Пан Тадеуш, или Последний наезд на Литве. Книга девятая. Битва
Пан Тадеуш, или Последний наезд на Литве
Шляхетская история 1811—1812 годов в двенадцати книгах стихами
Книга девятая. БИТВА
Об опасностях, возникающих от беспорядка в лагере. • Неожиданная помощь. • Печальное положение шляхты. • Прибытие квестаря предвещает спасение. • Майор Плут избытком любезности навлекает на себя бурю. • Выстрел из пистолета подает сигнал к бою. • Подвиги Кропителя. • Подвиги и опасное положение Матека. • Лейка засадой спасает Соплицово. • Конное подкрепление, атака на пехоту. • Подвиги Тадеуша. • Поединок вождей, прерванный изменой. • Войский искусным маневром решает исход боя. • Кровавые подвиги Рубаки. • Великодушный победитель.
Храпящих шляхтичей не разбудить — куда там! —
С десятком фонарей ворвавшимся солдатам;
Набросились они на беззащитных спящих,
Как будто пауки на сонных мух жужжащих,
Что обвивают жертв мохнатыми ногами
И называются в народе «косарями».
Увы! Покрепче мух спьяна уснули паны
И, бездыханные, валялись, как чурбаны,
Хотя вертели их, как на току солому,
И, одного связав, шли тотчас же к другому.
Но Лейка, тот, что был кутилой самым рьяным,
И всех перепивал, не напиваясь пьяным, —
По два антала пил и даже не шатался,
Когда беседовал, язык не заплетался, —
Но Лейка-удалец, хотя уснул глубоко,
А все же приоткрыл сомкнувшееся око
И что же увидал? Страшенные две рожи
Склоняются над ним, на всех чертей похожи,
Топорщатся усы, и четырьмя руками
Страшилы шевелят, как будто бы крылами.
Вот чертовщина-то! Хотел перекреститься,
Но к боку правому пригвождена десница,
А шуйца — к левому! Тут понял он спросонок,
Что сам он перевит, спеленат, как ребенок!
Зажмурился бедняк — глаза бы не глядели!
Лежал ни жив ни мертв, вздыхая еле-еле.
Кропитель вскинулся и замер с перепуга,
Его же кушаком его связали туго.
Напрягся, подскочил рывком остервенелым —
На шляхтичей упал своим могучим телом.
Как щука на песке, метался, разъяренный,
И, как медведь, ревел — а глоткою луженой
Кропитель славился — «Насилие! Измена!»
Медвежий рев его всех разбудил мгновенно.
Пронесся эхом крик и по зеркальной зале,
Где Граф с жокеями и Козерогом спали;
Проснулся Козерог и увидал как раз он,
Что к своему мечу был накрепко привязан!
Гервазий выглянул из-за своей рапиры,
Каскетки увидал, зеленые мундиры…
А среди них майор в мундире франтоватом —
Клинком указывал на шляхтичей солдатам,
Шепча: «Вяжи! Вяжи!» И вот уж, как бараны,
Жокеи связаны, в беду попали паны!
А Граф хоть и сидел, но рядом были стражи.
Гервазий понял все и содрогнулся даже, —
Проклятье! Москали!
Из этаких оказий,
Бывало, выходил десятки раз Гервазий,
Он опыт приобрел и разные уловки,
К тому же был силен, рвал цепи и веревки.
Представясь, что уснул, зажмурился Рубака.
Сам вытянулся он во всю длину, однако
Втянул тугой живот, что только было силы,
И сжался — не узнать могучего верзилы!
Казалось, что удав в тугой клубок свернулся.
Гервазий воздуху набрал, как шар, раздулся
И выпрямился вдруг. Нет! Не добился цели,
Веревки скрипнули и все же уцелели.
Гервазий лег ничком, не выдержав позора,
И, как бревно, лежал, не подымая взора.
Донесся до него чуть слышный бубнов рокот,
Все разрастался он, сливаясь в дробный грохот…
Майор, узнав сигнал, оставил Графа в зале
Под стражей егерей, а шляхтичей прогнали
Во двор, где собралась уже другая рота…
Кропитель тщетно рвал проклятые тенета!
Штаб во дворе стоял; там, захватив доспехи,
Другие шляхтичи, Бирбаши и Гречехи —
Приятели Судьи, сошлись не для потехи:
Заслышав про наезд, на помощь поспешили,
Хотя с Добжинскими от века не дружили,
Кто москалей успел предупредить о бое?
Кто шляхте передал известие такое?
Асессор иль корчмарь? Рассказывают всяко,
Но правды не узнал еще никто, однако.
Вот солнце поднялось над хмурым небосклоном,
Сквозь тучу прорвалось лучом воспламененным.
Диск отуманенный отсвечивал багрово,
Как раскаленная под молотом подкова.
А в небе ледоход — неслась за льдиной льдина,
Дул ветер, но не мог собрать их воедино,
И каждая дождем холодным проливалась.
