Объясняться в любви, задавая простые вопросы. «Стишки» Барбары Грушки-Зых (1)

«Для чего нужны стишки?» Задавшись однажды этим наивным, на первый взгляд, вопросом, поэтесса использовала уменьшительную форму слова «стихи», что можно принять за самоиронию и желание дистанцироваться от пафоса и экзальтации, которые даже в наши дни нередко ассоциируются с «ремеслом поэта». Возможно, ее сподвигли на это слова другой польской поэтессы, ее подруги Эвы Липской, которая в одной из их бесед сказала, что «стишок — подушечка, к которой можно прижаться, спасаясь от ужасов этого мира»Барбара Грушка-Зых в интервью «Важны маргинальные темы» [Ważne są tematy marginalne] интернет-журналу Ассоциации польских журналистов: https://sdp.pl/wazne-sa-tematy-marginalne-rozmowa-z-dziennikarka-i-poetka-barbara-gruszka-zych/.[1]. Однако реакция на «ужасы мира» может выражаться не только в том, чтобы прятать голову под дающую иллюзорное чувство безопасности подушку. Можно встревоженно поднять голову, дабы своим поэтическим «добрым словом» сочувствия или сопротивления несправедливости поддержать других в трудную минуту жизни. Вот почему, отвечая самой себе на вопрос: «Зачем я пишу?», — поэтесса, в частности, заметила, что записанные слова «помогают услышать тех, чей голос слаб»Gruszka-Zych B. Ostatnie śniadanie [Последний завтрак]. Sopot: Towarzystwo Przyjaciół Sopotu. 2009. С. 23.[2].

Стихи Барбары Грушки-Зых носят жизнеутверждающий характер, выражая осторожную, не сторонящуюся неудобных вопросов веру в смысл жизни. Ее поэзия рождается благодаря импульсу, побуждающему быть одновременно и голосом живых, которые страдают и нуждаются в том самом «добром слове», и голосом мертвых, чье молчание требует реакции «свидетелей». Писать, чтобы бросить вызов Времени и силе бренности, искать хрупкие формулы (не)возможной гармонии существования — вот главные задачи, которые ставит перед собой польская поэтесса.

Творчество Барбары Грушки-Зых стоит на трех китах: осознании ценности «обыденного существования», приятии своей женственности и вере в возможность переживания сакрального опыта в повседневном бытии. Ее поэтическая стратегия — охота на скрытые значения событий, разыгрывающихся как внутри нее самой, так и в ее психофизическом окружении. И еще это — непрестанные попытки ответить на вопрос: почему я должна писать?

Слушать, говорить, свидетельствовать

Барбара Грушка-Зых — выпускница факультета польской филологии Силезского университета, поэтесса и журналистка, автор более двадцати поэтических сборников, многочисленных репортажей и колонок. Многие годы она публикует на страницах католического еженедельника «Гость недзельный» («Воскресный гость») интервью с деятелями мировой культуры и рассказывает о своих встречах с местами и людьми, связанными с христианской духовностью. Еще она — автор книг о своих «близких знакомствах» с Чеславом Милошем, Войцехом Киляром, а также с Эльжбетой и Кшиштофом Занусси.

В основе ее поэтической стратегии лежит осторожное доверие к миру. Благодаря такой позиции многочисленные в ее творчестве отсылки к сильной, хотя и не лишенной сомнений вере позволяют поэтессе ощущать жажду Смысла сквозь призму собственной экзистенциальной ситуации, но в то же время в контексте универсального значения человеческой судьбы. «Необходимость» или, скорее, внутренний императив, заставляющий ее писать стихи, — возможно, эхо быстрой реакции на слова собеседника во время интервью: ведь хороший журналист должен уметь не только внимательно слушать, но и адекватно реагировать на поступающие к нему импульсыХотя, по словам самой поэтессы, все началось со стихов. См. интервью «Важны маргинальные темы».[3].

