Никто не зовет (главы из книги)

1

Они стоя­ли на плат­фор­ме и мол­ча раз­гру­жа­ли ще­бен­куКнига основана на событиях из жизни Юзефа Хена, который в 1942 г. бежал из советского трудового батальона и пытался записаться в Армию Андерса. — Здесь и да­лее прим. пер.[1]. Дос­ки бы­ли ско­ло­че­ны не­ров­но, ло­па­ты то и де­ло це­п­ля­лись.

— Го­товь­ся, Тшцина, — ска­зал Бо­жек. — Зав­тра да­ем де­ру.

Тшцин­ский не от­ве­тил, и они сно­ва при­ня­лись за ра­бо­ту. Ночь бы­ла те­п­лой, от недалекой реч­ки шел пар. Шурша­ли ка­мы­ши — в них шла та­ин­ст­вен­ная ноч­ная охо­та. Плат­фор­ма по­ти­хонь­ку пус­те­ла. Тшцин­ский ору­до­вал ло­па­той как ни­ко­гда. Вот и всё: ще­бен­ка ссы­па­на в ку­чу, бри­га­дир Хвед­че­ня мо­жет про­ве­рять.

Не­вер­ной по­ход­кой они воз­вра­ща­лись к па­лат­кам. Све­та­ло. В ка­мы­шах под­нял­ся пти­чий писк, по­слы­шал­ся треск. Бо­жек спро­сил:

— По­едешь с на­ми, Ушер?

— Нет. Я не та­кой пе­ре­ка­ти-по­ле, как вы. Я до­мо­сед, — он ус­мех­нул­ся и до­ба­вил: — С ног па­даю от ус­та­ло­сти.

Ос­тав­шись вдво­ем, Бо­жек и Тшцин­ский се­ли на зем­лю пе­ред па­лат­кой. Они то­же ус­та­ли, но воз­буж­де­ние не да­ва­ло за­снуть. Бо­жек из­ло­жил свой план.

— С то­бой все про­сто. С ан­дер­сов­ца­миИме­ют­ся в ви­ду пред­ста­ви­те­ли ар­мии ге­не­ра­ла Ан­дер­са, фор­ми­ро­вав­шей­ся в СССР с осе­ни 1941 года — глав­ным об­ра­зом из сол­дат и офи­це­ров, про­шед­ших со­вет­ские ла­ге­ря.[2] ты до­го­во­ришь­ся без тру­да: у те­бя до­ку­мен­ты в по­ряд­ке. Со мной де­ло ху­же, но ты мо­жешь по­мочь. Сей­час ска­жу, чтó я при­ду­мал. Сжи­гать за со­бой мос­ты в ба­таль­о­не мы на вся­кий слу­чай не бу­дем: возь­мем справ­ку у вра­ча. Ес­ли ан­дер­сов­цы от­пра­вят нас ни с чем, мы смо­жем вер­нуть­ся, как буд­то и не со­би­ра­лись ни­ку­да.

— Но ведь ан­дер­сов­цы нас при­мут?

— Те­бя точ­но.

— А те­бя?

— Ес­ли сде­ла­ешь все, как я при­ду­мал, то, на­вер­ное, и ме­ня то­же. Зна­чит, мы при­ез­жа­ем в Ян­ги­юль. Под­хо­дим вдво­ем к око­шеч­ку. Я ос­та­юсь сто­ять сбо­ку. Ты да­ешь свой пас­порт. Яс­но?

— Ну, вро­де яс­но. Даю свой пас­порт.

— Точ­но. Поль­ский пас­порт с ор­лом. Да­ешь его и го­во­ришь, что хо­чешь в ар­мию.

— И что ты...

— Нет, обо мне ни сло­ва! Пусть спер­ва возь­мут те­бя. Зна­чит, он те­бя за­пи­сы­ва­ет и так да­лее. Ко­гда он ска­жет «го­то­во», или «всё», или еще что-ни­будь в этом ро­де, ты го­во­ришь: «Гос­по­дин кап­рал»...

— Кап­рал?

— Кап­рал или взвод­ный, смот­ря сколь­ко у не­го лы­чек. Ты го­во­ришь: «Гос­по­дин взвод­ный, тут со мной ко­ре­шок из Вар­ша­вы». Не го­во­ри «друг» или, упа­си Бо­же, «то­ва­рищ», а имен­но так: «ко­реш», «ко­ре­шок».

— Лад­но, пусть бу­дет ко­ре­шок, — за­пом­нил Тшцин­ский.

— Важ­но, что из Вар­ша­вы. Тут, ска­жешь, со мной ко­ре­шок из Вар­ша­вы. Зем­ляк, мол, из сто­лич­ных. Толь­ко, по­ни­мае­те, без до­ку­мен­тов. Свой па­рень, жал­ко бу­дет, ес­ли про­па­дет. Мо­жет, уда­ст­ся его как-ни­будь при­стро­ить? Толь­ко не взду­май ска­зать «уст­ро­ить»Сло­ва, вы­де­лен­ные кур­си­вом, — по-рус­ски в тек­сте.[3].

— Нет-нет! Мо­жешь не бес­по­ко­ить­ся! Я ж по­ни­маю. Я ему так ска­жу: «Вар­шав­ский жох, гос­по­дин взвод­ный, ей-бо­гу... На­до бы, гос­по­дин взвод­ный, его как-ни­будь при­стро­ить». Сой­дет?

— То что на­до. То­гда он дол­жен ска­зать: «Где этот твой ко­ре­шок? Да­вай его сю­да».

— Он так ска­жет?

— Ес­ли он нор­маль­ный че­ло­век, то ска­жет: «Да­вай его сю­да». Тут я по­дой­ду и на­чну ему по-вар­шав­ски зу­бы за­го­ва­ри­вать. То­гда он ска­жет: «Вар­ша­вя­нин, кур­ва его мать! Не­пре­мен­но на­до при­стро­ить». Фа­ми­лия, имя — и я в спи­ске.

— Мо­жет не по­лу­чить­ся...

— Мо­жет. Но он дол­жен ска­зать: «Да­вай его сю­да».

— Я не под­ве­ду, Бо­жек, че­ст­ное сло­во.

На сле­дую­щий день они по­лу­чи­ли по про­дук­то­вым кар­точ­кам по­след­ний хлеб. На ра­бо­ту не по­шли. Они боль­ны и идут к док­тор­ше за справ­кой.

Бо­жек дол­жен был ид­ти в ам­бу­ла­то­рию пер­вым. По­смот­рим, что там за злая со­ба­ка си­дит, ду­мал он. Но ни­ка­кой со­ба­ки не бы­ло. Бы­ла три­дца­ти­лет­няя жен­щи­на в бе­лом ха­ла­те, глад­ко при­че­сан­ная тем­ная блон­дин­ка. Она смот­ре­ла на не­го гру­ст­ны­ми гла­за­ми из-под слег­ка при­под­ня­тых бро­вей. Ни­че­го я не при­ду­маю, — по­нял он. Ес­ли она не по­мо­жет, все про­па­ло.

— Я вас слу­шаю, — об­ра­ти­лась к не­му жен­щи­на.

— Мне бы, то­ва­рищ док­тор, ос­во­бож­де­ние по­лу­чить.

— На что жа­луе­тесь?

— Не знаю. Про­сто пло­хо се­бя чув­ст­вую. Во­об­ще.

— Тем­пе­ра­ту­ра есть?

— Не знаю.

— Хо­ро­шо, по­ме­рим. Оз­ноб есть?

— Слу­ча­ет­ся.

— Стул?

Бо­жек не от­ве­тил. Док­тор­ша улыб­ну­лась.

— Так как вы ду­мае­те? Что у вас за бо­лезнь?

— Пси­хи­че­ская де­прес­сия.

На этот раз ее бро­ви под­ня­лись еще вы­ше.

— Вот толь­ко не знаю, — ска­зал Бо­жек, — при­чи­на это пло­хо­го са­мо­чув­ст­вия или след­ст­вие.

— Са­ди­тесь, — ус­лы­шал он.

Бо­жек сел, она за­ня­ла ме­сто по дру­гую сто­ро­ну сто­ла.

— Вы­гля­ди­те вы непло­хо, хо­тя вид как буд­то не­ве­се­лый. На­до ста­рать­ся по-дру­го­му смот­реть на жизнь... Вам ведь, на­вер­ное, еще три­дца­ти нет?

— Мне де­вят­на­дцать.

— Бо­же мой... — про­шеп­та­ла она.

— Де­вят­на­дцать, — по­вто­рил Бо­жек, на­слаж­да­ясь эф­фек­том от этой но­во­сти. — Ско­ро ис­пол­нит­ся.

Не­сколь­ко се­кунд док­тор­ша мол­ча­ла и на­ко­нец спро­си­ла:

— За­чем вам эта справ­ка?

— Я дол­жен уе­хать на не­сколь­ко дней. В са­мом де­ле дол­жен. У ме­ня се­ст­ра на­шлась в Са­мар­кан­де, — врал Бо­жек. — До­ро­га — по­чти су­тки. Ко­гда я от­ту­да вер­нусь, на­вер­ня­ка бу­ду луч­ше се­бя чув­ст­во­вать. Сде­лай­те что-ни­будь, а то я со­всем рас­кле­юсь. Про­фи­лак­ти­ка бо­лез­ней — та­кая же важ­ная за­да­ча, как ле­че­ние, прав­да ведь? Сде­лай­те что-ни­будь.