Тут ветер налетал, все вновь чередовалось:
Вслед ветру — облака и дождик с небосвода…
День переменчивый, ненастная погода!
Колоды натаскать велел майор солдатам
И дыры продолбить (он был заправским катом).
И ноги шляхтичей велел засунуть в дыры,
Сомкнув другим бревном, чтоб не ушли задиры.
Забились шляхтичи от боли и тревоги,
Казалось им, что псы впились зубами в ноги.
Злосчастным пленникам назад скрутили руки,
Распоряженье дал майор для пущей муки
Содрать у шляхтичей с голов конфедератки,
С плеч — кунтуши, плащи и даже тарататки.
Сидели шляхтичи с нахмуренными лбами
И выбивали дробь от холода зубами,
Хотя горячий стыд их прошибал до пота.
Кропитель тщетно рвал проклятые тенета…
Судья просил за них, и Зосенька взмолилась,
Чтоб уступил майор и гнев сменил на милость.
Рыдали женщины. От этих слез и криков
Смягчился капитан, храбрец Никита Рыков,
Хотел он выпустить шляхетство в ту минуту,
Но подчинялся сам — увы! — майору Плуту.
Майором был поляк из городка Дзерович,
Носил он польскую фамилию Плутович,
Но изменил ее, отъявленный мошенник, —
Так поступал кой-кто из-за чинов и денег.
Он подбоченился в ответ на эти просьбы,
И без беды теперь никак не обошлось бы,
Тем более что Плут дымил неумолимо
И повернул домой, скрываясь в клубах дыма.
Но дома Рыкова уговорил Соплица,
Да и с Асессором успел договориться,
Как шляхтичей спасти от этакой напасти,
А главное, как скрыть беду от царской власти.
Майору капитан в беседе откровенной
Сказал:
«Какой нам прок от этой шляхты пленной?
Хотя военный суд накажет шляхту строго,
Майор от этого не выгадает много!
Не лучше ль из избы не выносить нам сора?
Оценит пан судья старания майора,
Отвалит золота, все выйдет шито-крыто:
И овцы целые, и волки будут сыты!
Недаром говорят: „Все можно — осторожно”.
„Кто смел, тот и успел!” — На свете все возможно!
Так как же? Выпустим шляхетство на свободу?
Да, узел завязав, концы схороним в воду!
Мы дело замолчим, не выдаст и Соплица.
„Когда дают — бери”, — у русских говорится!»
Майор рассвирепел и покраснел багрово.
«Ты, Рыков, ошалел, а служба-то царева!
А служба, говорят, не дружба, Рыков старый,
Смирить бунтовщиков должны мы грозной карой!
Война предвидится. Попались мне поляки!
Я научу теперь вас бунтовать, собаки!
Добжинцы, знаю вас! Эге, как вас приперло!
Помокните! — Майор смеялся во все горло. —
Добжинский в сюртуке, что жмется там к ограде,
Сорвать с него сюртук! Стервец на маскараде
Сам приставал ко мне, проходу не давая:
Ворюгой обозвал, ведь касса полковая
Очищена была. Кем? Я не знаю даже.
Подозревал кой-кто меня, майора, в краже!
Да стервецу-то что? Иду в мазурку с панной,
А он кричит мне: „Вор!” — на радость шляхте пьяной.
А что, Добжинские, мы не играем в жмурки,
Наплачетесь еще из-за моей мазурки,
Попомните меня, ручаюсь головою!»
Потом шепнул Судье с улыбочкой кривою:
«Когда захочешь, пан, закончить мировою,
Давай по тысяче за каждого шляхтюру!
По целой тысяче, не то сдеру с них шкуру!»
Судья просил его напрасно об уступке.
По дому бегал Плут, пуская дым из трубки,
Пыхтел он, как мехи, дымился, как ракета,
И слезы женские оставил без ответа.
«Военный суд, — сказал Судья майору Плуту, —
Накажет штрафом их, по нашему статуту,
Ведь боя не было. Чего же тут лукавить?
Что шляхта съела кур — беда не велика ведь!
Я знаю, шляхтичи отделаются штрафом,
Судиться ни за что я сам не стану с Графом!»
«А „Книгу желтую”
«Желтая книга», названная так по ее обложке, — варварская книга российских военных законов. Не раз в мирное время правительство объявляет целые области на военном положении и на основании «Желтой книги» отдает военачальнику всю власть над имуществом и жизнью граждан. Известно, что с 1821 года вплоть до революции вся Литва подлежала действию «Желтой книги», а проводил это в жизнь великий князь цесаревич (А.М.). [1] читал, судья Соплица?Небось забыл ее? А что там говорится?
Ведь что ни слово в ней — Сибирь, петля да пытки,
Прочтите, пан Судья, не будете так прытки!
В той книге собраны военные уставы.
К чертям ваш трибунал! Теперь иные нравы!
За эту самую разбойничью проказу
Отправятся в Сибирь по царскому указу!»
«Обжалую! — сказал Судья. — Есть губернатор!»
«Обжалуй! Не спасет их даже император!