С самого начала своего творческого пути поэтесса следит за траекторией собственного бытия — примерно так же, проявляя огромную деликатность, она вникает в обстоятельства судеб своих собеседников. Ее поэзия вписывается в тематические круги, которые можно условно разделить на «любовные», «семейно-домашние», «дорожно-репортерские» и «религиозно-эсхатологические». Эти основные мотивы поэзии Грушки-Зых обретают все новые воплощения по мере появления у автора нового опыта, а в некоторых стихотворениях переплетаются между собой. С одной стороны, мы видим своего рода «вечное возвращение» образов, возникших еще в ее первом поэтическом сборнике «Испить первой воды» (1989)Gruszka-Zych B. Napić się pierwszej wody [Испить первой воды]. Warszawa: Młodzieżowa Agencja Wydawnicza. 1989.[4], с другой же — налицо путь, совершаемый в ритме событий ее жизни и отраженный в очередных сборниках. Написанные на протяжении четырех десятилетий стихи обнаруживают необыкновенную последовательность, с которой поэтесса формирует свой поэтический стиль. Важная характеристика этой поэзии — отношение к жизни как к процессу, а не как к череде не связанных друг с другом событий. Любовь, материнство, путешествия, встречи с людьми, болезни и смерть близких — неотъемлемые части этого процесса. Один из ее ранних сборников предварен характерным эпиграфом: «В траву весеннюю пришли мы превратиться / наши сердца способны зеленеть / дано им лепестки свои раскрыть / ведь наше тело / есть цветок / что порождает несколько бутонов / и усыхает»«Песнь американских индейцев»: Gruszka-Zych B. Pali się mój próg [Горит мой порог]. Katowice: Śląsk. 1997. Здесь и далее все стихи в переводе Никиты Кузнецова. Мотив травы появляется в нескольких стихотворениях Грушки-Зых: см., например, стихотворение без названия («трава сливается со сном со светом звезд...», наст. изд., с. 76). В стихотворении «чахлые деревья в поле…» сухая трава выступает своего рода негативом юных, зеленых трав надежды, дремлющих под замерзшей землей. Также в стихотворении «шепот» мы видим бренность и сиюминутность дел человеческих, сопоставляемых с постоянством травы, которая шепчет из-под снега («...и снег прикрывший тихий шепот трав»).[5]. Осознание собственной бренности, поиски таких жизненных путей, которые позволяют сохранить достоинство жизни перед лицом неизбежного, память, сопереживание и желание прочувствовать судьбу того, что появляется и уходит, — все это делает поэтессу не только свидетелем человеческого естества, но и его пытливым комментатором.

Невзирая на участившиеся в современной западной культуре попытки подорвать и в результате стереть любую идентичность, Барбара Грушка-Зых утверждает ту половую идентичность, с которой она пришла в этот мир, отважно подчеркивая свою женственность, на что обратил внимание сам Чеслав Милош. Не боится она и восхищаться мужественностью: эротизм у нее неотделим от восхищения «близким Другим», которым для нее был и остается мужчина, этот фактор динамичного взаимодействия, который в ее ранних поэтических высказываниях приобретает сугубо эротическое измерение:

я сбросила все платья

отбросила все сомненья

гаснут огни

горит мой порог

В более поздних книгах контакт с Другим все чаще выражается в форме едва заметных, но очень важных для этого контакта жестов («я слышу как ты говоришь мне „люблю“ / теплыми прикосновеньями губ / рукой что сумку берет у меня / камнем снятым с души»).

