Конрад Валленрод. Историческая повесть. Предисловие, Вступление, I

Dovete adunque sapere come sono due generazioni da combatiere… bisogna essere volpe e leone.

MacchiavelliИбо должны вы знать, что есть два рода борьбы… надо поэтому быть лисицей и львом. Макиавелли (итал.). [1]

 

Бонавентуре и Иоанне Залеским на память о 1827 годе

посвящает автор.

Предисловие

Литовский народ[1], являющий собой совокупность племен: литовцев, пруссов и леттов, немногочисленный, населяющий не обширные и малоплодородные земли, был долго неизвестен Европе, и только около тринадцатого века набеги соседей заставили его перейти к более активной деятельности. В то время как пруссы подчинялись оружию тевтонов, Литва, выйдя из своих лесов и болот, начала уничтожать огнем и мечом соседние государства и сама стала грозой для всего севера. История еще не выяснила с достаточной полнотой, каким образом народ, столь слабый и так долго покорствовавший чужеземцам, вдруг нашел в себе силы, чтобы не только оказать сопротивление всем своим врагам, но и угрожать им, — с одной стороны, ведя непрерывную кровавую войну с орденом крестоносцев, а с другой стороны, опустошая Польшу, взимая дань с Великого Новгорода, распространяя свои набеги до берегов Волги и до Крымского полуострова. Самая блестящая эпоха в истории Литвы — это времена Ольгерда и Витольда, владычество которых простиралось от Балтийского до Черного моря. Но это огромное государство, расширяясь с чрезмерной быстротой, не успевало выработать в себе ту внутреннюю мощь, которая спаяла бы воедино все разнородные части и сделала их жизнеспособными. Литовская народность, растворившись на непомерно обширных землях, утратила свое национальное своеобразие. Литовцы подчинили много русских родов и вступили в политические взаимоотношения с Польшей. Славяне, давно уже принявшие христианство, стояли на более высокой ступени цивилизации, и, даже будучи покоренными Литвой или находясь под угрозой ее, они благодаря своему медленному, но неуклонному влиянию приобрели нравственный перевес над сильным, но варварским угнетателем и поглотили его, как китайцы татарских завоевателей. Ягеллоны[2] и наиболее могущественные их вассалы стали поляками; многие литовские князья на Руси приняли религию, язык и народность русскую. Таким образом, Великое княжество Литовское перестало быть литовским; подлинный литовский народ снова сосредоточился в своих прежних границах: язык его перестал быть языком двора и знати и сохранился только в простом народе. Литва представляет собою любопытный пример народа, который исчез, поглощенный своими огромными завоеваниями, как ручеек спадает после бурного половодья и течет по еще более узкому руслу, чем прежде.

Несколько веков отделяет от нас упомянутые здесь события, сошла со сцены политической жизни и Литва, и самый грозный враг ее — орден крестоносцев, совершенно изменились взаимоотношения соседних народов, расчеты и страсти, из-за которых загорались тогдашние войны, давно угасли, и память о них не сохранилась даже в народных песнях. Литва уже вся в прошлом; ее история представляет поэтому благородный материал для поэзии, ибо поэт, воспевающий события того времени, должен сосредоточить свое внимание на исторических фактах, их углубленном изучении и художественном воплощении их, не руководствуясь никакими расчетами, страстями и вкусами читателей. Именно такие темы учил искать Шиллер:

Was unsterblich im Gesang soli leben,

Muss im Leben untergehen.

 

Что бессмертно[3] в мире песнопений,

В смертном мире не живетПеревод М. Лозинского.[2].

Вступление

 

Сто лет прошло[4], как нечестивцев кровью

Крест рыцарского Ордена умылся;

Уже пруссак познал цепей оковы

Иль, бросив дом, от плена в чащу крылся;

За ним гонясь вплоть до Литвы границы,

Его вязал и гнал в неволю рыцарь.

 

Стал Неман рубежом Литвы с врагами:

С литовской стороны леса шумели,

Где алтари курились пред богами;

С другой, своей вершиной в небо целя,

Крест, символ немцев, плечи грозно ширил,

Как бы стремясь все земли Палемона[5]

Пригнуть под власть немецкого закона,

Все подчинив себе в литовском мире.