Да если только он о жалобе услышит,
Удвоит строгости, вам ижицу пропишет!
Обжалуй! Я крючок нашел уже заране
И на него могу поддеть тебя, моспане.
Что Янкель твой — шпион, давно узнали власти,
А он в корчме твоей укрылся от напасти!
Знай, если захочу, всех сразу арестую!»
«Меня? — вскричал Судья. — Бахвалишься впустую!»
Беседа б их дошла до бешеного спора,
Однако новый гость подъехал к дому скоро.
Въезд шумный, странный был: шел посреди дороги,
Как ловкий скороход, баран четырехрогий;
Два рога вдоль ушей свивались, точно кольца,
И украшали их цветные колокольца,
Другие два со лба воинственно торчали,
Бубенчики на них качались и бренчали;
И козы и волы за ним шли быстрым ходом,
Давая путь большим нагруженным подводам.
Въезд квестарский, никто не мог бы ошибиться!
Гостеприимства долг не забывал Соплица
И поспешил к дверям с приветливым поклоном.
Ксендза узнали все, хотя он капюшоном
Прикрыл свое лицо и пригрозил воякам,
Призвав к терпению красноречивым знаком.
Узнали Матека, хоть был переодет он
И быстро промелькнул за квестарем при этом,
Все ж раздались ему вдогонку восклицанья…
«Глупцы!» — ответил он и подал знак молчанья.
За ними ехал вслед Пруссак в одежде старой,
А Зан с Мицкевичем спешили дружной парой.
Собраться во дворе тем временем успели
Бирбаши, Вильбики, Подгайские, Бергели.
Добжинских увидав, узнав, что с ними сталось,
Соседи тотчас же почувствовали жалость.
Шляхетство польское всегда готово к драке,
Зато отходчивы, не мстительны поляки.
Все кинулись теперь просить отца Матвея,
А он их у подвод расставил поскорее
И ждать велел.
Меж тем вошел монах в покои.
Как изменился он! Лицо совсем другое!
Печален прежде был, держался он смиренно,
А нынче, нос задрав, смеялся откровенно.
Монах отчаянный! Сказал он:
«Ну, потеха! —
Казалось, продолжать не мог уже от смеха. —
Здорово! Ха-ха-ха! Увидел я воочью,
Что вы, друзья мои, охотитесь и ночью!
Пожива славная! Свежуйте-ка шляхтюру.
Я видел ваш улов, ну-ну, дерите шкуру!
А чтоб не фыркали — взнуздать без разговора!
Эге! Да здесь и Граф! Поздравлю с ним майора!
Граф золотом набит, он из больших магнатов,
Не выпускать его без сотен трех дукатов!
А как получишь их, пожертвуй мне немного,
Я за тебя всегда молю смиренно Бога!
Все души грешные — забота бернардина.
Военных косит смерть и штатских — все едино!
Прав Бака, говоря
Бака Юзеф (1707–1780) — иезуит, автор забавных стихотворных «Рассуждений о смерти неминучей». [2], что смерть почище ката,Прихлопнет бедняка, пристукнет и магната,
Ребенка унесет и поразит солдата.
В мундире москаля и в кунтуше поляка,
Все для нее равны — и постник, и гуляка.
Она прегорький лук! Ничем ее не купишь,
Вмиг прошибет слезу, а там покажет кукиш.
Сегодня живы мы, а завтра околели,
И наше только то, что выпили да съели.
Не время ли к столу просить нас, пан Соплица?
Уже уселся я и всех прошу садиться!
Угодно ль зраз, майор? И пунша к ним в придачу,
Пристало вспрыснуть вам как следует удачу!»
«Что ж, выпьем за Судью! — сказали офицеры. —
Докажем, что у нас хорошие манеры!»
Дивили сопличан поступки бернардина.
Откуда бы взялась веселости причина?
Но все-таки пришлось Судье распорядиться:
Пунш, сахар, зразы — все велел подать Соплица.
Майор и капитан так налегли на мясо,
Что съели тридцать зраз в теченье получаса, —
Так пуншем занялись, что ваза опустела,
Недаром ревностно взялись они за дело!
Когда ж ни капельки не оставалось в чашах,
Плут трубку запалил кредиткой — знай, мол, наших!
Потом уста свои отер концам салфетки
И весело сказал нахмуренной соседке:
«Как сладостный десерт, вас обожаю, панны,
Вы после вкусных зраз особенно желанны!
Да, после сытного, обильного обеда
Что может лучше быть, чем дамская беседа?
Хотите ли сыграть со мною роббер виста?
Мазурку поплясать? Такого мазуриста
Не сыщете нигде, хоть верст пройдете триста!»
И вместе с хвастовством, ничем неудержимым,
Дам комплиментами он потчевал и дымом.
Ксендз закричал: «Плясать! От вас я не отстану.
Хотя и квестарь я, а подберу сутану!
Я тоже мазурист! Майор, мы виноваты:
Мы пьем, а во дворе продрогшие солдаты!