Впрочем, было бы слишком большим упрощением считать стихи польской поэтессы выражением чувственности, понимаемой только как сексуальная или иная разновидность человеческого общения. Любовные стихи, представленные в этой книге, заслуживают внимания еще и в связи с часто появляющейся в творчестве Барбары Грушки-Зых очень интересной увязкой эротических аллюзий с любовью к Богу. Ведь Христос — это мужчина. Как, впрочем, и неженатый католический священник. Концепция «мистического обручения», этот важный элемент западной христианской духовности, присутствующий в женской монашеской мистике, определенно повлияла на поэтическое воображение Грушки-Зых. Насколько можно судить, ее лирическая героиня мечтает о духовном единении с вожделенным Другим, которое аналогично физическому соединению любовниковВ «Католической энциклопедии» читаем: «В мистическом единении особую роль играет экстатическая любовь, ведущая душу к Богу и являющаяся основой отношений с Ним; соединение в любви носит чувственный характер и порождает осознание присутствия в душе Святой Троицы: это возможно после долгого периода очищения». Machniak J. Zaślubiny duchowe [Духовное обручение] // Encyklopedia Katolicka. Lublin: 2008. T. XII. С. 1322.[6]. В стихотворении «священник» ощущается эхо такой аналогии: «велика тайна веры — повторяешь прикасаясь / вслепую к телу и крови губами / которые не могут пробовать губ женщин / чтобы верность хранить что лицо твое меняет / и уже не ты но Он однажды заглянет мне в глаза». Поэтическая сублимация потребности в близости (и как следствие — единения с Другим) выражается здесь в образе католического священника, мужчины, принявшего, подобно Христу, обет безбрачия, и в то же время выступающего посредником в отношениях верующего со Сверхъестественным.

Поэтика стихий: огонь, вода, камень... и снег

Любовное слияние, нередко описываемое поэтессой при помощи символики огня («кто-то разбил / надо мной / кувшин полный огня»), может одновременно интерпретироваться как выражение решимости лирической героини в поисках духовного единения с Богом, которое изображается, в частности, через метафору «растворения в Другом». Со временем для достижения этой цели в поэтике Грушки-Зых все чаще начинает выступать символика воды, а также соединение твердой материи камня и мягкого, водного аспекта жизни:

тело в тело

как камень в воду

не останется следа

что их было двоеGruszka-Zych B. Pali się mój próg [Горит мой порог]. Katowice: Śląsk. 1997. С. 101.[7]

Страстное отношение Грушки-Зых к действительности часто выражается в желании исчезнуть, при этом для достижения желаемого результата лирическая героиня предпочитает «утонуть» или «броситься в воду». Это, однако, не означает стремления к самоубийственному отрицанию собственной идентичности: любовь как эротическое и духовное удовлетворение вызволяет в поэтессе силу, позволяющую ей смелее «вглядеться» в свой опыт «человеческого» и усилить таким образом свою самоидентификацию. Стихии огня и воды представляются ей двумя сторонами динамики существования и выражают стремление преодолеть апорию бытия и небытия: «горячему» сгоранию в огне любви и экстатическому погружению в небытиеСтоит заметить, что в польской поэзии подобные мотивы обнаруживаются, к примеру, в стихах рано умершей Халины Посвятовской: «в сожжении должен быть смысл / иначе / раскаленный пепел ничтожен». См.: Poświatowska H. Wiersze wybrane. Kraków. 1987. С. 274.[8] соответствует «холодное» падение алчущей души «как камень в воду» для того, чтобы стать состоявшимся, свободным от дилемм Единым.

