Ни рыба, ни мясо. Рассказ о человеке, у которого были свои убеждения
Третий день шел снег. Пан Стефан третий день был в отпуске. Он сидел у себя в комнате и смотрел в окно. С серого неба летели светлые хлопья. Иногда порыв ветра поднимал снег вверх, и казалось, что белый рой возвращается с земли на небо. Береза у дома, весной и летом сверкавшая своим серебряным стволом среди зеленых листьев, теперь была какая-то грязновато-желтая. Тоненькие дрожащие веточки свешивались, как пустые черные сети. Пан Стефан смотрел в окно так долго, что перестал думать. И только металлические брызги колокольчиков вдали заставили его очнуться. Вскоре под окном пролетели сани, раздался глухой стук, как будто копыта у лошадей были завернуты в тряпки. Снег густел, и пейзаж за окном стирался.
Пан Стефан сказал домашним, что «хочет, чтобы его до обеда не беспокоили. Нужно наконец покончить с несколькими письмами, ждущими ответа». Его желание было выполнено. Теперь он мог спокойно сидеть и смотреть в окно. Что касается писем, то он даже начал что-то писать. Написал заголовок, дату, потом сообщил сестре: «… у нас все по-старому. Все здоровы. Мама была простужена, но кашель уже прошел. Несколько дней подряд снегопад. А что у вас? У нас все по-старому…». Он заметил, что последние слова написал второй раз, поэтому перечеркнул их и тщательно замазал, но не знал, как продолжить. «По-старому, по-старому» — повторил он, со злостью посмотрел на листки бумаги и отложил перо.
Теперь он увидел летящую по серому небу ворону. Ее крылья двигались, как короткая черная волна, которая наконец закружилась и растворилась в снегу, словно и она была одним из тех белых хлопьев. В ту же секунду на лестнице послышался грохот и пронзительно зазвенел звонок. Пан Стефан услышал в коридоре какой-то писк. В дверь комнаты заглянула его двенадцатилетняя дочь Малгося.
— Чего тебе? — спросил он, и его голос вылился на взволнованную девочку, как масло на бурлящую воду.
— Ксендз к нам идет с колядкой
— Ну что ж, пускай идет, — сказал пан Стефан и отвернулся к окну. Малгося тихонько вышла из комнаты, но за дверью снова пустилась бегом, словно у нее на ногах вдруг выросли жеребячьи копытца. Пан Стефан пожал плечами.
— Пускай идет, мне-то что.
Метель билась в стекла.
«Нет же покоя человеку, — подумал он. — Ксендз у Катажинки, вот-вот к нам придет. Закроюсь на ключ, да и все». — Он подошел к двери и повернул ключ в замке. — Подумают, нет дома. В конце концов, есть другие комнаты. Не обязательно же у меня церемонию проводить. Представим себе, что я уехал. Нету меня, и точка».
Тут под дверью раздалось топанье маленьких ножек. Ручка дернулась раз, потом другой, и послышался детский голосок: «Тук-тук, милые цыплятки». Маленький Метек позвал громче: «Тук-тук, милые цыплятки, впустите лисоньку в курятник, ребятки». Но пан Стефан молчал. Еще пару минут об дверь бился жалостливый голос, готовый разразиться плачем. Наконец пан Стефан с улыбкой открыл дверь, но за ней уже никого не было. Он стоял в дверном проеме и слушал, как мальчик жалобно плачет где-то на кухне.
— Хватит с меня! — энергично произнес пан Стефан. — Я не собираюсь запираться на ключ в собственной квартире. Хватит! Я неверующий, господин ксендз, просто неверующий. Имею право, не так ли? — Он возбужденно шагал по комнате. — Все в этом доме делают, что им вздумается; кто хочет, молится, кто хочет, поет. Я не выйду. Жене придется сказать, что в этой комнате у нас живет жилец, атеист. Разве каждый жилец обязан быть верующим? Слава Богу, я взрослый человек и могу жить, как мне хочется…
Пан Стефан беспомощно окинул взглядом комнату, и ему вспомнилась уже виденная им когда-то картина: посреди комнаты стоит на коленях органист, двое министрантов
Он выбежал из комнаты. В коридоре почувствовал запах грибов. «Грибной суп, небось, варят, — подумал пан Стефан, — заяц со вчерашнего обеда остался, лишь бы в свеклу сахар не клали, вечно кладут, сколько ни проси, ни объясняй. В сметане будет отменный…». Пан Стефан нервно застегивал пальто. Ему казалось, что пуговицы какие-то слишком большие, а петли слишком узкие, и он чуть не оторвал пуговицу от злости, но вовремя опомнился. Открыв дверь, он увидел за ней запыхавшуюся Малгосю, трясущую одолженным у соседей кропилом. Ее разрумянившееся лицо было влажным, на ресницах дрожали снежные звездочки, превращающиеся в капельки воды.