В па­лат­ку во­шла мед­се­ст­ра. Док­тор­ша бро­си­ла на нее бы­ст­рый взгляд. По­том об­ра­ти­лась к Бо­же­ку:

— Возь­ми­те тер­мо­метр. Мы не мо­жем дать вам справ­ку без тем­пе­ра­ту­ры. Сядь­те сна­ру­жи. Бу­дет вы­ше три­дца­ти се­ми — то­гда по­го­во­рим.

Бо­жек взял тер­мо­метр и вы­шел из па­лат­ки. Мед­лен­но опус­тил­ся на зем­лю, ле­ни­во на­щу­пал под­мыш­ку. Его ох­ва­ти­ла не­объ­яс­ни­мая сла­бость. Ко­сые лу­чи солн­ца ре­за­ли гла­за. На­до пе­рей­ти в тень. Но для это­го при­шлось бы вста­вать — слиш­ком мно­го уси­лий. Ему не хо­те­лось дви­гать­ся. Он грел­ся на солн­це (прав­да, по­на­прас­ну вы­жи­гав­шем гла­за), и ему бы­ло хо­ро­шо.

Не­охо­та бы­ло да­же вы­ни­мать тер­мо­метр и те­реть его. Будь что бу­дет. Ес­ли по­езд­ка ока­жет­ся не­удач­ной, пусть уж луч­ше всё пой­дет на­пе­ре­ко­сяк с са­мо­го на­ча­ла. Но ведь долж­на же ему в кон­це кон­цов улыб­нуть­ся уда­ча. Долж­но же и ему ко­гда-ни­будь по­вез­ти. Тшцин­ский по­мо­жет. Он ска­жет: «Гос­по­дин взвод­ный, тут со мной ко­ре­шок из Вар­ша­вы». А тот сра­зу ответит: «Да­вай его сю­да».

— Вы спи­те, — по­слы­шал­ся го­лос из ам­бу­ла­то­рии. — Де­сять ми­нут уже про­шло.

Он вско­чил и за­шел в па­лат­ку. Док­тор­ша взгля­ну­ла на тер­мо­метр, по­том на Бо­же­ка, вы­со­ко под­ня­ла бро­ви и сно­ва по­смот­ре­ла на тер­мо­метр.

— Три­дцать семь и семь, — ска­за­ла она.

«От­ку­да оно взя­лось?» — ду­мал он с удив­ле­ни­ем.

— Вы по­лу­чи­те ос­во­бож­де­ние, — ска­за­ла док­тор­ша. — На че­ты­ре дня. Вас это уст­ро­ит?

— Да. Да, уст­ро­ит. Но я его не тёр...

— Ме­ня это не ин­те­ре­су­ет...

— Но я в са­мом де­ле его не тёр. По­жа­луй­ста, по­верь­те мне. Я си­дел на сол­ныш­ке, раз­мыш­лял о том, о сем. Но тер­мо­метр не тёр. Вы мне ве­ри­те?

— Ос­во­бож­де­ние на че­ты­ре дня, — су­хо про­из­нес­ла док­тор­ша. — По­сле воз­вра­ще­ния яви­тесь на об­сле­до­ва­ние.

Бо­жек по­смот­рел на нее с моль­бой: по­верь, по­верь.

— Же­лаю уда­чи, — от­ре­за­ла она. Что-то ее раз­дра­жа­ло — воз­мож­но, что он не оце­нил ее до­б­рую во­лю.

«Ты мне еще по­ве­ришь, — ду­мал Бо­жек. — Ко­гда бу­ду уже там, при­шлю те­бе от­крыт­ку: „Ми­ло­сти­вая го­су­да­ры­ня, и все-та­ки я те­бя не об­ма­нул”. Но не все ли рав­но, в кон­це кон­цов? Ви­ди­мо, нет, раз мы оба сер­дим­ся».

Тшцин­ско­го он за­стал с ок­ро­вав­лен­ным паль­цем — тот ре­шил по­ре­зать­ся пе­ро­чин­ным но­жи­ком.

— По­хваль­но, — ска­зал Бо­жек, — толь­ко вот не знаю, до­ста­точ­но ли это­го для ос­во­бож­де­ния.

— Не бо­ись. Точ­но по­ве­рит. Мне ве­зет — ме­ня жа­ле­ют.

«Ме­ня в по­след­нее вре­мя то­же, — по­ду­мал Бо­жек. — Сам не знаю, что бы я пред­по­чел».

Тшцин­ский вер­нул­ся с за­бин­то­ван­ным паль­цем, ко­то­рым при­дер­жи­вал кры­шеч­ку от ка­кой-то бан­ки.

— Пло­хо де­ло, Бо­жек, — по­жа­ло­вал­ся он. — Не да­ла она мне справ­ки. Ска­за­ла, что за па­лец мо­жет дать толь­ко на один день.

— И бы­ла пра­ва.

— Обо­зва­ла ме­ня идио­том.

— Не бе­ри в го­ло­ву.

— А я ей в от­вет, что у ме­ня по­нос. «Это дру­гое де­ло», — го­во­рит. И да­ет мне эту кры­шеч­ку, чтоб я ей при­нес на ана­лиз.

— Что при­нес?

— Кал!.. Что же те­перь бу­дет? Бо­жек, а нель­зя это как-ни­будь во­дой раз­ба­вить?

Бо­жек рас­сме­ял­ся.

— Не волнуй­ся, Тшцина. По­шли в пя­тую па­лат­ку, там один хво­рый па­рень ле­жит.

В ти­хой и пус­той па­лат­ке на кро­ва­ти ле­жал жел­тый, то­щий как ске­лет уз­бек. Ус­лы­шав ша­ги, он по­вел во­круг апа­тич­ны­ми гла­за­ми.

— Ша­ри­пов? — об­ра­тил­ся к не­му Бо­жек.

— А, при­вет, Бо­жек-джон. Кто это с то­бой?

— Мой друг, доб­рый джу­ра из Поль­ши.

— При­вет, джу­ра.

— Ша­рип-ака, у нас к те­бе де­ло. Ты ведь стра­да­ешь от по­но­са?

— Ха, Бо­жек-джон! Стра­даю, это ты вер­но го­во­ришь.

Бо­жек про­тя­нул ему кры­шеч­ку.

— Мо­жешь встать с кро­ва­ти? Нам нуж­но не­мно­го это­го де­ла.

— Для джу­ры?

— Да. Мы долж­ны по­лу­чить ос­во­бож­де­ние.

Уз­бек ни­че­го не от­ве­тил.

— Я дам те­бе яч­ме­ня, — ска­зал Бо­жек. — Ты под­жа­ришь его и сва­ришь го­ря­чий ко­фе. Это те­бе по­мо­жет.

— По­мо­ги мне встать, — ска­зал Ша­ри­пов.

Вдво­ем они под­ня­ли его с кро­ва­ти. В рва­ной ру­ба­хе и ши­ро­ких по­лот­ня­ных шта­нах он на­пра­вил­ся в убор­ную, опи­ра­ясь на пле­чо Тшцин­ско­го. Бо­жек шел за ни­ми.

Ша­ри­пов обер­нул­ся.

— По­до­жди здесь, — ска­зал он Бо­же­ку.

Те двое за­шли внутрь. Опять всё тя­ну­лось как в за­мед­лен­ном филь­ме. Опять эта оту­п­ляю­щая ус­та­лость как то­гда, ко­гда он ме­рил пе­ред па­лат­кой тем­пе­ра­ту­ру. Он при­ло­жил ла­донь ко лбу. Го­ря­чий! Что же про­ис­хо­дит?

Вот, на­ко­нец, и они. Тшцин­ский что-то крик­нул и по­бе­жал пря­мо в ам­бу­ла­то­рию. Ша­ри­пов при­бли­жал­ся не­твер­дой по­ход­кой. Ста­ра­ясь, что­бы его го­лос зву­чал как мож­но бо­лее сер­деч­но, Бо­жек вы­го­во­рил:

— Спа­си­бо те­бе, брат.

Уз­бек скри­вил в улыб­ке блед­ные гу­бы, кив­нул не­сколь­ко раз го­ло­вой и по­плел­ся в па­лат­ку. Его ши­ро­кие по­лу­рас­стег­ну­тые шта­ны во­ло­чи­лись по зем­ле, под­ни­мая пыль.

2

Ве­че­ром тем­пе­ра­ту­ра у Бо­же­ка под­ня­лась на­столь­ко, что отъ­езд при­шлось от­ло­жить. Ор­га­низм, у ко­то­ро­го он вы­ма­ли­вал жар, по­слуш­но вы­пол­нил прось­бу и да­же до­ба­вил кое-что от чрез­мер­но­го усер­дия. Бо­жек был в со­зна­нии, но на но­гах не дер­жал­ся.

— По­едем ут­рен­ним по­ез­дом, — ре­шил он. — К ут­ру всё бу­дет в по­ряд­ке.

— Мо­жет, ты пе­ре­ду­мал? — спра­ши­вал его Тшцин­ский.

— Нет. Но мы не долж­ны та­щить­ся ту­да из по­след­них сил. С тех пор как у ме­ня в кар­ма­не за­ве­лись кой-ка­кие день­ги, я спо­ко­ен. По­едем ут­ром.

С ут­ра он дей­ст­ви­тель­но чув­ст­во­вал се­бя хо­ро­шо.

«Вы­дрес­си­ро­вал ор­га­низм, как со­ба­ку, — по­ду­мал Бо­жек. — Те­перь он вы­пол­ня­ет лю­бой мой при­каз».