 

Здесь толпы юношей-литовцев храбрых

В плащах из шкур медвежьих, в рысьих шапках,

Лук у плеча и наготове стрелы,

Снуют, следя немецкие пределы.

Там — конный немец в панцире из стали

Стоит, недвижен, как на пьедестале,

Уставя взор на укрепленья вражьи

И четки и пищаль держа на страже.

 

И тут и там закрыты переправы.

Так Неман, чьи гостеприимны воды,

Соединявший братских две державы[6],

Стал вечности порогом двух народов.

Никто без риска жизнью и свободой

Не мог переступить запретны воды.

Лишь тонкая литовская хмелинка,

С любимым прусским тополем в разлуке,

По камышам, по ряске и кувшинкам

К нему стремилась, простирая руки,

Венком свивалась, вплавь перебиралась

И, наконец, с любимым обнималась.

Да соловьи из Ковенской дубровы

С собратьями от взгорий Запущанских

Все по-литовски рокотать готовы

И о делах любовно совещаться,

На остров общий прилетая снова.

 

А люди? Разделясь свирепством боя,

Литвы и пруссов родственность забыли!

И лишь любовь в своей извечной силе

Людей сближала. Вспомнились мне двое.

 

О, Неман! Уж стоят на переправах

Огонь и смерть несущие дружины,

И берегов покой ненарушимый

Сталь оголит от зарослей зеленых,

Гул пушек соловьев спугнет в дубравах.

А то, что связано родства оплотом.

Разъединится злобою кровавой;

Все распадется, — лишь сердца влюбленных

Забьются снова в песнях вайделотов.

 

 

I

Избранье

 

С мариенбургской башни[7]Мариенбург, по-польски Мальборк, укрепленный город, некогда бывший столицей крестоносцев, при Казимире Ягеллоне был присоединен к Речи Посполитой, позднее отдан в залог маркграфам Бранденбургским и, наконец, перешел во владение прусских королей. В подземельях мариенбургского замка находились гробницы великих магистров, некоторые из них сохранились доныне. Фойгт, кенигсбергский профессор, опубликовал несколько лет тому назад историю Мариенбурга, труд, имеющий большое значение для истории Пруссии и Литвы. — Прим. авт.[3] звон раздался,

Гром пушек в барабанный бой вмешался;

Великий день для Ордена святого;

В столицу рыцари спешат от дому.

Здесь для собранья все уже готово,

Чтоб по внушению от Духа Свята

Решать — на чьей груди кресту большому

Возлечь и меч большой кому — на латыБольшой крест и большой меч — знаки великих магистров. — Прим. авт.[4].

День и другой проходят в обсужденьях,

Немало славных рыцарей предстало,

Чье имя остальным не уступало

Ни в подвигах, ни в знатности рожденья;

Но чаще прочих братьями святыми

Произносилось Валленрода имя.

 

Он — чужеземец, в Пруссии безвестный,

Прославил Орден славой повсеместной:

Он мавров разгромил в горах Кастильи,

Он оттоманов одолел на море,

Язычники пред ним в испуге стыли.

Он первым был всегда в военном споре

И первым на турнирах был, готовый

Перед соперником открыть забрало,

И рыцарская доблесть отступала

Пред ним, ему отдав венок лавровый.

Не только грозной воинской отвагой

Он возвеличил званье крестоносца:

Но, презирая жизненные блага,

Он в христианской доблести вознесся.

 

Был Конрад чужд придворной светской лести,

Не прибегал к уловкам и поклонам, —

Он своего оружия и чести

Не продавал враждующим баронам.

В монастыре, соблазнов не касаясь,

Чуждаясь света, он проводит юность;

Ему чужды и звонкий смех красавиц,

И песен менестрелей сладкострунность,

Ничто его не возмущает духа,

Он к похвалам не приклоняет слуха,

На красоту не устремляет взоров,

Чарующих не ищет разговоров.

 

Он был ли равнодушен от рожденья,

Или с годами стал, — хоть годы были

Не стары, но главу посеребрили

И бледность щек печатью охлажденья

Отметили, — решить про это трудно.

Но выпадали редкие минутки,

Когда среди придворной молодежи

Он шутками парировал их шутки

И дамам комплименты сыпал тоже,

Как детям сласти, явно развлекаясь

С любезностью холодной улыбаясь.

Однако это было исключеньем;

И вдруг случайно брошенное слово,

Для прочих не имевшее значенья,

Привлечь его внимание готово.