Не поскупись, Судья, поставь им бочку водки!
Майор не запретит, пускай промочат глотки!»
«Прошу! — сказал майор. — Согреет их сивуха!»
«Дай спирта!» — ксендз шепнул Соплице прямо в ухо.
Штаб тешился в дому беседою за ромом,
Пока у егерей попойка шла за домом.
В молчанье Рыков пил, майор иное дело:
Он пил, за дамами ухаживая смело.
Вот захотел плясать и, не сбавляя тона,
Вдруг Телимену он схватил непринужденно,
Но вырвалась она. Плут Зосю звал на танец,
Шатался и кричал, как водится у пьяниц:
«Эй, Рыков, брось дымить! Мазурку нам сыграй-ка!
В руках твоих горит любая балалайка,
А здесь гитара есть! — Он подошел к гитаре. —
Мазурку, Рыков, шпарь! Пройдусь я в первой паре!»
Гитару Рыков снял и занялся настройкой,
Плут к Телимене вновь пристал с беседой бойкой:
«Я, пани, поклянусь! Не быть мне дворянином,
Когда я в чем солгу, а быть собачьим сыном…
Присягу дам, что нет в словах моих обмана,
Спросите в армии, и все вам скажут, панна,
Что в армии второй есть в корпусе девятом,
Второй дивизии полку пятидесятом,
Плут, егерский майор, в мазурке первый самый!
Пойдемте же со мной! Не будьте столь упрямой!
Не то вас накажу с отвагой офицерской!»
И Телимену он схватил рукою дерзкой
И чмок ее в плечо! Но в эту же минуту
В сердцах пощечину влепил Тадеуш Плуту.
За звуком новый звук последовал так скоро,
Как будто реплика на тему разговора.
Майор остолбенел. «Бунт! — крикнул он. — Измена!»
И, шпагу обнажив, хотел отмстить мгновенно.
Ксендз вынул пистолет, на эту сцену глядя,
И подал юноше: «Стреляй в майора, Тадя!»
Тадеуш выстрелил, не мешкая нимало,
Но только оглушил завзятого нахала.
«Бунт!» — Рыков закричал и бросился с гитарой
На юношу, но тут вмешался Войский старый,
Взмахнул рукою он — и нож, как птица, взвился
И заблестел тогда, когда уже вонзился
В гитару. Капитан едва ушел от смерти,
Нагнулся вовремя, не то б забрали черти!
В смятенье крикнул он: «Солдаты, бунт, ей-богу!»
И, шпагу обнажив, приблизился к порогу.
А шляхтичи сюда уже ломились кучей
С Забоком во главе и с Розгою могучей!
Плут в сени бросился, зовет, кричит: «Засада!»
Солдаты тотчас же отозвались из сада.
Мелькнули у дверей три черные фуражки
И три стальных штыка — теперь не жди поблажки.
Но Матек с Розгою укрылся за дверями
И, точно кот мышей, ждал встречи с егерями.
Три головы бы снес, так замахнулся грозно;
Но то ли поспешил, а то ль ударил поздно,
И Розга стукнула с размаху по фуражкам
И только их снесла своим ударом тяжким.
Смутила егерей внезапность нападенья,
Они бегут во двор.
А во дворе смятенье.
Сторонники Соплиц теснятся на середке
И пленным шляхтичам сбивают с ног колодки.
Несутся егеря, они уж близко, рядом…
Вот уложил сержант Подгайского прикладом
И ранил двух еще и погнался за третьим…
Кропитель ринулся за исполином этим
(Уж он свободен был) и — Господи помилуй! —
Сержанту кулаком в хребет с огромной силой
Так двинул, что лицо сержанта-исполина
Ударом вбил в замок его же карабина.
Осечка! Отсырел в крови сержанта порох.
Сержант упал ничком, забыв о всяких спорах.
Кропитель карабин тотчас схватил за дуло
И, над собой крутя, как бы в пылу разгула,
Устроил мельницу и намолол немало:
Свалил двух егерей и одного капрала.
Бежали егеря, а он стоял всех выше,
Шляхетство защитив вращающейся крышей.
Колодки сломаны. Добжинцы всем народом
Бегут к подъехавшим вместительным подводам.
Рапиры, палаши и косы с тесаками,
Что хочешь, — загребай обеими руками!
Нашлись и пули там в мешке, не то в коробке, —
Часть Лейка взял себе, а половину — Пробке.
Но егеря уже сбегаются толпою,
Мешая шляхтичам построиться для боя,
Неловко в тесноте стрелять из карабинов,
Сталь лязгает о сталь, противников не сдвинув.
Стучит по сабле штык, скользит по рукояти,
Вплотную борются враждующие рати.
С остатком егерей добрался Рыков скоро
До риги, оглядясь, стал около забора
И крикнул егерям, чтоб отступали дружно,
Сражаться в тесноте опасно и не нужно!
Сердился он, что сам огня открыть не может,
Боялся, что своих, а не врагов уложит!