Они по­ти­хонь­ку пе­ре­не­сли в ва­гон ме­шок с ве­ща­ми Тшцин­ско­го. Ни­кто не мо­жет за­ме­тить ме­шок — ведь они едут толь­ко в крат­ко­сроч­ный от­пуск. Не по­про­ща­лись и с то­ва­ри­ща­ми. Вы­хо­дя из па­лат­ки на ра­бо­ту, Ушер за­го­вор­щиц­ки под­нял сжа­тый ку­лак — вот и всё про­ща­ние. Ла­бо­реш­ных взва­лил на пле­чо лом, что-то про­бур­чал и от­пра­вил­ся вка­лы­вать.

Си­дя в ва­го­не, они жда­ли сви­ст­ка па­ро­во­за. Вре­мя му­чи­тель­но тя­ну­лось, по ка­п­ле вы­те­кая из веч­но­сти. И ко­гда ва­гон на­ко­нец дер­нул­ся и за­скре­же­тал, Бо­жек за­жму­рил­ся и по­блед­нел от пе­ре­жи­ва­ний. Рез­ко за­вы­ла си­ре­на.

Они ни­как не мог­ли тро­нуть­ся. Ва­гон рас­ка­чи­вал­ся на од­ном мес­те, сталь­ные те­леж­ки по­скри­пы­ва­ли. Бо­жек ви­дел, как из пя­той па­лат­ки вы­шел ис­ху­дав­ший из­му­чен­ный уз­бек в низ­ко спу­щен­ных шта­нах. Он ос­та­но­вил­ся и при­ста­вил к гла­зам ла­до­ни, ос­мат­ри­вая ва­го­ны. За­ме­тив Бо­же­ка и Тшцин­ско­го, при­ло­жил ру­ки к гру­ди и низ­ко по­кло­нил­ся. Бо­жек от­ве­тил ему тем же. «Наш со­общ­ник», — по­ду­мал он. Имен­но то­гда в сталь­ных те­леж­ках что-то хру­ст­ну­ло, и по­езд тро­нул­ся.

Тро­нул­ся! Тро­нул­ся! Он сколь­зил по рель­сам и вы­скаль­зы­вал из про­шло­го. Вся преж­няя жизнь ос­та­ва­лась по­за­ди: па­лат­ки, реч­ка с ка­мы­ша­ми, ту­чи ко­ма­ров, Ла­бо­реш­ных, са­дист Хвед­че­ня, не­на­ви­ст­ный граж­дан­ский про­раб Кар­бов­ни­чий, скры­вав­ший свое поль­ское про­ис­хож­де­ние, стра­даю­щий от по­но­са Ша­ри­пов, чув­ст­во­вав­шая се­бя об­ма­ну­той док­тор­ша, ноч­ная раз­груз­ка ще­бен­ки, ис­поль­зо­ван­ная хлеб­ная кар­точ­ка.

— Пом­нишь, что дол­жен го­во­рить? — спро­сил Бо­жек Тшцин­ско­го.

— Да не бо­ись, пом­ню я.

— Ну, так по­вто­ри.

— Че­го тут по­вто­рять? Даю ему пас­порт и го­во­рю: «Толь­ко нас двое, гос­по­дин взвод­ный». Ес­ли три лыч­ки, то взвод­ный, да?

— Не­пра­виль­но! — крик­нул Бо­жек. — Ты да­ешь пас­порт и ни­че­го не го­во­ришь.

— Ни­че­го?

— Ни­че­го. Ни сло­ва обо мне! Пусть сна­ча­ла те­бя за­пи­шет. Вот ко­гда он к те­бе по­при­вык­нет, вклю­чит те­бя в спи­сок, ко­гда ты уже бу­дешь сво­им, то­гда и нач­нешь го­во­рить обо мне.

— А, всё, вспом­нил. «Ко­ре­шок, вар­ша­вя­нин, на­до его как-ни­будь при­стро­ить, гос­по­дин взвод­ный».

— Вот-вот!

— А по­том что?

— Потом он ска­жет: «Да­вай его сю­да!»

— А ес­ли он ска­жет что-ни­будь дру­гое?

— Не ска­жет. Нор­маль­ный че­ло­век не ска­жет ни­че­го дру­го­го. Пред­ставь се­бе, что ты — этот взвод­ный, и при­хо­дят к те­бе двое та­ких бро­дяг. Од­но­го ты при­ни­ма­ешь, а по­том он го­во­рит, что есть еще вто­рой, толь­ко, гос­по­дин взвод­ный, без до­ку­мен­тов, вар­ша­вя­нин. Ну, так что вы ска­же­те, взвод­ный Тшцин­ский? Что бы ты от­ве­тил?

— Да­вай его сю­да!

— Вот ви­дишь! А он что, ху­же те­бя?

«Ху­же, — по­ду­мал Бо­жек мгно­ве­ние спус­тя. — Да, ху­же. А ес­ли и нет, то ему ка­жет­ся, что дол­жен быть ху­же. Или, мо­жет, он в са­мом де­ле дол­жен».

Ве­че­ром они прие­ха­ли в Ян­ги­юль. Бо­жек вел Тшцин­ско­го по зна­ко­мым ули­цам с чув­ст­вом горь­ко­го тор­же­ст­ва. Он сно­ва по­пал в этот го­ро­док с бе­лы­ми до­ми­ка­ми и вы­со­ки­ми шел­ко­ви­ца­ми, где ис­пы­тал столь­ко уни­же­ний. Но те­перь его так про­сто не возь­мешь: он стал стар­ше, он силь­ный, мус­ку­ли­стый, здо­ро­вый, у не­го есть день­ги. «О, нет, гос­по­да, на этот раз у вас ни­че­го не вый­дет, — спо­рил он не­из­вест­но с кем. — Я по­ум­нел. Те­перь я знаю, что к че­му. Во­ры, по­дон­ки, шу­ле­ры, от­це­убий­цы — хо­лод­ные ли­ца, без­раз­лич­ные серд­ца, скольз­кие ру­ки. Вы, за­стег­ну­тые на все ду­шев­ные пу­го­ви­цы ню­ха­те­ли фиа­лок, слу­ша­те­ли со­ловь­ев, слю­ня­вые хлы­щи, я раз­га­дал вас! Я уже не ху­же вас! Те­перь-то я знаю, как с ва­ми по­сту­пать!»

И хо­тя он по-преж­не­му оставался бо­сым и обо­рван­ным, хо­тя судь­ба его все еще не бы­ла ре­ше­на, ему ка­за­лось, что он име­ет пра­во ис­пы­ты­вать удов­ле­тво­ре­ние. Еще бы баш­ма­ка­ми раз­жить­ся!..

В пар­ке, под кро­на­ми де­ревь­ев, в ко­то­рых мель­кал элек­три­че­ский свет, они по­ужи­на­ли, си­дя на уст­лан­ной тол­сты­ми ков­ра­ми ска­мье. Это бы­ла са­мая до­ро­гая чай­ха­на в го­ро­де, и имен­но по­это­му они хо­те­ли про­вес­ти там ночь. При­слу­жи­вав­ший маль­чик смот­рел на них по­до­зри­тель­но, но, ко­гда они ку­пи­ли бе­лые ле­пеш­ки, изюм и сра­зу за­пла­ти­ли за всё руб­ля­ми, пе­ре­стал ими ин­те­ре­со­вать­ся.

Сре­ди вет­вей гу­де­ло не­ви­ди­мое ра­дио. Го­лос дик­то­ра пре­ду­преж­дал и при­зы­вал: Враг ря­дом! Враг про­рвал ли­нию обо­ро­ны! Сол­да­ты, за­щи­щай­те ро­ди­ну! Ге­не­ра­лы, на­ша ро­ди­на ве­ли­ка, но мы не мо­жем сда­вать один го­род за дру­гим. Кав­каз в опас­но­сти. Ста­лин­град в опас­но­сти!.. А по­том го­лос пы­тал­ся все­лить на­деж­ду: враг об­ло­ма­ет зу­бы. На­ше де­ло пра­вое — мы по­бе­дим!

Бо­жек рас­тя­нул­ся на ков­ре и ска­зал:

— Зна­чит, зав­тра...

— Зав­тра.

Он не мог ус­нуть и ду­мал обо всем этом, взбу­до­ра­жен­ный на­деж­дой. Лишь бы толь­ко сно­ва стать че­ло­ве­ком — мо­жет, то­гда и на фрон­те де­ла пой­дут луч­ше. Фронт! В этой суматохе о нем мож­но бы­ло и поза­быть. Так че­ло­век на­му­ча­ет­ся, что со­всем за­па­мя­ту­ет: ведь во­круг про­ис­хо­дят разные со­бы­тия — ве­ли­кие со­бы­тия. По­ля, ус­т­лан­ные тру­па­ми, по ули­цам го­ро­дов ко­вы­ля­ют ка­ле­ки, и он сам, во­вле­чен­ный в шес­тер­ни во­ен­ной ма­ши­ны, — все­го лишь од­на из ее не зна­ча­щих­ся ни в ка­ком спи­ске жертв: про­пав­ших без вес­ти, по­гиб­ших или ра­не­ных. Важ­ней­шее де­ло, ве­ли­чай­шая борь­ба ус­коль­за­ет из со­зна­ния. А ведь фронт дей­ст­ви­тель­но су­ще­ст­ву­ет. Бо­жек пом­нит вкус сне­га, ко­то­рый он хва­тал пе­ре­со­хши­ми гу­ба­ми, ле­жа на зем­ле по­сле дол­го­го пе­ре­хо­да, пом­нит друж­бу в до­нец­ких сте­пях. Ху­дой и длин­ный как жердь Лан­цев рас­ска­зы­вал в око­пе о Стен­да­ле и Рол­ла­не (и, как Жан Крис­тоф, был в вос­тор­ге от не­мец­кой му­зы­ки). Ва­дим Де­ни­сов, по­клон­ник «Уде­ла че­ло­ве­че­ско­го» Маль­ро, по­шел доб­ро­воль­цем в раз­вед­ку, сто­ял в ше­рен­ге по­лу­то­ра де­сят­ков смель­ча­ков и ждал ме­ня — мы толь­ко что по­кля­лись друг дру­гу быть вме­сте до са­мой смер­ти; он удив­лен­но смот­рел на ме­ня, а я от­во­дил взгляд — ведь мне хо­те­лось в поль­скую ар­мию. Мо­жет быть, он по­нял ме­ня, не знаю — он ушел вме­сте с дру­ги­ми доб­ро­воль­ца­ми, и нам уже не до­ве­лось по­го­во­рить. Фронт. Ра­но или позд­но ан­дер­сов­цы то­же за­кру­жат­ся в тан­це смер­ти, и он, Бо­жек, ес­ли все сло­жит­ся удач­но, еще раз при­ло­жит к это­му ру­ку.