Слова — «отчизна», «долг», «любовь», «сраженье» —

Тревожили его воображенье,

Веселость Валленрода угасала;

Заслышав их, он предавался думам,

Как будто вдруг ему все чуждым стало,

Он становился мрачным и угрюмым.

Быть может, вспомнив святость посвященья,

Он прерывал услады развлеченья?

Душе его в одном была услада,

Один был друг всегда ему желанным —

Святой монах, назвавшийся Хальбаном.

Он отчужденность разделял Конрада,

Он был его всегдашний исповедник,

И чувств его и дум его посредник.

Блажен, кто близок в жизни со святыми

Был чувствами и мыслями своими.

 

В собранье Орден обсуждает рьяно

Достоинства и качества Конрада.

Есть в нем изъян, — но кто же без изъяна? —

Конрад не любит светского обряда,

Конрад не терпит и беседы пьяной;

Однако, запершись в своем покое,

Когда брала тоска или досада,

Искал он забытья в хмельном настое:

Весь вид его, печальный и суровый,

Приобретал тогда оттенок новый.

Болезненным румянцем вдруг окрашен

Он был; глаза, что в юности блистали,

Которых свет с годами был погашен,

Опять былые молнии метали,

И горький вздох из сердца вырывался,

И взор слезой жемчужной одевался.

Где лютня? Песня с губ уже слетает!

На языке чужом те переливы,

Но слушатели сердцем понимают

Торжественно-печальные мотивы.

Лишь на певца взглянуть, и все понятно:

Он память напрягает до предела,

Его душа куда-то улетела,

Он время хочет повернуть обратно!

О чем тех песен горькие стенанья?

Должно быть, мыслью он следит незримо

За юностью, промчавшеюся мимо…

Где дух его? В краю воспоминанья.

 

Но никогда из лютни многострунной

Не извлекал он звук веселья юный,

И уст его улыбка не затронет, —

Ее с лица, как смертный грех, он гонит.

Вся лютня под его рукой стенает,

И лишь одна молчит струна — веселья,

Все чувства жарко слушатель с ним делит,

И лишь одной надежды не хватает.

 

Не раз, к нему в покой войдя нежданно,

Дивилась братья перемене странной:

Конрад, очнувшись, вздрагивал от гнева

И, бросив лютню, прерывал напевы;

Безбожные слова он сыпал градом,

Шептал Хальбану что-то в страсти ярой,

Потом, как бы командуя отрядом,

Грозил кому-то беспощадной карой.

В смятенье братья вкруг него толпится,

Хальбан же, глядя на него, садится,

И взор его безмолвным напряженьем,

Таинственным наполнен выраженьем.

В чем этих взоров тайное значенье?

Грозят они или предупреждают?

Но с Конрада спадает исступленье,

Светлеет взор, чела морщины тают.

Так укротитель львов на представленье

Решетку клетки в сторону откинет,

У зрителей спросив соизволенья,

Подаст сигнал — и мощный царь пустыни

Взревет, — мороз по коже подирает;

Один лишь укротитель неустанным

И неуклонным взором озирает

Его, — одними глаз своих лучами.

Души своей бессмертным талисманом,

Сильнее, чем замками и плетями,

Он ярость зверя страшную смиряетВзор человека, утверждает Купер, если он горит огнем отваги и ума, производит сильное впечатление даже на диких зверей. Мы можем привести в доказательство этого истинное происшествие, случившееся с американским охотником, который, подкрадываясь к уткам, услышал шорох, поднялся и к ужасу своему увидел лежавшего рядом огромного льва. Зверь, казалось, также был поражен, увидев пред собой человека атлетического сложения. Охотник не решился выстрелить, так как ружье его было заряжено дробью Он стоял поэтому неподвижно, угрожая врагу одним только взглядом. Лев, со своей стороны, продолжал лежать спокойно, не спуская глаз с охотника; через несколько мгновений он отвернул голову и стал медленно удаляться, но, сделав десяток-другой шагов, остановился и вернулся снова. Он застал охотника на том же месте, неподвижным, как раньше, опять встретился с ним взглядом и, наконец, словно признавая превосходство человека, опустил глаза и ушел. Bibliotheque Universelle, 1827, fevrier: «Voyage du capitaine Head». — Прим. авт.[5].