— Буран на улице, папочка! Я споткнулась и чуть не рухнула в снег вместе с кропилом. Куда вы, папочка, лучше подождать, наверняка скоро распогодится. Обед уже готов!.. — мямлила Малгося.
— «Куда вы, папочка», не развлекаться, — хмуро ответил пан Стефан.
— Может, я вместо папочки сбегаю, — предложила Малгося. Пан Стефан захлопнул за собой дверь. Хлопья побелки посыпались на голову удивленной девочке.
«Всем можно, — думал пан Стефан, — одному мне нельзя. Каждый в моем доме живет согласно своим убеждениям. Каждый! Даже Метек, когда его спрашивают, «где Боженька живет», может ответить «в трубе». Только мне нельзя. Но этому придет конец. Где это видано, чтобы человек, взрослый человек, как идиот убегал без обеда из собственной комнаты. Шатайся теперь, шатайся. Ботинки промокнут, кажется, уже насморк начинается. «Куда вы, папочка, сейчас обед будет», да-а-а. Так что вставай на колени вместе с Малгосей, Метеком и двумя парнями в красных пелеринах. А парни в кулак смеются, никакой серьезности… Впрочем, проветрюсь. Через час вернусь. А коляда уже прошла, — улыбнулся он невольной рифме. — И аппетит появится, что ни делается, все к лучшему».
Метель усиливалась. Ветер лупил мокрыми простынями снега, скручивал их, разрывал, бросал в лицо, залепляя глаза и рот.
«А что, если сейчас вернуться? Наверное, уже поднялись. Можно войти и сказать: «Добрый день, добрый вечер! Ну и погодка! А-а! Добро пожаловать». Ведь не заставят же меня молитву читать. Седовласый старичок добродушно кивнет и подаст мне руку. «В костеле что-то я вас не вижу», — скажет. «Служба не дружба, господин ксендз, постоянно в разъездах…» И все. Пан Стефан остановился, развернулся по-военному кругом и замаршировал к дому. Снег на пальто превратился в твердую хрустящую скорлупу. Холодные комья падали за воротник и таяли на теплой шее. Он ускорил шаг. Вскоре пан Стефан уже стоял перед домом и смотрел в освещенные окна своей квартиры. Какая-то тень пробежала по стене комнаты.
«Небось кропит теперь… сейчас закончит, подожду. Пройдусь еще до угла и вернусь». Он тяжело зашагал вперед. Мокрый снег налип на ботинки и сбился под подошвами в высокие бугорки.
«Раз, два, три, четыре, — начал он считать, — пять, шесть, семь… Время быстрее пролетит… Заяц пока высохнет, свекла железом пойдет. Могли бы мою порцию оставить на тарелке и потом подогреть, но кто об этом подумает. Каждый свое съест и доволен. Заяц и так сухой, а на противне в стружку превратится… Опилки будешь грызть, опилки. Все только и думают, как свой кусок схватить и проглотить, может, лучше бы о душе подумали? О муках? Была не была. — Пан Стефан горько усмехнулся. — Поделом тебе, на черта из собственного дома сбежал. Философствуй теперь. Нос течет, ботинки хлюпают. Идиот!»
Снег перестал. Теперь с неба сыпалась только какая-то мокрая пыль, какая-то мерзость. Вдруг пан Стефан остановился. Снял шляпу, поклонился до самой земли и громко заговорил:
— Простите, простите великодушно… Можно ли мне войти к себе домой и пообедать? Мне сорок лет, можно мне иметь свои убеждения? Метек говорит, что «Боженька в трубе»… Позвольте и мне. Я очень извиняюсь… Малгося, господин органист, можно мне уже зайти домой? Тук-тук, откройте, это я, ваш отец. Ни рыба, ни мясо! — пан Стефан нахлобучил шляпу с такой силой, что она съехала ему на глаза, в которых заблестели слезы.