За­сы­пáл он мед­лен­но, под мо­но­тон­ное жуж­жа­ние ра­дио и шум ли­ст­вы. Но­чью он слы­шал пе­ние — вы­со­кие от­ча­ян­ные при­чи­та­ния, го­лос мо­ля­щий, экс­та­тич­ный, слов­но скри­пич­ная стру­на. Он с тру­дом от­крыл гла­за. Меж­ду кой­ка­ми, змее­об­раз­но из­ги­ба­ясь, пел де­ся­ти­лет­ний уз­бек. Он был по­чти го­лый, но на го­ло­ве у не­го бы­ла узор­ча­тая тю­бе­тей­ка. Он ак­ком­па­ни­ро­вал се­бе, по­тря­сая не­боль­шим буб­ном. Вот он встрях­нул его, из буб­на по­сы­пал­ся звон, маль­чик на­чал при­чи­тать, ры­дать, вы­со­ким го­ло­сом вы­кри­ки­вать свое от­чая­ние. Ста­рые уз­бе­ки си­де­ли на кой­ках и ки­ва­ли в такт го­ло­ва­ми.

Маль­чик пе­ре­стал петь, но Бо­жек слы­шал ры­да­ния до ут­ра, бес­по­кой­но вер­тел­ся на ков­ре, во­круг пла­ка­ли и пе­ли, зве­нел бу­бен, шу­ме­ли ли­стья, рва­лись ми­ны, Ва­дим Де­ни­сов ле­жал в глу­бо­ком сне­гу и смот­рел на Бо­же­ка мерт­вы­ми гла­за­ми, ра­дио вы­ло как си­ре­на, а ста­ри­ки скеп­ти­че­ски ки­ва­ли го­ло­ва­ми. Бо­жек ус­лы­шал «да­вай его сю­да» и от­крыл гла­за. Све­та­ло, с де­ревь­ев ка­па­ла ро­са. Маль­чик рас­та­п­ли­вал са­мо­вар. Не­сколь­ко ста­ри­ков уже вста­ли и по­ли­ва­ли во­дой кон­чи­ки паль­цев. Тшцин­ский смот­рел во­круг от­сут­ст­вую­щим взгля­дом, на­ко­нец по­нял, где он, и ска­зал:

— Вы­спал­ся как граф.

По до­ро­ге в ко­мен­да­ту­ру они еще раз по­вто­ри­ли, кто что дол­жен ска­зать. Ты дашь, он ска­жет, ты ска­жешь, он от­ве­тит, я по­дой­ду, он ска­жет. Долж­но по­лу­чить­ся!

Пе­ред ба­ра­ком ко­мен­дан­та они ос­та­но­ви­лись. Над око­шеч­ком бы­ло на­пи­са­но по-поль­ски: «Ре­ги­ст­ра­ция». В две­рях сто­ял вы­со­кий муж­чи­на в фар­ту­ке с боль­шой де­ре­вян­ной лож­кой в ру­ке.

— Вы­гля­дит как наш ста­рос­та, — шеп­нул Тшцин­ский.

— Шут­ка ска­зать, шеф-по­вар! Про­кля­тая власть!

— Но ведь наш, — убеж­дал Тшцин­ский.

— Яс­ное де­ло.

— Что мне де­лать?

— До­ста­вай пас­порт.

— А те­перь?

— По­дой­ди к око­шеч­ку.

Тшцин­ский при­бли­зил­ся к око­шеч­ку и тут же вер­нул­ся.

— Что слу­чи­лось? — за­бес­по­ко­ил­ся Бо­жек.

— У не­го здесь та­кие тре­уголь­ни­ки. Я за­был, ка­кое это зва­ние.

— Сер­жант. Го­во­ри «гос­по­дин сер­жант».

Тшцин­ский по­до­шел к око­шеч­ку. Бо­жек встал сбо­ку. Сей­час все ре­шит­ся. Че­ло­век в око­шеч­ке спро­сил: «В ар­мию?» Тшцин­ский от­ве­тил: «Так точ­но, гос­по­дин сер­жант». И про­тя­нул свой пас­порт. Сер­жант гром­ко ска­зал:

— Ого, вот это пас­пор­ти­ще! Та­кой сей­час ред­ко уви­дишь. Здол­бу­нов. Под­пи­сан па­ном ста­рос­той, э‑э‑э... зна­вал я его, ста­ро­го про­пой­цу... В ар­мию?

Сер­жант что-то пи­сал. У не­го бы­ли ко­рот­кие усы с про­се­дью, ко­то­рые он те­ре­бил, ко­гда за­ду­мы­вал­ся над ор­фо­гра­фи­ей.

Бо­жек гром­ко ды­шал. Сей­час Тшцин­ско­го при­мут. Он по­лу­чит на­прав­ле­ние на мед­ко­мис­сию и смо­жет плю­нуть на Бо­же­ка. Да ведь он так и сде­ла­ет! По­че­шет в за­тыл­ке и отой­дет от око­шеч­ка. Ес­ли он отой­дет ни с чем, это­го по­том уже не ис­пра­вишь. При­дет­ся воз­вра­щать­ся в тру­до­вой ба­таль­он. Тшцин­ский. Тшцин­ский. Все за­ви­сит от не­го: ре­шит­ся ли, за­хо­чет ли, не за­бу­дет ли, кто его сю­да при­вел. За­бу­дет! Лю­ди — сви­ньи. Мел­кие ни­чтож­ные тва­ри.

— Го­то­во, — ска­зал сер­жант и вер­нул Тшцин­ско­му пас­порт. — Вот вам та­лон на обед.

Тшцин­ский мед­лен­но пря­тал пас­порт в кар­ман. За­бу­дет! За­бу­дет! Тшцин­ский сто­ял и ку­сал гу­бы.

— Гос­по­дин сер­жант...

Го­во­рит!

— Гос­по­дин сер­жант, — по­вто­рил Тшцин­ский гром­че.

— Что еще?

— Тут со мной ко­ре­шок. Свой па­рень, из вар­шав­ских. То­же в ар­мию хо­чет.

— Ну так что?

— Толь­ко вот, гос­по­дин сер­жант, до­ку­мен­тов у не­го не­ту. Ни од­ной бу­маж­ки. Так что ему, про­па­дать? Из Вар­ша­вы па­рень. Мо­жет, вы, гос­по­дин сер­жант, как-ни­будь его при­строи­те?

Те­перь сер­жант дол­жен ска­зать: «Да­вай его сю­да». По­че­му он мол­чит? По­че­му раз­ду­мы­ва­ет, взды­ха­ет и те­ре­бит свои усы с про­се­дью?

Сер­жант от­крыл рот и ска­зал:

— Да­вай его сю­да!

Бо­жек под­ско­чил к око­шеч­ку. Сер­жант гля­нул на не­го и спро­сил:

— Это вы?

— Да. Я. — (А те­перь ре­чи­сто, ско­ро­го­вор­кой, од­ним ду­хом — за­го­во­рить, ог­лу­шить, за­сы­пать вар­ша­ви­сто­стью — жи­во, без ос­та­но­вок). — Ро­дил­ся и вы­рос в Вар­ша­ве, гим­на­зию окон­чил на Се­на­тор­ской — знае­те, гос­по­дин сер­жант, на­про­тив Двор­ца при­ма­са? Вни­зу бы­ло италь­ян­ское мо­ро­же­ное, а ря­дом книж­ный Хе­си­ка. По НВП у нас был по­ру­чик Лас­кий, а муш­тро­вал нас кап­рал Ми­сяк — он еще по­том в жи­вые тор­пе­ды по­шел. В шко­лу я ез­дил на де­вят­ке, из Леш­но до Те­ат­раль­ной пло­ща­ди, или пеш­ком шел — по Тло­мац­ко­му, Бе­лян­ской, ми­мо Поль­ско­го бан­ка. Я лю­бил пеш­ком хо­дить, по­смот­реть на дев­чат. Вы, гос­по­дин сер­жант, на­вер­ное, пом­ни­те, ка­кие в Вар­ша­ве бы­ли де­вуш­ки.

— Пом­ню ли я!.. Ну, и что мне те­перь с ва­ми де­лать?

— Что-то на­до сде­лать, гос­по­дин сер­жант.

— В Пер­сию вы и так не по­еде­те. Спи­сок за­крыт — это раз. А два — что я вам бу­ду объ­яс­нять? Са­ми по­ни­мае­те.

