Казимера Иллакович
Родилась в Вильне и, стало быть, была подданной Российской империи, оставалась ею до 1918 года. Иллакович — это фамилия ее матери, Барбары. Казимера и ее сестра были внебрачными детьми, отец их, Клеменс Зан (сын известного и почитаемого в Польше Томаша Зана, товарища Мицкевича по Виленскому университету и по студенческой конспирации 1820-х годов), погиб при невыясненных обстоятельствах, когда Казимера была еще младенцем. Вскоре простудилась и умерла от скоротечной чахотки мать, учительница, бегавшая в дырявых ботинках по городу, давая уроки. В детстве и отрочестве осиротевшая Казимера жила на положении воспитанницы у польки-помещицы Зофьи Буйно (урожденной Платер-Зыберек) в усадьбе близ Двинска (ныне Даугавпилс). Здесь она выросла, среди лесов и озер, на стыке латышских, литовских и белорусских земель, на западной окраине тогдашней Витебской губернии. Этим местам и простым людям этих мест она посвятит много лет спустя великолепный цикл стихотворных миниатюр — «Наш дом». Положение сироты и воспитанницы делало естественным ее общение и с девушками «с кухни», и с окрестными крестьянами (латышами, белорусами, русскими-староверами), и с евреями в соседнем местечке, куда Казимера, научившись управляться с лошадью, ездила за покупками. Там, в окрестностях Двинска, может быть, уже и рождались основные черты Иллакович как человека и как художника: ее доброжелательность к людям всех национальностей, так удивительно (нет, естественно!) сочетавшаяся в ней со страстным польским патриотизмом, ее «врожденная» демократичность, народность ее поэзии. «Моя поэзия — народная», — не уставала повторять Иллакович.
Училась Иллакович в русской гимназии в Двинске, сдала экстерном за гимназию в Петербурге. В Петербурге она жила в 1904—1905 годах и в 1907-м. В 1904-м ее приемная мать Зофья Буйно выехала в швейцарский Фрайбург. Казимера же осталась в России, чтобы — как пишет она в своей книге мемуарной прозы — «видеть революцию». В Петербурге она общалась с молодежью радикального толка, научилась, между прочим, стрелять из револьвера. Позже Казимера все же приехала во Фрайбург, училась в Женеве, дружила там, как вспоминает, с молодыми русскими, которых она считала анархистами и которые носили красные и черные рубашки, в такой же красной рубашке ходила и она. Затем Казимера окончила колледж для иностранок в Оксфорде (зарабатывая на жизнь как служанка в семье пастора), изучала англистику и полонистику в Ягеллонском университете в Кракове. Студенткой в 1911 году познакомилась с Юзефом Пилсудским, в то время конспиратором: в семье Пилсудских в одной из комнат жила Барбара, сестра Казимеры, помогавшая Пилсудскому в его подпольной пропагандистской работе как переводчица и публицистка (позже она стала публиковаться, взяв как псевдоним фамилию отца: Зан).
В Кракове в 1912 году вышла первая книга стихов Казимеры Иллакович. Книга вызвала интерес, было много рецензий. Вторая книга была издана в Варшаве, в 1914-м.
Началась Первая мировая. В 1915—1916 годах Казимера Иллакович — сестра милосердия в русской армии, награждена Георгиевским крестом за храбрость. Два года она провела в лазаретах, санитарных поездах и сырых фронтовых землянках, облегчая страдания раненых и умирающих солдат. Лежала и сама, умирая от дизентерии, в холерном бараке в Минске. В 1917—1918 годах жила в Петрограде, работала корректором в типографии. В Петрограде в 1917-м вышли ее третья и четвертая книги стихов. В третьей книге — «Три струны» — выделаются «лазаретный» цикл и другие стихи о Первой мировой войне.
В 1918 году, в результате крушения трех монархий, возродилось польское государство. Казимера Иллакович приехала в Варшаву и стала служить в министерстве иностранных дел. Тут пригодилось ее знание языков. Единственная из польских женщин своего поколения, она дослужилась до положения советника министерства, чем очень гордилась. В 1926 году Пилсудский, придя к власти, предложил ей стать его секретарем по делам жалоб и прошений. После его смерти, в 1935-м, она вернулась на службу в министерство иностранных дел.
С 1922 по 1939 год в Польше было издано 16 книг стихов Казимеры Иллакович. Она лауреат польской Государственной премии 1935 года. Человек независимый, она не состояла ни в Союзе писателей, ни в ПЕН-Клубе. От членства в Польской Академии литературы отказалась.