«Построиться!» — кричал своим солдатам Рыков…
Увы! Затерян был призыв его средь криков.
Мешала теснота и старому Матвею,
Дорогу расчищал он Розгою своею,
Торчащие штыки сбивая с карабинов,
Как фитили со свеч. Так, голову откинув,
Рубил наотмашь он, вот проложил дорогу
И к полю выбрался — благодаренье Богу!
Но тут столкнулся он с великим штыковедом,
Инструктором полка, за Матьком шел он следом;
Рубака доблестный! — нашла коса на камень!
Он карабин держал обеими руками,
На спуске левая, а на стволе другая,
Вертелся, как волчок, внезапно приседая,
Снял руку со ствола, чтоб целить не мешала,
И вдруг в лицо врага штык высунул, как жало!
Вот отступил на шаг и вновь с другого бока,
Вертясь, лавируя, атаковал Забока!
Проворство оценил, как должно, Матек старый,
И, на нос нацепив стальные окуляры,
Сам отступил на шаг, стал с Розгой наготове
И за ефрейтором следил, нахмуря брови.
Вот пошатнулся он, прикидываясь пьяным,
Ефрейтор поспешил расправиться с буяном
И, в предвкушении победы вожделенной,
Он руку вытянул во всю длину мгновенно;
Но, двинув карабин, вперед так потянулся,
Что еле устоял, невольно перегнулся,
Подставил рукоять ему Забок под дуло,
Где штык привернут был, и штык как ветром сдуло!
Тут Розгой по руке Забок его ошпарил,
С размаху по щеке противника ударил.
Ефрейтор наземь пал, хоть был он кавалером
Трех боевых крестов и доблести примером!
Победа близилась, и у колодок слева
Кропитель буйствовал. Он был исполнен гнева.
Врагов по головам дубиною лупил он,
А Бритва рядом брил с неугасимым пылом.
Орудуя вдвоем, они сражались пылко,
Точь-в-точь немецкая машина-молотилка:
И жнейка быстрая с соломорезкой вместе,
Что только не сожнет, смолотит здесь на месте.
Крушили егерей приятели на пару,
Один поддаст огня, другой подбавит жару!
Кропитель бросился на правый фланг скорее,
Где прапорщик лихой атаковал Матвея,
Мстя за ефрейтора, он в исступленье рьяном
Шел прямо на него с тяжелым протазаном
(И пика, и топор на нем), такой найдете
С большим трудом теперь, и только лишь во флоте,
Однако в старину водился он в пехоте.
Москаль и молод был, и обладал сноровкой,
От Розги Матека он уклонялся ловко.
Ведь трудно старику за юношей угнаться!
Пришлось не нападать, а только защищаться.
Сперва он пикою Матвею задал жару,
Потом занес топор для грозного удара.
Кропитель, пробежав едва лишь полдороги,
Скорей дубину бросил прапорщику в ноги;
Кость хрустнула, топор рука не удержала…
И вмиг на прапорщика шляхта набежала,
Кропитель впереди — всегда готовый к бою…
Но слева егеря набросились гурьбою.
Кропитель, позабыв, что был он безоружным,
Теперь изнемогал под нападеньем дружным!
Два дюжих егеря вцепились в космы разом,
Четыре пятерни притягивали наземь;
Как тянут мачту вниз упругие канаты,
Тянули Матека повисшие солдаты.
Не выдержал бы он, осталось сил немного,
Но, к счастью своему, увидел Козерога.
«На помощь! — крикнул он. — Мопанку! Перочинный!»
Тут выказал себя Гервазий молодчиной,
Над головой его блеснув мечом с размаха!
Два дюжих егеря попятились со страха,
Но вопль отчаянья послышался мгновенно, —
И пятерня одна не выбралась из плена!
Повисла в волосах, кровь хлынула багрово.
Так орлик лапой цап присевшего косого;
Чтоб удержать его, другой — в сосну вонзится.
Косой рванется вдруг и по полю помчится.
Пирата разодрав, бежит он с лапой правой,
А лапа левая торчит в сосне корявой.
Кропитель принялся разыскивать Кропило,
Однако на земле его не видно было.
Что делать? Поле он окинул быстрым взглядом,
Сжал руки в кулаки и стал с Забоком рядом.
Вдруг Пробку увидал, что пробирался садом.
Тот егерей крушил без остановки с ходу,
В руке держал ружье, другой — тащил колоду
С кремнями острыми под грубою корою
Литовская дубина делается следующим способом: высмотрев подходящий молодой дуб, его обрабатывают топором снизу доверху так, чтобы только слегка поранить дерево, разрубив в нем кору и заболонь. В образовавшиеся рубцы втыкают острые кремни, которые со временем врастают в дерево в виде твердых узлов В языческие времена подобные дубины (мачуги) были основным оружием литовской пехоты; их иногда употребляют и в наше время, называя их «насеками» (А.М.). [3] —Один Кропитель мог орудовать такою!
Едва увидел он заветное Кропило,
Расцеловал его — так было сердцу мило!
И принялся разить с удвоенною силой.