— По­ни­маю, ко­неч­но, но хо­чу прой­ти мед­ко­мис­сию.

— Ну, да­дут вам ка­те­го­рию «Д».

— По­смот­рим! Я за­ни­ма­юсь фи­зи­че­ским тру­дом. Да что там! Глав­ное, что мне это на­пи­шут на бу­маж­ке. С име­нем и фа­ми­ли­ей. Да­дут справ­ку, что я не ма­ро­дер, не бро­дя­га, а от­се­ян­ный поль­ский сол­дат. Ведь как сей­час — ху­же все­го. Без до­ку­мен­тов, без граж­дан­ст­ва — я, вар­ша­вя­нин, уча­ст­ник сен­тябрь­ской обо­ро­ны!Имеется в виду оборона Варшавы в сентябре 1939 года.[4]

Сер­жант ку­сал ус.

— Я вклю­чу вас в спи­сок рек­ру­тов, ко­то­рых ве­че­ром от­прав­ля­ют на мед­ко­мис­сию в Шах­ри­сабз. Знае­те, где это? Где Та­мер­лан ро­дил­ся! Вам чер­тов­ски по­вез­ло.

— Я знаю. Спа­си­бо вам.

— Ни­че­го вы не знае­те. Чер­тов­ски по­вез­ло! Ведь это по­след­няя мед­ко­мис­сия! Зав­тра бы­ло бы уже позд­но.

Бо­жек по­чув­ст­во­вал, что у не­го кру­жит­ся го­ло­ва — со­всем как ко­гда-то в Таш­кен­те, по­сле ви­на. Сер­жант за­пи­сал его дан­ные и дал ему та­лон на обед.

— Ве­че­ром в два­дцать-пят­на­дцать отъ­езд. Не опо­здай­те!

Бо­жек с та­ло­ном в ру­ке шел к Тшцин­ско­му.

— Бро­нек, — ска­зал он. Впер­вые он об­ра­тил­ся к Тшцин­ско­му по име­ни.

— Че­го?

— Спрячь мой та­лон. Ес­ли хо­чешь, мо­жешь им вос­поль­зо­вать­ся. Здесь да­ют хо­ро­шие обе­ды, из анг­лий­ских кон­сер­вов.

Во­ен­ный с лож­кой сви­ст­нул им. Они по­слуш­но по­до­шли. По­вар по­смот­рел на бо­сые но­ги Бо­же­ка и ска­зал:

— Там тряп­ка, здесь во­да, а там — гряз­ные мис­ки. Не без­дель­ни­чать.

Бо­жек сбро­сил гим­на­стер­ку, за­ка­тал ру­ка­ва про­жжен­ной от де­зин­фек­ции ру­ба­хи и при­нял­ся за ра­бо­ту.

3

Кап­рал рявк­нул:

—В убор­ную бе­гом марш!

И они по­бе­жа­ли ко­лон­ной, со­вер­шен­но так же, как в Дон­ском за­пас­ном пол­ку. Кап­рал от­дал при­каз по-поль­ски, но го­лос у не­го был та­кой же хри­п­лый, как у млад­ше­го сер­жан­та Ива­но­ва и не­сколь­ких дру­гих зна­ко­мых Бо­же­ку рус­ских сер­жан­тов. Убор­ная и здесь бы­ла длин­ной ка­на­вой, над ко­то­рой сол­да­ты при­се­да­ли на до­ща­том по­мос­те.

— К ре­ке бе­гом марш!

Тшцин­ский не­до­воль­но вор­чал:

— Всё-то ему бе­гом.

По­ка они пле­ска­лись, кап­рал под­го­нял:

— Ско­рее, ско­рее! Гос­подь Бог ждет!

Но на мо­лит­ву не за­ста­вил их бе­жать. Они ле­ни­во про­шли в глубь лист­вен­но­го ле­са, где был раз­бит ла­герь, и вы­строи­лись в две ше­рен­ги. Мо­лит­ва за­сту­ча­ла, по­сы­па­лась как град, как то­ро­п­ли­вая ба­ра­бан­ная дробь. По­том из со­тен ртов, вре­за­ясь в шу­мя­щую зе­лень, по­ли­лась ут­рен­няя песнь. Бо­жек при­сое­ди­нил­ся к об­ще­му хо­ру. Он при­слу­ши­вал­ся к соб­ст­вен­но­му го­ло­су — как тот вли­ва­ет­ся в хор, на­рас­та­ет вме­сте с ним, ста­но­вит­ся гром­че, про­би­ва­ет­ся сквозь пе­ре­пле­те­ние вет­вей и воз­но­сит­ся к не­бу. Кто-то там его ус­лы­шит и раз­ли­чит его го­лос сре­ди со­тен дру­гих. Ему вдруг ста­ло очень хо­ро­шо, и он по­чув­ст­во­вал об­лег­че­ние, слов­но на­ко­нец на­шел то, че­го ис­кал. Ка­кую-то опо­ру, упо­ва­ние. «Бо­же, сми­луй­ся на­до мной! Бо­же, взгля­ни, как я из­бит! Бо­же, вы­рви ме­ня из это­го оди­но­че­ст­ва!»

Гла­за его на­пол­ни­лись сле­за­ми, ко­гда он пел о тех, кто уже ни­ко­гда не вста­нет, и о том, что он все же про­бу­дил­ся, что­бы петь хва­лу Бо­гу. По­ля, усе­ян­ные тру­па­ми. Они уже ни­ко­гда не бу­дут сла­вить Гос­по­да. Он, бес­силь­ный, бо­сой, про­бу­дил­ся, что­бы жить и ве­рить. За­кан­чи­вая ут­рен­нюю песнь, он всмат­ри­вал­ся в зе­ле­ный ку­пол ле­са, буд­то от­ту­да долж­но бы­ло прий­ти спа­се­ние.

Кап­рал за­хри­пел:

— Воль­но! Те­перь зав­тра­кать, вшей да­вить, фи­ло­соф­ст­во­вать и спать. Я из вас сол­дат де­лать не бу­ду. Не для то­го ме­ня мать в му­ках на свет ро­ди­ла. По­сле обе­да на­чнет ра­бо­тать мед­ко­мис­сия. Там и вы­яс­нит­ся, кто сол­дат, а кто Бо­гом оби­жен­ный. На кух­ню по­взвод­но ша­гом марш!

По­сле зав­тра­ка Тшцин­ский лег на тра­ву, под­ло­жив под го­ло­ву вещ­ме­шок.

— Хо­ро­шо здесь, а? — ска­зал он.

Бо­жек, при­крыв гла­за, слу­шал шум ли­сть­ев, слов­но в них еще ко­лы­ха­лась ут­рен­няя песнь. Как лег­ко на ду­ше!

— Что те­перь бу­дет, Бо­жек? — тре­вож­но спро­сил Тшцин­ский.

— Все бу­дет хо­ро­шо.

— При­мут нас?

— Те­бя при­мут.

— А те­бя? — спро­сил Тшцин­ский.

— На­вер­ное, нет.

— Ты в ле­су ал­тарь ви­дел?

— Нет.

— А я ви­дел. По­шли, по­мо­лим­ся.

— Мне для это­го не ну­жен ал­тарь. Да и мо­литв я не знаю.

— За мной бу­дешь по­вто­рять. Я хо­чу по­мо­лить­ся, Бо­жек, — Тшцин­ский хит­ро ус­мех­нул­ся. — А ну ж по­мо­же, ни?

Он под­нял­ся, взял вещ­ме­шок и по­шел в сто­ро­ну ре­ки. Бо­жек дви­нул­ся за ним, но на­пом­нил:

— В ба­таль­о­не ты не мо­лил­ся.

— Ко­неч­но, нет.

— По­че­му?

— А ка­кой от это­го был прок?

Бо­жек ус­мех­нул­ся. Тшцин­ский про­дол­жал:

— Те­перь-то есть о чем мо­лить­ся, вер­но? Что­бы Бог про­све­тил серд­ца этой мед­ко­мис­сии. Я знаю не­сколь­ко мо­литв, Бо­жек, ты не бо­ись — бу­дешь по­вто­рять за мной. Я в Здол­бу­но­ве не шиб­ко на­бож­ным был. При со­ве­тах да­же в ком­со­мол за­пи­сал­ся, пред­став­ля­ешь? По­то­му и сбе­жал с рус­ски­ми, что бо­ял­ся: вдруг нем­цы мне че­го сде­ла­ют, ко­гда при­дут? Я в мо­лит­вы не очень ве­рю, но ведь ху­же-то не бу­дет. Ты, да­вай, за мной по­вто­ряй.

Ма­лень­кий ал­тарь с ико­ной Ост­роб­рам­ской Божь­ей Ма­те­ри сто­ял сре­ди вы­со­хшей тра­вы не­вда­ле­ке от ре­ки. Тшцин­ский опус­тил­ся на ко­ле­ни и на­чал мо­лить­ся. Бо­жек сто­ял ря­дом, ши­ро­ко рас­ста­вив но­ги, за­ло­жив ру­ки за спи­ну.

Тшцин­ский обер­нул­ся к не­му и спро­сил:

— Ты по­че­му не вста­ешь на ко­ле­ни?

— Но­ги не гнут­ся.

Тшцин­ский про­дол­жал мо­лить­ся. Он за­пи­нал­ся, ос­та­нав­ли­вал­ся, вре­мя от вре­ме­ни встав­лял «это». И вдруг спро­сил:

— По­че­му ты не по­вто­ря­ешь за мной?

