ри­ста вра­же­ская вы­лаз­ка бы­ла от­ра­же­на. Враг по­те­рял пол­то­ра де­сят­ка че­ло­век уби­ты­ми».

Ко­гда я это пи­сал, Би­бель­кра­ут за­ме­тил:

— Слы­ши­те? То­па­ют! Ка­кой-то но­вый от­ря­дец?

Вдруг нас осе­ни­ло: это они! Мы вы­бе­жа­ли на ули­цу. Они шли! Шли ров­ным ша­гом, в но­гу, с ору­жи­ем, не­бреж­но пе­ре­бро­шен­ным че­рез пле­чо. Ли­ца у них бы­ли ве­се­лые, они смея­лись и кри­ча­ли:

— Ende!

— Nach Heimat!

— Kaput!

Тот, что шел впе­ре­ди, наш вче­раш­ний гость, по-не­мец­ки ско­ман­до­вал ос­та­но­вить­ся. За­тем при­ка­зал им сда­вать ору­жие. Они с гро­хо­том бро­са­ли вин­тов­ки и ав­то­ма­ты, бо­лее ос­то­рож­но об­хо­ди­лись с пан­цер­фау­ста­ми. Те­перь ко­ман­до­ва­ние при­нял наш кон­вой:

— А ну, си­деть, си­деть! Al­le si­tzen! Всё на зем­лю! Хва­тит, по­вое­ва­ли!

Нем­цы са­ди­лись, упи­ра­лись ру­ка­ми в зем­лю, пы­та­лись за­вя­зать раз­го­вор:

— Ende, kamerade!! Wollen Sie Zi­ga­ret­te, Ge­nos­sen?

На­ши раз­дра­жа­лись, гро­зи­ли:

— При­дер­жи язык! Stil­le!

— Я те­бе не ka­me­ra­de, сво­лочь!

— Ende, kaput, — без­за­бот­но го­во­ри­ли нем­цы.

— Вы нам за всё за­пла­ти­те! — кри­чал ка­кой-то мо­гу­чий кап­рал, по­прав­ляя фу­раж­ку, съе­хав­шую ему на за­ты­лок. — Мы вам те­перь по­ка­жем! Рем­ни из вас бу­дем ре­зать! Мер­за­вец, так твою! Рань­ше бе­зобра­зил, а те­перь ka­me­ra­de хо­чет быть! Ес­ли бы те­бе на­чаль­ст­во не обе­ща­ло, я б те­бе так вре­зал!... Так бы те­бе вре­зал!...

Кап­рал сжал ог­ром­ный ку­лак и гроз­но по­ма­хал им. Плен­ные оро­бе­ли.

В этот день на на­шем уча­ст­ке мир еще не на­стал. На­обо­рот, нам как раз при­сла­ли тан­ки, что­бы мы мог­ли пе­рей­ти в ге­не­раль­ное на­сту­п­ле­ние. Нем­цы от­хо­ди­ли с боя­ми. Еще 8 мая по­гиб Ясен­ский, и Ян­ка, ры­дая, бро­си­лась на кро­вать. Лишь в но­чь с 9 на 10 мая фронт рух­нул. Не­мец­кие сол­да­ты бро­си­ли ору­жие и про­сто-на­про­сто ра­зо­шлись. Мы ло­ви­ли их по квар­ти­рам — они сдавались без со­про­тив­ле­ния. Боль­шин­ст­во, вое­вав­шее в эсэ­сов­ских ди­ви­зи­ях, убе­жа­ло в Су­де­ты. Они на­дея­лись сдать­ся там со­юз­ни­кам, но, ка­жет­ся, про­счи­та­лись. Впро­чем, мы уже зна­ли, что есть при­каз пре­сле­до­вать их.

Мир за­стал нас в Би­шофс­вер­де (лу­жиц­кой Бис­ку­пи­це) — опус­тев­шем кра­си­вом го­род­ке на гра­ни­це Су­дет и Сак­со­нии. Бы­ло тем­но, элек­тро­стан­ция не ра­бо­та­ла. На ры­ноч­ной пло­ща­ди на­про­тив ста­рин­ной церк­ви го­ре­ло трех­этаж­ное зда­ние. Из не­го в тем­но­ту взви­ва­лись крас­ные сно­пы искр, оза­ряя на­ши ли­ца. Ночь бы­ла те­п­лая, пах­ну­щая ды­мом и вес­ной. Мы бро­ди­ли по го­род­ку сча­ст­ли­вые и воз­буж­ден­ные, пья­ные от ми­ра и ти­ши­ны.

Редакция и переводчик выражают огромную благодарность Юзефу Хену за любезное разрешение на публикацию этого произведения.