И хотя в более поздних книгах Грушки-Зых мы можем обнаружить отсылки к «телосожжению», как в стихотворении «мужчина и женщина перед кремацией», в котором все более популярная практика кремации останков оказывается предметом сложной игры значений («после сожженья от нас остается около трех килограммов / и он склонял свои восемьдесят над щитом стола / <…> а после собственным пеплом из сердца будет чернить / брови пейзажа»), со временем в ее стихах увеличивается роль, скорее, образов и метафор, связанных с символикой воды. Стихотворения «на водах» и «прибор для очистки воды» отсылают как раз к идее очищения тела и души. В первом из них, исполненном мягкого сарказма своеобразном мини-репортаже со знаменитого польского курорта с минеральными водамиРечь идет о польском лечебно-оздоровительном курорте Крыница-Здруй. «Крыница» по-польски значит «родник» (примеч. пер.).[9](«пьют воды ведь человек — вода / утекает в землю в мехах / костюмах чулках и туфлях / <…> / приговоренные врачами / к писанному по воде лечению»), поэтесса прибегает к своей излюбленной игре слов и идиом, используя некоторые семантические связи, коннотирующие со словом «вода», при этом особо подчеркивая ее очищающую силу. Но это не просто формалистская игра; Грушка-Зых пытается описать Невыразимое любыми средствами, какими только располагает язык. Во втором упомянутом стихотворении появляется современный кухонный атрибут — фильтр для очистки воды. Благодаря фильтрации вода становится «чистой» и потому «здоровой». Здесь тоже можно уловить ироническое отношение к стремлению человека «сохранить жизнь» и «вечную молодость», к его мечтам о «несокрушимом здоровье». Достаточно купить соответствующий продукт, чтобы почувствовать себя в безопасности: разве это не синдром нашей эпохи с ее поисками эликсира вечной жизни, образцы которого в массовом порядке предлагаются человеку-потребителю как нечто, способное обеспечить ему счастье немедленно, здесь и сейчас?

Также мотив воды возникает в стихотворении «ne me quitte pas», входящем в сборник 2014 года «В списке не значимся», где благодаря игре с идиоматическими выражениями процесс обмывания умершего человека сопрягается с «совместной», а потому выходящей за пределы фундаментального смертного одиночества перспективой «смыться с этой земли»: «ты не покинешь меня / <…> когда меня будут обмывать / <…> мы смоемся с этой земли / вместе»Gruszka-Zych B. Nie ma nas w spisie [В списке не значимся]. Katowice: Śląsk. 2014.[10]. «Не покидай меня», конечно, отсылает к легендарной композиции Жака Бреля 1959 года, которая давно и прочно вошла в мировой песенный канон, успев обрасти огромным количеством интерпретаций и ассоциаций. Вынесенный в заголовок призыв, который так пронзительно прозвучал во время последнего концерта больного раком артиста в парижской «Олимпии», становится здесь для поэтессы поводом сформулировать свое собственное понимание ситуации окончательного расставания с телом, в которой человеку по-прежнему необходимо чувство связи с Христом как психопомпом, «проводником душ».

В поэзии Барбары Грушки-Зых присутствует еще одна стихия — снег. Французский антрополог культуры Жильбер Дюран писал, что исследователи литературы, говоря о поэтике стихий, «забывают» о стихии снегаСм.: Durand G. La psychanalyse de la neige // Durand G. Champs de l’imaginaire, textes réunis par Danièle Chauvin. Grenoble: ELLUG: 1996.[11]. Этот материальный коррелят белизны выступает естественным поэтическим импульсом для творцов, у которых такая форма воды становится метафорой трансцендентного, сохраняющего связь с тем, что доступно чувственному познанию («на Монблане вместо снега / ты увидел мое белое платье»). Мотив белизны появляется во многих стихах поэтессы — к примеру, в этой книге он воплощен в белой рубашке, пахнущей духами «Шанель»: («<…> наши доверчивые лица / чисты как белая рубашка с запахом „шанели“»). Однако снег — это стихия, связанная прежде всего с ненавязчиво «стирающей все следы» утратой. Поэтому мотив снега возникает в стихах, построенных на противоречии между непоколебимым «абсолютом» заснеженного пейзажа и таящимся в нем потенциалом возрождающейся неспокойной жизни.

Время, место, связь

Понимание важности межчеловеческих и межпоколенческих связей, а также присущее такому подходу внимательное наблюдение за «порядком бытия» характерно для всего поэтического творчества Грушки-Зых — начиная с первых проб пера и кончая недавними поэтическими высказываниями. Хрупкость, бренность человеческой жизни касается, по мысли поэтессы, не только прошлых, но и будущих поколений. Для написания многих стихов (включая опубликованные в последних книгах) поэтесса воспользовалась шансом, который выпадает не всем — возможностью черпать вдохновение из наблюдения за счастьем близких людей. Так, к примеру, появились стихотворения Грушки-Зых, посвященные ее внукам; впрочем, в этих текстах поэтесса не только предается типичной «бабушкиной радости», но и пытается заодно прикоснуться к тайне неповторимости человеческой судьбы, напоминая читателю, что каждый человек каждую минуту своей жизни стоит перед лицом неизбежности существования, разделяемой с другими людьми. Так, в стихотворении, посвященном внуку Леону, читаем:

мальчик бегущий

за мячиком цвета солнца

ты узнáешь его оловянную тяжесть

когда твои ноги устанут в пути

Глубокая, почти интимная связь поэтессы с Авторитетом, отраженная в стихотворении «Томашу Буреку» — это, в свою очередь, попытка задуматься над межчеловеческими узами, общим языком для которых может стать поэтическое слово. Смерть выдающегося литературоведа и литературного критика, умершего «на груде книг», «на постели из слов», становится здесь не только реалистической деталью, указывающей на обстоятельства, при которых было обнаружено тело ученого, но и метафорой, выражающей близость слова и смерти:

я хотела послать вам свои стихи а вы должны были их прочесть

и подсказать как их в сборник сложить но вдруг вы решили улечься спать

на груде лучших книг без которых нельзя

жить а вам пришлось на них умирать

Многие стихи Грушки-Зых написаны в форме «путевых заметок», своеобразных репортажей из других городов. В них слышны отголоски ее журналистских поездок, а также путешествий в обществе любимого мужчины (надо сказать, что поэтесса умело зашифровывает автобиографические подробности, из которых произрастает ее любовная лирика). Архитектура городов, увиденные в больших европейских музеях картины, внутреннее убранство храмов или интерьеры гостиничных номеров подстегивают поэтическое воображение Грушки-Зых, помогая ей более интенсивно переживать и творчески осмысливать жизненные ситуации, в которых она оказывается. Сама же она насыщает новые места своей страстью к неведомому, желанием понять его, принятием неожиданного опыта. Посещения памятников архитектуры, где она как бы случайно оказывается перед старинными алтарями и произведениями сакрального искусства, дают ей возможность предаться одинокому созерцанию, молитве и размышлениям, которые становятся для нее метафизическим «моментом истины». Примером такого подхода можно назвать стихотворение «в Бергамо» («фреска с потрескавшимся Ангелом / своды всегда трясутся / когда ты впускаешь Бога»), емкие строчки которого очень точно передают трагедию землетрясения 2018 года, одновременно оказываясь поводом для исповедания веры и экзистенциальной рефлексии.

Мы уже отметили, что поэзию Барбары Грушки-Зых пропитывает жизненная энергия, соединенная с «органическим» ощущением изменений, которые происходят с ее собственным телом как символом течения времени. Впрочем, чувственность никогда не выступает у нее в форме эмоциональной расхристанности, оставаясь в тесной связи с ее репортерской деловитой наблюдательностью. Способность увидеть в потоке событий мелкую, но важную деталь, чуткое внимание, направленное на возможный смысл того, что едва уловимо в контексте повседневной жизни, позволяют обрести в ускользающем мгновении и вспышке воспоминаний источник развернутого поэтического повествования. Такой деталью становится, например, детская ленточка из стихотворения «слишком большая» («детство развязывает ленты в волосах» / <…> / «— ты слишком выросла девочка — / поет тебе лента блестя как слеза»).

Вера в деталь, вера из детали

При чтении стихов Барбары Грушки-Зых может сложиться впечатление, что ее предчувствие трансцендентного возникает благодаря умению видеть тонкие связи между, казалось бы, незначительными и не зависящими друг от друга событиями, происходящими в результате постоянного движения микрочастиц осязаемого мира. Это формирует ее поэтическую метафизику повседневности, в контексте которой воображение работает от частного к общему, а проблески Уверенности появляются, когда поэтесса замечает единство между «дольним» и «горним». Тогда совершается нечто вроде «трансцендирующего прыжка воображения», и это не просто результат принятия и использования поэтессой христианского культурного кода (которому, впрочем, она остается верна), но следствие ее страстного отношения к действительности, проявляющегося в активном подмечании каждого мимолетного явления, в способности видеть большое в малом, постигать значительное в том, что на первый взгляд ничего не значит. Такое ви́дение мира не исключает ничего — ни места, ни контекста, ни ситуации.