Он не бу­дет мо­лить­ся. Не бу­дет ни о чем про­сить. Про­сить мож­но у че­ло­ве­ка — Бог дол­жен знать и оце­ни­вать сам, да­вать без­воз­мезд­но. За­чем Ему уни­же­ние Бо­же­ка? Не­уже­ли не­до­ста­точ­но его ни­ще­ты и ни­что­же­ст­ва? А тут еще ко­ле­ни пре­кло­нять! Нет! И обе­щать он ни­че­го не бу­дет. Не нуж­ны ему тще­слав­ные и ме­лоч­ные на­чаль­ни­ки, ко­то­рые лю­бят, что­бы их умо­ля­ли. Ему нуж­на лю­бовь. Кто-то дол­жен на­ко­нец по­лю­бить его, не тре­буя ни­че­го вза­мен. Бог, де­вуш­ка или ста­рый уз­бек — все рав­но. Пусть толь­ко это бу­дет лю­бовь, а не на­гра­да за хо­ро­шее по­ве­де­ние. Он не вста­нет на ко­ле­ни! Нет! Бу­дет сто­ять пря­мо.

Тшцин­ский под­нял­ся, от­рях­нул ко­ле­ни.

— Стран­ный ты, — ска­зал он. — Че­го те­бе сто­ит по­мо­лить­ся?

Бо­жек не от­ве­тил.

— Ты мог отой­ти в сто­ро­ну и сде­лать это по-ва­ше­му, — ска­зал Тшцин­ский.

Бо­жек на­чал сме­ять­ся. Тшцин­ский то­же рас­сме­ял­ся. По­том спро­сил с лю­бо­пыт­ст­вом:

— Ты что, Бо­жек, в Бо­га не ве­ришь? Ни в ва­ше­го, ни в на­ше­го?

Бо­жек об­нял ствол шел­ко­ви­цы.

— Се­го­дня не­сколь­ко ми­нут ве­рил, — ска­зал он не­ожи­дан­но для са­мо­го се­бя. — И да­же сча­ст­лив был. Но, вид­но, не хва­та­ет у ме­ня в моз­гу ка­ко­го-то вин­ти­ка. Все это сра­зу про­шло.

— А по не­кра­ше­но­му де­ре­ву сту­чишь?

— Нет.

— По­че­му? А вдруг с то­бой из-за это­го что-ни­будь пло­хое слу­чит­ся?

— Ну и пусть слу­ча­ет­ся. Ес­ли этот мир так уст­ро­ен, что не­сча­стье мо­жет слу­чить­ся из-за не­вы­пол­не­ния ка­ко­го-то об­ря­да, то пле­вать я хо­тел — пус­кай слу­ча­ет­ся. К чер­тям со­бачь­им та­кие по­ряд­ки!

— Че­го ты на ме­ня злишь­ся?

Бо­жек хлоп­нул его по спи­не.

— Да не злюсь я на те­бя. Жар­ко ста­но­вит­ся. По­шли ку­пать­ся.

4

Схо­дя с ве­сов, он ус­лы­шал:

— До нор­мы не хва­та­ет не­сколь­ких ки­ло­грам­мов.

Это ска­зал тол­стый сер­жант-са­ни­тар. Се­до­вла­сый врач в ка­пи­тан­ском мун­ди­ре по­спе­шил Бо­же­ку на вы­руч­ку:

— Од­на­ко на фо­не дру­гих он вы­гля­дит не­пло­хо.

— Я в по­след­нее вре­мя мно­го хле­ба ел, — объ­яс­нил Бо­жек.

— Сле­дов ане­мии не вид­но. На что-ни­будь жа­луе­тесь?

— Еще ни­ко­гда не чув­ст­во­вал се­бя та­ким здо­ро­вым.

— По­ка­жи­те зу­бы. Цин­ги не бы­ло. Как вам это уда­лось?

— Ди­кий чес­нок, гос­по­дин ка­пи­тан.

— Здо­ров, — со­об­щил ка­пи­тан пред­се­да­те­лю-май­о­ру. — Про­хо­ди­те даль­ше.

Го­лый Бо­жек по­до­шел к май­о­ру и про­тя­нул ему лис­ток.

— Бер­ген, — про­чи­тал май­ор вслух.

И пе­ре­дал лис­ток сек­ре­та­рю ко­мис­сии. Вы­пя­тив гу­бы, он рас­смат­ри­вал Бо­же­ка из-под по­лу­опу­щен­ных век. По­том пе­ре­вел взгляд вниз, меж­ду ног Бо­же­ка. И бро­сил сек­ре­та­рю че­рез стол:

— Ка­те­го­рия «Д».

— Спа­си­бо, — ска­зал Бо­жек как мож­но бо­лее веж­ли­во и по­до­шел к сто­лу сек­ре­та­ря. Тот дох­нул на пе­чать, при­ло­жил ее к бу­ма­ге и крик­нул:

— Сле­дую­щий!

Оде­вал­ся Бо­жек со справ­кой в зу­бах. До­ку­мент! Бу­маж­ка — с его на­стоя­щей фа­ми­ли­ей. На­ко­нец-то он по­лу­чил то, че­го хо­тел. Он чув­ст­во­вал се­бя ус­тав­шим, не мог со­брать мыс­ли. Одев­шись, вы­шел во двор, где рек­ру­ты до­жи­да­лись сво­ей оче­ре­ди, и вдруг ус­лы­шал сза­ди ти­хое «эй». Бо­жек обер­нул­ся и уви­дел мол­ча смот­рев­ше­го на не­го се­до­вла­со­го ка­пи­та­на с не­за­жжен­ной па­пи­ро­сой в ру­ке. Черт по­бе­ри, опять кто-то жа­ле­ет.

— Из Вар­ша­вы? — спро­сил ка­пи­тан.

— Да.

Пау­за. И на­ко­нец:

— Я то­же. Ес­ли бы это от ме­ня за­ви­се­ло... Но вы не рас­страи­вай­тесь.

— Я был к это­му го­тов.

— По­че­му вы не при­еха­ли сю­да под дру­гой фа­ми­ли­ей? Мог­ли бы спо­кой­но при­ду­мать фа­ми­лию по­лу­чше. У вас... не­пло­хая внеш­ность — да, не­со­мнен­но. И про­из­но­ше­ние, хо­ро­шее про­из­но­ше­ние. Это очень важ­но. Вы са­ми ви­но­ва­ты.

— Ко­неч­но, это я во всем ви­но­ват.

— Что по­де­ла­ешь... Та­ко­вы об­стоя­тель­ст­ва. На­до бы­ло врать.

— А не­до­стаю­щая де­таль меж­ду ног?

— Ино­гда это бы­ва­ет по ме­ди­цин­ским со­об­ра­же­ни­ям.

— Но мне уже на­до­ело врать.

Ка­пи­тан по­ки­вал го­ло­вой.

— Да, да, я по­ни­маю. Как я вас по­ни­маю!

— Май­ор не дол­жен был так на­стыр­но за­гля­ды­вать мне меж­ду ног. Мог бы хоть не­мно­го слу­ка­вить...

— Воз­мож­но, он то­же не хо­чет лу­ка­вить. Всем уже на­до­ело врать. А ци­ви­ли­за­ция дер­жа­лась за счет фик­ции, вам не ка­жет­ся?

По­том се­до­вла­сый ка­пи­тан ска­зал:

— Не пе­ре­жи­вай­те. Кто зна­ет, ко­му бу­дет луч­ше — вам здесь или нам в Пер­сии. К то­му же ге­не­рал ут­верж­да­ет, что здесь бу­дут фор­ми­ро­вать­ся но­вые ди­ви­зии.

— Я то­же ду­маю, что еще по­еду на фронт.

— Вы еще дой­де­те до Вар­ша­вы рань­ше ме­ня.

— Воз­мож­но.

Из­нут­ри кто-то по­звал:

— Гос­по­дин ка­пи­тан!

Врач про­тя­нул Бо­же­ку ру­ку:

— Мне на­до ид­ти, — взгля­нул на па­пи­ро­су, ко­то­рую за­был за­ку­рить, и по­ло­жил ее в кар­ман. — Не рас­страи­вай­тесь.

Ухо­дя, он вздох­нул:

— Вар­ша­ва, Вар­ша­ва...

Бо­жек смот­рел ему вслед и ду­мал: «Че­го он взды­ха­ет? Дал бы луч­ше па­ру бо­ти­нок. Те­перь мне нуж­ны толь­ко бо­тин­ки».

Тшцин­ско­го Бо­жек уви­дел лишь ве­че­ром. Тот был в но­ве­хонь­ком мун­ди­ре, крас­ный по­сле не­дав­не­го по­хо­да в ба­ню. Он был по­хож на лю­бо­го дру­го­го сол­да­та, про­сто не­ве­ро­ят­но! В по­ле­вой фор­ме, пи­лот­ке, шта­нах и гет­рах, с ма­нер­кой на рем­не этот не­до­те­па вы­гля­дел по­чти как анг­ли­ча­нин. Он сто­ял в ком­па­нии не­сколь­ких зем­ля­ков, бы­ва­лых во­як.

— Эти гос­по­да из Здол­бу­но­ва, — объ­яс­нил Тшцин­ский.

Один из них, ука­зы­вая на Бо­же­ка, спро­сил:

— Это кто?

Тшцин­ский бро­сил на то­ва­ри­ща тре­вож­ный взгляд:

— Этот? При­ехал сю­да вме­сте со мной, — и ме­лан­хо­лич­но до­ба­вил: — Да, гос­по­да, а ведь мы вы­гля­де­ли точь-в-точь как он.