В годы Второй мировой войны, с сентября 1939-го, жила в городе Клуж (Коложвар), главном городе Трансильвании, румынской, венгерской, вновь румынской. Иллакович называет Трансильванию Семиградьем, как называли когда-то эту область и русские, и поляки. Зарабатывала она уроками языков, а сама изучила за эти годы румынский и венгерский. В 1947 году, по совету и при поддержке Тувима, с которым она переписывалась, вернулась в Польшу. Дом, в котором Казимераа жила в Варшаве до войны, сгорел во время Варшавского восстания. Поселиться ей пришлось в Познани. Жила она до самой смерти в коммунальной квартире. Сейчас ее комната стала комнатой-музеем Казимеры Иллакович, на доме висит мемориальная доска, а внутри комнаты можно видеть ее книжные полки, полки с бедной посудой, бедную одежду, железную кровать, покрытую лоскутным ситцевым одеялом, всю ту убогость, в которой она жила. В 1947—1954 годах ей разрешалось публиковать лишь переводы. Несчетное число раз переиздавался ее перевод «Анны Карениной» (первое издание — 1952—1953). Другие ее переводы — «Эгмонт» Гете (1956), «Хлеб ранних лет» Бёлля (1957), том стихов Эмили Дикинсон (1965). Переводила она также с венгерского (Эндре Ади) и румынского. С 1954 года снова стали публиковать ее стихи, были изданы также три книги ее мемуарной прозы. Иллакович прожила больше девяноста лет, но последние ее годы были омрачены слепотой. Несмотря на небывалое долголетие, она не дождалась достойного издания своей поэзии. Двухтомником 1972 года она была недовольна, в письме ко мне с горечью писала об этих двух томах, «изданных небрежно, без большинства стихов, которые я любила».
Что уж говорить о ее стихах о Катыни, написанных в 1943-м, стихах о познанском расстреле рабочих, написанных в 1956-м.
Опубликованы они были лишь после 1989-го.
Голос Иллакович был гласом вопиющего в пустыне. Но вопиющего в пустыне пророка. Как пророк, она судила человечество, вновь и вновь обагряющее руки кровью в братоубийственных бойнях: «...Не коснется тебя Рождество Христово, земля Каинова, земля духа злого... жаждущая, с воплем о расплате, за кровь братьев новой крови братьев».
Братья, в понимании Иллакович, это все люди. А не только свои. Казимера Иллакович — один из самых больших польских поэтов. Но монографии о ее поэзии до сих пор нет, а многочисленные статьи — разрозненны и отрывочны, посвящены одной-двум ее книгам, одному-двум аспектам ее творчества. Поэт и критик Збигнев Беньковский пробовал объяснить, почему: «Эта поэзия, может быть, единственная в такой степени не поддается классификации. Не удается уместить ее в какие бы то ни было рамки, течения или школы... Это поэзия архипоэтическая в том смысле, что не удается свести ее к внехудожественным формулам».
Один из циклов своей лирики Иллакович назвала «Шероховатые стихи». Збигнев Беньковский пишет об этой особенности ее стихов: «...Ритм нарочито хромающий, как если бы мелодия не хотела уложиться, а только рвалась бы на фразы, лезущие одна на другую. Царство ассонанса, недорифмы... А результат такой, что я не знаю современных стихов, более мелодичных и более интересных ритмически и звуково, чем именно стихи Иллакович. Стихи Иллакович никогда не дремлют, никогда не укладываются в ложа или саркофаги форм, метафор, образов... Она создала собственную форму, форму лирического эскиза, форму незаконченности, образец совершенного несовершенства». О том же писал Ярослав Ивашкевич в эссе о книге Иллакович «Шепотом» (1966): «...в последних стихах Иллакович мы находим абсолютную точность при кажущейся небрежности, желание дать нам только то, что необходимо, то, что составляет основной рисунок (и основное содержание стихотворения). Мастерство, доведенное до максимальной простоты...»
В стихотворении 1960-х годов Ивашкевич вспоминает, как полвека назад его первые юношеские поэтические попытки осеняли два высоких дерева —Ахматова и Иллакович. Первые же книги, первые же публикации Иллакович запомнились на всю жизнь двум столь разным — начинающим тогда — поэтам, как Ивашкевич и Броневский. Ивашкевичу важен был психологический реализм Иллакович, Броневскому — ее романтизм, ее «Икаровы полеты», ее национально-освободительный пафос.
В первых же книгах Иллакович появился тонический стих, «дольник», который с ее легкой руки вошел в репертуар Броневского (особенно), Павликовской (часто), Леца и других польских поэтов 1920—1940-х годов.
Сама Иллакович возвращалась к этому метру в поздних стихах, но главным типом ее стиха стал стих с сильно меняющимся числом ударений и слогов, по существу свободный ритмически, но с постоянной, хотя и приблизительной рифмой, обычно парной, что было характерно когда-то для старопольского стиха.
Старопольский колорит народной поэзии Иллакович напоминает, как заметили польские исследователи, дешевые анонимные стихотворные книжки, продававшиеся когда-то на ярмарках, в России такой стих называли лубочным, его ценил и под него стилизовался Пушкин, например в «Сказке о попе и о работнике его Балде».
Народны и общечеловечны и религиозные стихи Иллакович.
Она близка по духу первым христианам с их искренней любовью к ближнему. В религиозной лирике она тоже отважна и неортодоксальна. В последние годы жизни Иллакович в ее книгах, в журналах и еженедельниках публиковались ее «маленькие апокрифы» — свободные вариации ветхозаветных сюжетов. На протяжении многих десятилетий поэзия Иллакович была по преимуществу трагической. Здесь, в поздней старости, появляется добрый юмор.
Сейчас ее стихи и стихотворные переводы собраны в четырехтомнике (1999). Переводились же они мною в свое время из тогдашних изданий, а иногда из публикаций в периодике, прижизненных и посмертных. Мои переводы Иллакович оценила очень высоко: «Совершенство ваших переводов, — писла она, — произвело на меня потрясающее впечатление».