Стихи, отражающие религиозный опыт поэтессы, — важная часть ее творчества: будучи католичкой, Барбара Грушка-Зых пишет с точки зрения человека верующего. При этом она, скорее всего, согласилась бы со словами Ольги Седаковой, сказанными в интервью, которое Грушка-Зых взяла у русской поэтессы в 2016 году для еженедельника «Гость недзельный»:

Признаюсь, мне не нравится термин «метафизическая поэзия». С ней связан совсем другой тип поэтического творчества — рассудочный, возвышенный. Такие стихи писал Иосиф Бродский. Не нравится мне, и когда обо мне говорят, что я пишу «религиозные стихи». Мне всегда казалось, что «религиозные стихи» — это такая поэзия на заданную тему, взятую, скажем, из церковного календаря. Для меня религиозная поэзия — это стихи, описывающие наше внутреннее состояние в момент встречи с БогомGość Niedzielny. 2016. № 26.[12].

И хотя по сравнению с Седаковой Грушка-Зых в своем творчестве уделяет философско-историософским дебатам совсем немного места, обе поэтессы самым важным в религии считают личный метафизический опыт, а не пафос и мишуру внешних проявлений религиозности. Правда, с другой стороны, ни одна из них не бежит обрядности, проистекающей из культурной принадлежности. Обе поэтессы — христианки, демонстрирующие свои экуменические устремления учениц Христа и напрямую обращающиеся к сути религиозного опыта.

В стихах Грушки-Зых встречаются рассказы о созерцании произведений религиозной живописи или фигуры распятого Христа, на которые поэтесса взирает, оказываясь в храме — в Польше или в других европейских странах. Нередко такое созерцание сочетается с поэтическим экфрасисом, рождающимся в пустой либо, напротив, переполненной туристами или паломниками церкви (как, например, в стихотворении «призвание апостола Матфея Караваджо»). При этом акт пылкой, но в то же время «блюдущей себя» веры всегда связан с какой-нибудь подмеченной деталью: («Иисус источенный / короедами влагой дождем / с Ним хотят покончить / но древо породившее Бога / расцветет»). В этом стихотворении медитация перед ветхой деревянной фигурой Христа включает в себя и рефлексию по поводу кризиса христианства, и размышления о взаимосвязи между хрупкой, обреченной на распад материей деревянного распятия и трансцендирующей мощью креста — Древа жизни.

Один из источников метафизических откровений Барбары Грушки-Зых — имманентное проявление мира природы. К произведениям, вдохновленным природой, принадлежит чудесное стихотворение «ключи» из книги 2020 года «Мой сладкий». В этих стихах весь видимый мир, вся природа содержат зачатки метафизического опыта и буквально пронизаны им («в небесах крики диких гусей / словно деревянными крыльями / они молотят воздух выбивая / из тайн полета зерна метафизики»). Реальность Эдема до грехопадения, тайного порядка, часть которого — человек, может проявиться во время обычной весенней прогулки по лесу, когда листья только начинают распускаться: «строителей не было видно / но всего через неделю сквозь кроны / не пробьется ни один луч / я слышала лишь стук молотка / слева под моей блузкой / надо мной все время Кто-то работал». Лирический субъект, искушаемый перспективой раствориться в равнодушной гармонии природы, по-прежнему остается паскалевским мыслящим, но в то же время и чувствующим тростником.

Послесловие к книге: Грушка-Зых Барбара. Я пишу для тебя / Пер. с польского Н. Кузнецова; послесловие C. Ясёновича в пер. И. Белова; сост. Н. Кузнецов. СПб — Вильнюс: Балтрус, 2022.