Бо­жек мед­лен­но уда­лял­ся. Тшцин­ский по-преж­не­му го­во­рил со свои­ми но­вы­ми при­яте­ля­ми. Он уже за­был о лох­моть­ях, сбро­сив с се­бя не толь­ко их, но и всё свя­зан­ное с ни­ми, в том чис­ле и па­мять о Бо­же­ке. «Но я-то по-преж­не­му обор­ва­нец. Сей­час по­сплю, а зав­тра от­прав­люсь в го­род ис­кать ра­бо­ту. И ку­п­лю ка­кую-ни­будь обув­ку, луч­ше все­го ка­ло­ши». Ле­жа под рас­ки­ди­стой шел­ко­ви­цей, он счи­тал день­ги и со стра­хом по­ду­мал о зи­ме. То­го, что он за­ра­бо­та­ет, мо­жет не хва­тить на про­пи­та­ние.

Ему сни­лось, что мать при­вез­ла но­вые баш­ма­ки. Он да­же уди­вил­ся, что до сих пор не до­га­дал­ся на­пи­сать в Вар­ша­ву. По­пы­тал­ся эти баш­ма­ки на­деть, но но­ги пух­ли, а баш­ма­ки все умень­ша­лись и умень­ша­лись. То­гда мать ста­ла ре­зать их нож­ни­ца­ми, а он злил­ся, что она пор­тит та­кие за­ме­ча­тель­ные бо­тин­ки. Ему за­хо­те­лось по­бить ее, гнев на мать за­ки­пал в нем и до­во­дил до бе­зу­мия. Он на­чал спаз­ма­ти­че­ски ры­дать и от это­го пла­ча про­снул­ся.

Бо­жек сел, об­хва­тив ру­ка­ми озяб­шие ко­ле­ни. Во­круг вя­ло под­ни­ма­лись рек­ру­ты. Их бы­ло го­раз­до мень­ше, чем вче­ра: од­них взя­ли в ар­мию, дру­гие разъ­еха­лись. Он встал и на­чал греть­ся, пры­гая на мес­те. Ему ка­за­лось, что из­да­ле­ка до­но­сит­ся хри­п­лый го­лос кап­ра­ла: «В убор­ную! Бе­гом! Стро­ем!» По­том он ус­лы­шал пе­ние. Пе­ли при­ня­тые в ар­мию рек­ру­ты — Бо­гу, ко­то­рый о них по­за­бо­тил­ся, дал им мун­ди­ры, бо­тин­ки и cor­ned-beef. Ему сно­ва по­ду­ма­лось, что он пра­виль­но ре­шил не вста­вать на ко­ле­ни и не про­сить по­на­прас­ну.

Го­лос кап­ра­ла при­бли­зил­ся и за­хри­пел над са­мым ухом:

— Гос­по­да, у ме­ня есть для вас но­вость!

Кап­рал сто­ял ря­дом и, тор­же­ст­вуя, об­ра­щал­ся к ним, не при­ня­тым:

— Гос­по­да, со­ве­тую не рас­хо­дить­ся. Вы по­лу­чи­те днев­ной па­ек. И мун­ди­ры!

Ус­по­ко­ив го­мон, он объ­яс­нил:

— Ко­ман­до­ва­ние ре­ши­ло вы­дать не­при­ня­тым рек­ру­там сто мун­ди­ров. Уже со­став­лен спи­сок. Так что не разъ­ез­жай­тесь, гос­по­да, и жди­те сбо­ра. А по­ка мож­но по­лу­чить на кух­не зав­трак.

Сто мун­ди­ров! Бо­жек счи­тал при­сут­ст­вую­щих. В двух ше­рен­гах стоя­ло око­ло ста со­ро­ка че­ло­век. Бы­ло бы еще боль­ше, ес­ли бы вче­ра по­сле мед­ко­мис­сии не­ко­то­рые не от­пра­ви­лись сра­зу на стан­цию. Сто че­ло­век по­лу­чат мун­ди­ры, со­рок уй­дут ни с чем. Спи­сок уже со­став­лен. Они долж­ны бы­ли со­став­лять спи­сок, ис­хо­дя из то­го, кто как одет, а не на­обум. Он ог­ля­дел­ся: не­сколь­ко че­ло­век вы­гля­де­ли еще обо­рван­нее его са­мо­го. У не­го га­ли­фе за­ла­тан­ные, но по край­ней ме­ре при­ле­га­ют к но­гам. У ре­бят в по­тре­пан­ных ват­ных шта­нах вид был осо­бен­но жал­кий. Не­ко­то­рые спе­ци­аль­но пе­ре­оде­лись к раз­да­че мун­ди­ров, что­бы вы­звать жа­лость. Вот это­го дыл­ду Бо­жек еще вче­ра ви­дел в от­лич­ных хро­мо­вых са­по­гах. А те­перь этот под­лец, сво­лочь за­жрав­шая­ся сто­ит бо­си­ком, хо­тя его и так вы­да­ют гла­же­ные га­ли­фе тем­но-си­не­го сук­на. Ес­ли эта ско­ти­на по­лу­чит мун­дир, а я нет, то я ему глот­ку по­рву.

Сто че­ло­век по­лу­чат, со­рок уй­дут ни с чем. Я не по­лу­чу. Я уй­ду ни с чем. Яс­но, что так оно и бу­дет. Луч­ше не ждать. Од­на­ко он не ухо­дил.

Пе­ред ни­ми ле­жа­ли пять сто­пок одеж­ды, и воз­ле каж­дой сто­ял ун­тер. Сто мун­ди­ров. Сто ши­не­лей и пи­ло­ток, оде­ял и по­ло­те­нец, ком­плек­тов бе­лья и пор­тя­нок. И сто пар бо­ти­нок. Бо­жек не от­ры­вал от них глаз. Но­вые креп­кие бо­тин­ки. На мно­го-мно­го лет!

Кап­рал на­чал хри­п­ло вы­кри­ки­вать фа­ми­лии. Сплошь чу­жие. Эти сча­ст­лив­цы под­хо­ди­ли один за дру­гим и по оче­ре­ди бра­ли из сто­пок все, что по­ло­же­но: мун­дир — ши­нель — пи­лот­ку — одея­ло — по­ло­тен­це — бе­лье — пор­тян­ки. Те­перь бо­тин­ки. Хоть бы кто-ни­будь не взял! Хоть бы ска­зал: а бо­тин­ки у ме­ня и свои есть, дай­те вон то­му, ко­то­рый на ме­ня так смот­рит. Мол­чат. Улы­ба­ют­ся. Сча­ст­лив­чи­ки. Все они сча­ст­ли­вее ме­ня. Стоп­ки умень­ша­лись. Все мень­ше этих оде­ял, ши­не­лей, мун­ди­ров. Бо­тин­ки, мне бы толь­ко бо­тин­ки. Кап­рал из­вер­гал из се­бя фа­ми­лии, де­сят­ки фа­ми­лий, сколь­ко же их на све­те, этих лю­дей? Слиш­ком мно­го. Раз­мно­жи­лись мы, мать на­шу так, всю­ду тол­куч­ка. Силь­ные лок­ти нуж­ны, на всех не хва­тит, ко­му-то долж­но не до­стать­ся — и уже яс­но, что ему. Это же оче­вид­но — как раз ему и не до­ста­нет­ся. Гор­ло сжи­ма­ет­ся все силь­нее, тя­жесть му­чи­тель­но на­ва­ли­ва­ет­ся на реб­ра груд­ной клет­ки.

Воз­ле сто­пок одеж­ды сто­ял ма­лень­кий квад­рат­ный сто­лик. За ним си­дел чер­но­во­ло­сый, смуг­лый как перс под­хо­рун­жий и ста­вил га­лоч­ки на­про­тив фа­ми­лий на ли­ст­ке бу­ма­ги. Этот под­хо­рун­жий на­пом­нил Бо­же­ку о чем-то да­ле­ком. Ка­кие-то ту­ман­ные ас­со­циа­ции. Где-то я его уже ви­дел. В гим­на­зии? Был там кто-то по­хо­жий, по­мо­гал стро­ить де­ко­ра­ции, ос­ве­щал про­жек­то­ра­ми сце­ну, на ко­то­рой он, Бо­жек, дек­ла­ми­ро­вал вся­кую чушь. «Бу­ду­щее на­шей фи­зи­ки»? Ил­лю­зия! Бы­ло бы про­сто по­ра­зи­тель­но, не­ве­ро­ят­но, из об­лас­ти фан­та­сти­ки и ска­зок, ес­ли бы под­хо­рун­жий за сто­ли­ком ока­зал­ся Оле­ком Ста­хо­ви­чем, гим­на­зи­че­ским мас­те­ром на все ру­ки, доб­рым дру­гом Бо­же­ка. Это сма­хи­ва­ло бы на чу­до, при­чем чу­до не­нуж­ное — ведь спи­сок уже со­став­лен, да к то­му же, ви­ди­мо, этим са­мым Оле­ком Ста­хо­ви­чем, ко­то­рый те­перь си­дит в не­сколь­ких мет­рах от Бо­же­ка и ни­чем не мо­жет ему по­мочь.

Кап­рал чи­тал фа­ми­лии.

— Олек, — шеп­нул Бо­жек.

Кап­рал гроз­но на­хму­рил бро­ви, но под­хо­рун­жий за сто­ли­ком вздрог­нул и ог­ля­дел­ся. Зна­чит, это он! Ус­лы­шал! Ста­хо­вич смот­рел на две ре­дею­щие ше­рен­ги и ни­ко­го не уз­на­вал. Вот он по­жал пле­ча­ми. Бо­жек сно­ва шеп­нул: «Олек», — и тот сно­ва бес­по­кой­но за­ер­зал.