А скольких сокрушил с дубиною в союзе —
Того не расскажу, ведь не поверят музе,
Как богомолке той, вещавшей в Острой Браме,
Как Деев прискакал с казацкими полками,
А был он генерал, и по его приказу
Ворота растворить хотело войско сразу.
Спас город мещанин, какой-то Чернобацкий:
И Деева убил, и полк разбил казацкий!
После восстания Ясинского, когда литовские войска отступали к Варшаве, русские подошли к Вильно. Генерал Деев со свитой въезжал в город через Острую Браму. Улицы были пусты, жители заперлись в домах. Но один из граждан города, заметив покинутую в переулке пушку, набитую картечью, прицелился в ворота и поднес фитиль. Этот выстрел спас тогда Вильно: генерал Деев с несколькими офицерами погиб, а остальные, боясь засады, отступили от города. Не могу назвать с уверенностью фамилию этого горожанина (А.М.). [4]
Предвидел капитан, что дело выйдет плохо:
Отважных егерей сгубила суматоха.
И было наповал до двадцати убито,
А тридцать ранами тяжелыми покрыто.
Кто спрятался в саду, кто в поле конопляном,
А кое-кто пошел просить защиты к паннам.
Шляхетство, победив, взялось за водку живо:
Развеселила всех богатая пожива.
И только бернардин не пил вина и пива,
В сраженье не вступал (запрещено каноном),
И, обходя плацдарм, укрытый капюшоном,
Как полководец, он давал распоряженья,
Которые могли решить исход сраженья.
Велел он шляхтичам идти на приступ смело,
Солдат всех перебить — на том покончить дело!
А к Рыкову меж тем послал парламентера
И предложил ему оружье сдать без спора.
Помиловать его он обещал за это —
И уничтожить всех, коль он не даст ответа.
Но Рыков не хотел выпрашивать пардона;
Собрав вокруг себя остаток батальона:
«К оружью!» — дал приказ. Все карабины взяли
И, приготовившись, команды новой ждали.
«Рассеянный огонь!» — промчалось над рядами.
И тотчас же приказ исполнен егерями:
Тот целился, а тот стрелял из карабина.
Свист пуль и треск курков сливались воедино.
Казалось, что отряд — ползучий гад особый, —
Который сотню ног высовывал со злобой.
Признаться, егеря порядком пьяны были,
От этого они нередко мимо били.
И все ж им удалось свалить двоих Матвеев
И ранить нескольких лихих Варфоломеев.
В ответ им шляхтичи стреляли без порядка;
Ведь было штуцеров не более десятка.
А сабли обнажить им старшие не дали;
И пули, как назло, хлестали и хлестали,
И двор очистили, и зазвенели в рамах.
Тадеуш должен был заботиться о дамах,
Но вытерпеть не мог, и убежал он вскоре.
За ним покинул дом отважный Подкоморий
(Принес-таки палаш ему ленивый Томаш),
И поспешил старик к сражавшимся на помощь.
Команду принял он, увлек их за собою,
Но встречен был отряд неистовой пальбою.
Тут Бритва ранен был, и Вильбик с ним бок о бок,
Шляхетство удержал от наступленья Робак,
И старый Матек с ним. Шляхетство отступило,
А егерям успех еще подбавил пыла,
И Рыков захотел победною атакой
Всем домом завладеть и тем покончить с дракой.
Он закричал: «В штыки!» Солдаты как шальные
Помчались, выдвинув вперед штыки стальные,
И, головы нагнув, все прибавляли шагу.
Напрасно шляхтичи удвоили отвагу.
Шеренга полдвора прошла, врагов размыкав;
Тут, шпагой указав на двери, крикнул Рыков:
«Осиное гнездо считаю сжечь нелишним!»
«Жги! — отвечал Судья. — А только сам сгоришь в нем».
Но если до сих пор хоромы уцелели
И в зелени густой белеют, как белели,
И собираются, как прежде, в час обеда
Соседи-шляхтичи у доброго соседа, —
За Лейку пьют они, затем что, право слово,
Без Лейки бы тогда погибло Соплицово!
Освободился он быстрей других, однако
Еще ничем себя не проявил вояка!
Он, правда, тотчас же нашел себе оружье,
Запасся пулями как следует к тому же.
Но биться натощак героя не прельщало,
К бочонку спирта он направился сначала:
Оттуда пригоршней он черпал, словно ложкой,
И, жажду утолив, пришел в себя немножко,
Широкогорлую проверил одностволку
И порох тщательно насыпал он на полку.
Когда же наконец увидел пред собою,
Как гонят шляхтичей штыки волной стальною,
Наперерез волне поплыл, в траве ныряя,
Далеко забрался — трава была густая.
Залег среди двора, где разрослась крапива,
И Пробку поманил: «Поди сюда, мол, живо!»
Стоял недвижно тот с мушкетом на пороге
И к Зосе никому б не уступил дороги,
Хоть он отвергнут был, но для ее защиты
Готов был умереть, как рыцарь знаменитый.
