О Юлиуше Словацком. Лекция V
Если в целом справедливо утверждение, что поэзия Словацкого не находила у современников сочувственного приема и понимания, не встречала заслуженной оценки, то исключения здесь более чем красноречивы. По достоинству произведения Словацкого были оценены двумя выдающимися личностями эпохи, крупнейшими талантами, которые когда-либо творили на польском языке, — Зигмунтом Красинским и Циприаном Камилем Норвидом. Однако их голоса одиноко звучали в хоре всеобщего неудовольствия и осуждения, упреков.
После выхода в свет «Бенёвского» его автор обвинялся современниками в гордыне, в том, что преступил границы допустимой откровенности (otwartości) как в понимании собственной роли, так и в оценке соотечественников. Его поэзия воспринималась как интеллектуальная дерзость (bezczelność) и своего рода безнравственность, излишне свободное противопоставление своего ошеломительного таланта коллективным представлениям и убеждениям. И Мицкевич воспринял «Бенёвского», судя по переписке и парижским лекциям, как неуместное вольнодумство, непозволительно легкомысленную и насмешливую игру с национальными святынями, проявление крайнего поэтического индивидуализма, жажды славы и власти
В свою очередь, Красинский, исходя из шеллингианской концепции, отмечал, что «дух» Польши после расчленения ее «политического тела» выразился в Мицкевиче, а пришедший позже Словацкий неизбежно должен был стать другим, ибо относился уже к иной фазе, олицетворял следующий этап логического развития польского искусства
О ситуации общего непонимания, о трагизме в целом «закрытой польской литературы» Норвид писал Ю.И. Крашевскому в январе 1859 г.: «На самом деле (не исключая даже Мальчевского) у каждого из поэтов — у Адама, например, “Импровизация“, у других —иные страницы— совершенно не поняты, а публика читает их десятки лет, отнюдь не ощущая даже потребности в толковании. Так происходит с десятой частью написанного Мицкевичем, с пятой — Словацким, с третьей — Зигмунтом. Но это никого не волнует. У Данте была бы уже сотня комментаторов, и он стал бы понятным, усвоенным, а тут все — авось, как-нибудь! И такой обленившийся ум, который никогда не потрудился до пота вместе с автором, разляжется на софе и будет изрекать, как под конец Римской империи аристократы кричали флейтистам и клиентам: "Х — сильный парень! Он мне нравится, а вот того я как-то не очень понимаю, для меня тот писатель мой, который мне нравится!"
После такой критики остается только один spiritus-rector— юмор.
Но вся Европа идет к тому, что и интеллигенция, и аристократия, хоть и не непосредственно и не буквально, но как бы опосредованно превращается просто в денежную буржуазию. Все это невероятно печально
Весной 1860 года Циприан Камиль Норвид выступил с циклом публичных лекций, посвященных Юлиушу Словацкому
Виктория Мочалова
Вот перед нами две поэмы: «Бенёвский» и «Король Дух» — обе не завершены, однако они составляют высочайшее достижение Юлиуша Словацкого.
История цивилизации столь молода, что не доросла еще до своего совершеннолетия, ибо ждет подтверждающих его документов от египетских мумий и азиатских памятников, чьи письмена едва только складываются в слоги: но, по-моему, чего всего более недостает, так это памяти сердца! Ибо хорошо следить за развитием идей, расположенных, как алгебраические уравнения, одна за другой, но придет ли кому в голову задуматься, сколько боли, надрывов сопровождало движение каждой мысли? Обнаружили, наконец, что в семитской письменности опущены гласные — это уже большое достижение; а когда заметят, сколько опущено в истории слез, рыданий, надрыва и мук, которые являются обычно спутниками рождения и созревания всякой истины? И как спросила королева Ядвига, когда ей сообщили о денежной компенсации нанесенной обиды: «А кто заплатил за слезы?» — так сегодня вопрошает душа христианина, знакомясь с триумфами истории. Поэтому я благодарен поэту, который пытается увековечить не только бои, но и стоны боли, и крик, и страдания происходящей битвы, ибо они для истории как раз и являются тем, чем те изъятые из семитских памятников гласные. И если бы сегодня мог прозвучать этот возглас «Ох!», который раздавался во все века среди всех народов, он бы в тысячу раз лучше многих книг осветил тайники истории.
Поистине нужна великая смелость, чтобы выявлять и увековечивать современные и обыденные моменты. У Словацкого была эта великая и величайшая смелость, и в его время она была лишь у него одного.
В «Бенёвском» на каждой странице ощущается некая атмосфера — не места, но времени, — когда нельзя раскрыть рта, а молчать недостойно, и остается только хрипеть от боли, отчего прослывешь шипящей змеей, будучи на самом деле хрипящим от боли рабом. Под заглавием этого произведения Юлиуша читатели мысленно поставили слово «роман», подобно тому, как на стене под скульптурным изображением орла по требованию полиции была установлена надпись «павлин». Эта книга стихов о многих великих страданиях, названная «Бенёвский», считается романом в стихах! Изложение ее точного содержания сухой прозой сократило бы поэту время труда, но, возможно, оказалось бы его бессмысленной тратой для отечественного общества. У венецианских инквизиторов были столы с круглым, покрытым шлемом отверстием посредине: вокруг стола чиновники записывали, что говорила голова из-под шлема, в то время как тело помещенного под стол обвиняемого подвергалось пыткам. В его речи было мало смысла, но буквой и духом, соединяющими разорванные слова, было насилие, а эхом насилия — отвечающее ему из лона справедливости проклятие! И стихи «Бенёвского», на первый взгляд не имеющие связи и последовательности, я не могу сравнить ни с чем иным.
Ибо проклятие неразлучно со всякой попираемой истиной: всякая истина, рожденная криво и иронично лишь потому, что ей не дали родиться иначе, тем самым обвиняет общество, а это сильнейшее проклятие! Вспугни слово правды, чтобы оно не смогло дозреть в покое и лучах света, и люди отравятся им настолько, насколько его вспугнули… Даже само умолчание обвиняет: один умер от легкой болезни лишь из-за невозможности помыслить и предположить, что родственный Солнцу может болеть, — молчание стало его проклятием — и он умер!
...Проклятие — это анти-благословение, которое выражается в форме молитвы. Если мне скажут: «Какую же связь может иметь молитва с проклятием?» — я отвечу: разве тот, кто не молился против себя самого, молился когда-нибудь? Воистину нет. Если мы молимся против самих себя — то проклинаем себя. Ибо всякое стремление к совершенству уже само по себе является как бы проклятием самих себя за несовершенство наших устремлений.
Поэма «Бенёвский» настолько полна таких проклятий, что ее содержанием как раз и является то, что второстепенно; ее форма настолько иронична, что скобки составляют суть. Это подобно беседе с пустыми, приверженными формальностям и поверхностными людьми, которым — после обыденной болтовни о погоде и многих других пустяках — мы предлагаем как бы между прочим, в скобках: «А не поговорить ли нам теперь немножко об истине или о слезах, исторгаемых при рождении истины?..»
Поняв, до какой степени риска поэма «Ангелли» стоит на полюсе сумерек цивилизации, мы признаем, что сибирский герой вновь дает свое имя собранию стихов, предмет которых — социальные крайности. «Ангелли» — это «Бенёвский по-олимпийски, по-вечному, и «Бенёвский» — это «Ангелли» по-нынешнему.