Кап­рал за­кан­чи­вал чте­ние спи­ска. На зем­ле все еще ле­жа­ло пять не­боль­ших сто­по­чек одеж­ды. Кап­рал по­до­шел к на­блю­дав­ше­му за це­ре­мо­ни­ей по­ру­чи­ку и шеп­нул ему что-то на ухо. По­ру­чик ут­вер­ди­тель­но кив­нул. То­гда кап­рал ска­зал тем, кто про­дол­жал сто­ять:

— По­сколь­ку не­ко­то­рые из на­ше­го спи­ска уже уе­ха­ли, ос­та­лось еще пол­то­ра де­сят­ка ком­плек­тов. Мы от­да­дим их вам. Гос­по­дин под­хо­рун­жий! — бро­сил он в сто­ро­ну сто­ли­ка. — До­пи­ши­те, по­жа­луй­ста.

Ста­хо­вич взял в ру­ку ка­ран­даш. Бо­жек вы­бе­жал из строя и бро­сил­ся к сто­ли­ку.

— Олек! — го­во­рил он бы­ст­ро. — Олек, это я, Бер­ген. За­пи­ши ме­ня: Бер­ген. Олек, это я! До­пи­ши ме­ня!

Кап­рал рявк­нул:

— Встать в строй!

Бо­жек по­бе­жал об­рат­но. Со сво­его мес­та он по­да­вал Оле­ку зна­ки, шеп­тал: «Бер­ген... за­пи­ши... это я». Тот смот­рел на не­го, ки­вал го­ло­вой, но Бо­же­ку по­ка­за­лось, что он ни­че­го не на­пи­сал.

Кап­рал пе­ре­стро­ил их в од­ну ше­рен­гу. По­том встал пе­ред ни­ми, под­пер ла­до­нью под­бо­ро­док и ис­пы­тую­ще при­щу­рил гла­за. Бо­жек впил­ся в не­го умо­ляю­щим взгля­дом. Я. Я. Боль­ше не мо­гу. По­смот­ри на ме­ня. Боль­ше не мо­гу.

Он про­ши­пел со­се­ду в су­кон­ных га­ли­фе:

— Я знаю, что у вас есть са­по­ги.

— Т-с-с...

— Я ви­дел вас в са­по­гах. Ес­ли сей­час вам да­дут, а мне нет, то... вы еще уви­ди­те!

Кап­рал про­ха­жи­вал­ся вдоль ше­рен­ги. Вне­зап­но его гла­за встре­ти­лись с гла­за­ми Бо­же­ка. И Бо­жек по­чув­ст­во­вал, что кап­рал дрог­нул, что он пла­чет. Это­го пла­ча не бы­ло вид­но — лишь при­от­кры­тый рот, бес­по­мощ­ное по­дер­ги­ва­ние ще­ки. «Долж­но быть, у ме­ня страш­ные гла­за», — по­ду­мал Бо­жек. Он уже знал, чтó про­изой­дет, и не уди­вил­ся, ко­гда уви­дел вы­тя­ну­тую в его на­прав­ле­нии ру­ку кап­ра­ла и ус­лы­шал его хри­п­лый го­лос:

— Ты.

Тя­же­лым ша­гом он по­до­шел к сто­ли­ку и до­ло­жил под­хо­рун­же­му:

— Бер­ген.

— Знаю. За­пи­сал.

Пер­вый ун­тер бро­сил на его про­тя­ну­тые ру­ки по­ле­вую фор­му со шта­на­ми и пи­лот­кой. За­тем он по­лу­чил ши­нель. Одея­ло и по­ло­тен­це. Ком­плект лет­не­го и шер­стя­но­го бе­лья. Фла­не­ле­вые пор­тян­ки.

— Раз­мер обу­ви? — спро­си­ли его.

— Вось­мой подой­дет.

На­гру­жен­ный, он ото­шел под шел­ко­ви­цу. Он сни­мал с се­бя ста­рые за­ла­тан­ные га­ли­фе, чер­ную от мно­го­чис­лен­ных де­зин­фек­ций ру­баш­ку, ме­хо­вую шап­ку, ко­то­рая так дол­го за­щи­ща­ла его от сол­неч­но­го уда­ра. Пе­ре­оде­ва­ясь, Бо­жек пла­кал. Он не сдер­жи­вал слез, не мог со­вла­дать с ры­да­ни­ями и, лишь ко­гда уви­дел под­бе­гаю­ще­го Ста­хо­ви­ча, вы­тер мок­рое ли­цо угол­ком ста­рой ру­баш­ки. Ста­хо­вич оп­рав­ды­вал­ся:

— Это ты, Бо­жек? Черт бы те­бя по­брал! Не уз­нал! Со мной в ла­ге­ре в Ры­бин­ске был ка­кой-то за­сра­нец Бер­ген — я ду­мал, это он. Ну, как-то обо­шлось. Пом­нишь это­го идио­та Сыс­ко­го? Я то­же ду­ра­чил­ся из­ряд­но. А что с тво­ей де­вуш­кой, этой блон­дин­кой от Ка­лец­кой? Мы пы­та­лись за­дей­ст­во­вать ее в Моль­е­ре, но иг­ра­ла она из рук вон. Ты вы­гля­дишь пря­мо как отец то­го Бо­же­ка. По­че­му ты не на­де­ва­ешь бо­тин­ки?

— По­до­жди ми­нут­ку, пой­ду но­ги вы­мою.

Он по­бе­жал со все­ми ве­ща­ми к ре­ке и по­гру­зил но­ги в во­ду. По­до­ждал, по­ка уля­гут­ся вол­ны, и взгля­нул на свое от­ра­же­ние. Он уви­дел сол­да­та с су­ро­вым ожес­то­чен­ным ли­цом, тем­ные гла­за смот­ре­ли мсти­тель­но. Так это я? Этот кре­мень-па­рень — я?

Он вы­шел из во­ды, ибо по­нял, что на­чи­на­ет со­чув­ст­во­вать се­бе и лю­бо­вать­ся соб­ст­вен­ным ли­цом, как Нар­цисс. Мед­лен­но и бла­го­го­вей­но он заш­ну­ро­вы­вал бо­тин­ки — креп­кие, проч­ные, из­но­су им не бу­дет. Мне чер­тов­ски по­вез­ло!

Встал, по­про­бо­вал прой­тись. Зем­ля ухо­ди­ла у не­го из-под ног. Те­перь он чув­ст­во­вал се­бя бо­лее вы­со­ким, лег­ким.

Оча­ро­ва­тель­ная жен­щи­на в фор­ме — свет­ло­во­ло­сая, зре­лая, эле­гант­ная да­ма с офи­цер­ски­ми на­шив­ка­ми. Он бе­зот­чет­но взгля­нул на нее и с удив­ле­ни­ем за­ме­тил, что жен­щи­на, про­хо­дя ми­мо, улыб­ну­лась ему с сим­па­ти­ей, по­чти ко­кет­ли­во. Отой­дя на не­ко­то­рое рас­стоя­ние, она обер­ну­лась и еще раз улыб­ну­лась. Изум­ле­ние при­гвоз­ди­ло его к мес­ту. Бо­же мой, что про­изо­шло? Что та­ко­го про­изо­шло? Что слу­чи­лось за эти два­дцать ми­нут?

Он под­нял с зем­ли лох­мо­тья, в ко­то­рые толь­ко что был одет, и при­жал их к гру­ди, шеп­ча:

— Бо­же, Бо­же!..

Он не знал, что с ни­ми де­лать. Ос­та­вить на па­мять? Но его ужа­са­ла мысль, что они еще мо­гут при­го­дить­ся. Он бро­сил их в ре­ку. Всё: га­ли­фе, ру­баш­ку, каль­со­ны, шап­ку. Ру­баш­ка дол­го па­ри­ла в воз­ду­хе, преж­де чем упасть в во­ду. Те­че­ние под­хва­ти­ло одеж­ду и унес­ло прочь.

Он от­рях­нул ру­ки. По­вер­нул­ся, сде­лал не­сколь­ко ша­гов и уда­рил в зем­лю каб­лу­ком. Ве­ли­ко­леп­но! Не чув­ст­ву­ют­ся не­ров­но­сти, кор­ни, ос­кол­ки стек­ла, твер­дость зем­ли. Те­перь он не бу­дет бо­ять­ся рас­ка­лен­ных кам­ней и об­жи­гаю­щих рель­сов.

Я ни­ко­гда не за­бу­ду, — вдруг по­ду­мал он.

И про­из­нес вслух, как в го­ряч­ке:

— По­дон­ки, не­го­дяи, ню­ха­те­ли фиа­лок! Я бу­ду как вы. Те­перь-то я знаю. Вы на­учи­ли ме­ня. Те­перь я знаю.

Он шел к Ста­хо­ви­чу, ко­то­рый при­сло­нил­ся к ство­лу шел­ко­ви­цы и дру­же­ски бе­се­до­вал с Тшцин­ским. Тшцин­ский за­ме­тил Бо­же­ка, стал де­лать ему ру­кой зна­ки. Бо­жек уда­рил в зем­лю каб­лу­ком. Как гре­мит! И шеп­нул:

— Ну, те­перь я вам по­ка­жу...

Осень 1956 г., Оборы

Редакция и переводчик выражают огромную благодарность Юзефу Хену за любезное разрешение на публикацию этого произведения.