В крапиву забралась на полном марше рота,
Тут Лейка спуск нажал, и, как из водомета,
Свинцовый дождь полил, подбавил Пробка града,
Смешались егеря, увы! Спасаться надо!
Пустились наутек, а раненных Кропилом
Кропитель добивал с неутомимым пылом.
Все видел капитан и, устрашась обхода,
Послушных егерей собрал у огорода.
Он приготовился к иному повороту
И треугольником выстраивает роту,
Клин выставил вперед — надежная опора,
Меж тем бока его пристроил у забора.
Стратегия сия изобличала опыт,
Недаром издали донесся конский топот!
Хоть Граф под стражей был, но убежали стражи,
Жокеев на коней он усадил тогда же
И поскакал вперед, блеснув клинком взнесенным.
Тут Рыков загремел: «Огонь пол-батальоном!»
Блеснуло тотчас же багряное монисто —
Из вороненых дул ударило пуль триста!
Убито четверо, а пятый окровавлен,
Граф на земле лежал, своим конем придавлен.
Гервазий кинулся, чтоб выручить из свалки
Горешкову родню, хотя бы и «по прялке»!
Но Графа бернардин успел прикрыть собою,
И, раненный в плечо, он дал команду боя:
Шляхетству приказав, чтоб не стреляли кучей,
А растянулись бы и целились получше
Из-за прикрытия иль конопли зеленой.
И Графу не спешить велел с атакой конной.
Недаром отдавал приказы полководец:
Тадеуш второпях укрылся за колодец,
Он метким был стрелком и на лету монету
Мог надвое рассечь на удивленье свету.
Прилежно целился, по чину выбирая, —
Сперва фельдфебеля — стоял он первым с края,
Потом сержантов двух, стрелял он не без толку
И метил в галуны, подняв свою двустволку.
А бравый капитан, не могший дать отпора,
Стоял насупившись и злился на майора.
«Нельзя же так, майор! — в сердцах сказал он Плуту. —
Всех командиров черт убьет через минуту!»
Плут закричал стрелку: «Не узнаю поляка!
Стреляешь хорошо, а прячешься, однако.
Когда не трусишь ты, в бой выходи открыто!»
Тадеуш отвечал майору ядовито:
«Ты прячешься зачем, майор, за егерями?
Коль так отважен ты, сражайся не словами!
Что проливать нам кровь? Давай-ка по старинке
Спор разрешим с тобой на честном поединке!
Оружье выбирай — от палки и до пушки,
Не то всех перебью, как зайцев на опушке!»
Чтоб доказать, что нет в его словах обмана,
Поручика убил вблизи от капитана.
Майору капитан сказал, набравшись духу:
«Ответить должен ты, майор, на оплеуху!
Коль отомстишь не сам, не смоешь ты позора:
Пред целой ротою он оскорбил майора.
И надо выманить его из-за колодца,
Штыком ли, пулею прикончить — как придется!
„Штык молодец! — в бою говаривал Суворов. —
А пуля дура”. Впрямь, ступай, майор, без споров,
Не то нас перебьет, как зайцев, целит ловко».
«Ах, Рыков, — Плут сказал, — есть у тебя сноровка!
Пошел бы за меня! А впрочем, можно тоже
Поручика послать из тех, кто помоложе.
Я выйти не могу, не преступив закона,
На мне ответственность за целость батальона».
Отважный капитан, махая белым флагом,
Велел пресечь огонь и вышел твердым шагом.
Согласен был избрать оружие любое —
И шпаги выбрали противники для боя.
Пока для юноши разыскивали шпагу,
Граф выступил вперед и закричал: «Ни шагу!
Прощения прошу у дорогого пана,
Майора вызвал пан, я вызвал капитана!
Он в замке натворил немало безобразий,
А этот замок мой». — «Не ваш!» — вскричал Протазий.
Граф продолжал свое: «Он первый из злодеев —
Я Рыкова узнал! — перевязал жокеев!
Я проучу его, как проучил жестоко
Разбойников лихих вблизи Бирбанте-Рокко!»
Замолкли выстрелы, и ждали все дуэли,
И на противников во все глаза глядели;
Вот Граф и капитан уже идут по кругу,
И правою рукой грозят они друг другу,
А левою спешат снять шапки для привета
С улыбкой вежливой, таков обычай света:
Сперва приветствовать, потом убить жестоко.
Вот сабли скрещены, противники с наскока
Ударили клинком, припали на колено
И наступали вновь и вновь попеременно.
Меж тем, Тадеуша увидя перед фронтом,
Договорился Плут с лихим сержантом Гонтом,
Отменнейшим стрелком и воином бывалым:
«Гонт, если справишься с назойливым нахалом, —
Пробьешь в груди его отверстие пошире,
Получишь от меня за труд рубля четыре!»
Гонт поднял карабин, прельстился он наживой,
Товарищи его от пуль укрыли живо.
Он метил не в ребро, а в голову, однако
Едва лишь шапку сбил с отважного поляка.
И покачнулся тот. Раздался крик: «Измена!»
Кропитель ринулся на Рыкова мгновенно,
Тадеуш спас его, не то бы вышло худо,
И Рыков бы живым не выбрался оттуда.
Добжинские с Литвой опять в согласье были,
Размолвки давние рубаки позабыли.
Сражались доблестно, друг друга поощряя.
Добжинцы видели, как шел Подгайский с края
И егерей косил налево и направо.
Кричали радостно: «Подгайский, браво, браво!
Литвины молодцы! Толк понимают в битве!»
Сколуба закричал израненному Бритве,
Который саблею махал еще живее:
«Виват Добжинские! Да здравствуют Матвеи!»
Не слушали они — ни Матька, ни монаха,
А доблестно дрались без устали и страха.
Покуда фронт еще удерживала рота,
Гречеха вышел в сад, видать, затеял что-то,
Недаром рядом с ним шел осторожный Возный,
Выслушивая план атаки грандиозной.
Стояла сырница на поле конопляном,
Где треугольник был построен капитаном.
Казалась сырница обширной ветхой клеткой
Из балок, связанных крест-накрест, — кладки редкой.
Сквозь щели кое-где круги сыров светились,
Снопы пахучих трав под крышею сушились —
Шалфей, анис, ревень, чесночные головки.
Ну, словом, здесь была аптека Соплицовки.
Диаметром она в полчетверти сажени,
Но на одном столбе держалось все строенье,
Что аиста гнездо! Подгнил и столб дубовый,
Который был всего строения основой,
И расшатался он, подточенный столетьем,
Давно уже Судья был озабочен этим.
Хотел он сырницу на новый столб поставить,
Но не сломать ее, а только лишь поправить.
Все как-то времени не находил покуда
И только столб подпер, чтобы не вышло худо.
Вот эта сырница, без прочного упора,
Над треугольником свисала у забора.
Гречеха с Возным шли к ней сквозь кустарник дикий.
Несли они шесты, как сабли или пики;
За ними ключница тащила поваренка —
Мальчишка хоть куда, есть у него силенка!
Пришли, уперлись в столб тяжелыми шестами
И всею тяжестью на них повисли сами
(Так на речной мели засевшую вицину
Толкают с берега шестом на середину).
Столб хрустнул, сырница свалилась, как лавина,
И роту егерей смешала воедино.
Где треугольник был — валялись трупы, бревна,
Сыры залитые, окрашенные словно
То кровью красною, то мозгом светло-серым.
Уже на егерей несется Граф карьером,
И Розга их сечет, орудует Кропило,
Шляхетство со двора толпою повалило.
Лишь восемь егерей с сержантом уцелело —
И против Ключника они стояли смело,
Все девять дул ему глядели в лоб, однако
Свой Перочинный Нож уже занес Рубака.
Увидя это, ксендз перебежал дорогу
И тотчас бросился под ноги Козерогу.
Раздался дружный залп. И вот из тучи дыма
Гервазий на ноги поднялся невредимо,
Хватив двух егерей железною дубиной,
Другие прочь бегут, за ними — Перочинный.
Они по большаку — и он бежит по следу,
Влетают на гумно — и, празднуя победу,
На их плечах туда врывается Гервазий
И там свирепствует в воинственном экстазе.
Из мрака слышатся и вопли, и удары,
Но вот замолкло все, и вышел Ключник старый
С кровавым Ножиком.
Шляхетство ликовало —
И как не ликовать? Со славой воевало!
Отважный капитан один остался вскоре,
Но не сдавался он. Тут вышел Подкоморий
И, палашом взмахнув, промолвил важным тоном:
«Не запятнаешь ты оружия пардоном,
Дав мужества пример и выказав отвагу,
Но битву проиграл, отдать ты должен шпагу!
Никто не посягнет на жизнь и честь моспана,
Я пленником своим считаю капитана!»
И Рыков, тронутый столь благородной речью,
Со шпагою в руке шагнул ему навстречу
(Была она в крови до самой рукояти).
«Собратья ляхи, — так промолвил он. — Некстати
Без пушки были мы! Наказывал Суворов
Без пушек не ходить на ляхов, знал ваш норов!
Во всем виновен Плут, он допустил до пьянства,
Не то бы егеря перестреляли панство,
Он командир, с него и взыщет царь сурово.
Я, ляхи, вас люблю, даю вам в этом слово!
И как вас не любить? „Люби дружка, как душу, —
А спуску не давай. Тряси его, как грушу!”
Сражаться рады вы и пить не прочь, камрады!
Для пленных егерей прошу у вас пощады!»
У Подкомория не встретил он отказа,
И Возиый огласил пункт нового приказа:
Всем раненым помочь, потом очистить поле,
Оставшихся в живых не истребляя боле.
Майора не нашли; бежал он с поля битвы
И на чужом дворе в траве шептал молитвы.
Узнав, что кончен бой, покинул двор соседний.
И тем окончился в Литве наезд последний[5].
