Пан Тадеуш, или Последний наезд на Литве. Книга восьмая. Наезд

Пан Тадеуш, или Последний наезд на Литве

Шляхетская история 1811—1812 годов в двенадцати книгах стихами

 

Книга восьмая. НАЕЗД

 

Астрономия Войского. • Замечания Подкомория о кометах. • Таинственная сцена в комнате Судьи. • Тадеуш, стараясь половчее выпутаться, попадает в большое затруднение. • Новая Дидона. • Наезд. • Последний протест Возного. • Граф захватывает Соплицово. • Штурм и резня. • Гервазий виночерпий. • Пиршество победителей.

 

 

Пред бурею есть миг затишья рокового,

Когда громада туч надвинется сурово,

Приостановится, застынет на мгновенье,

И землю молнией окинет в нетерпенье,

И место выберет, где разразится громом.

Миг тишины такой встал над шляхетским домом,

Как будто тень легла грядущих испытаний

И души унесла в край сумрачных мечтаний.

 

Едва отужинав, и гости, и Соплица

Отправились во двор, прохладой насладиться.

Там, на завалинках, покрытых муравою,

Уселись и глядят на небо голубое,

А небо снизилось, как будто бы теснее

Придвинулось к земле, желая слиться с нею,

И, наконец, слились под сумрачным покровом,

И, как влюбленные, намеком, полусловом

И полушепотом вели свои признанья,

Роняя тихий смех, глухие восклицанья,

Из коих музыка слагается ночная.

 

Сыч открывал концерт, под крышею стеная,

И мышь летучая под окнами шуршала,

Мелодии сыча она не заглушала.

Ночная бабочка, сестра летучей мыши,

На платья белые летела из-под крыши,

То билась Зосеньке в лицо, то прямо в очи,

Приняв за свечи их во мраке летней ночи.

А в воздухе мелькал рой мелких насекомых,

Гармоникой звеня в созвучиях знакомых;

Узнала Зосенька в ноктюрне над долиной

Аккорды мошкары и тенор комариный.

 

Начать концерт в полях спешили музыканты,

Настройка кончена, вступили оркестранты,

И трижды коростель на скрипке вывел ноту,

И забасила выпь, шныряя по болоту,

Бекасы бекали, как будто в бубны били,

А вслед им журавли протяжно затрубили.

 

Гуденью мошкары и птичьим разговорам

Откликнулись пруды двойным финальным хором,

Подобно сказочным озерам выси горной,

Молчащим в свете дня, поющим ночью черной.

Из синей глубины торжественно и важно

Песчаный чистый пруд отозвался протяжно,

А пруд болотистый ему ответил стоном,

Звучащим жалобой и горем затаенным.

Так в каждом из прудов лягушек певчих орды

Согласно вознесли могучие аккорды.

Один фортиссимо, другой звучит пиано,

Тот горько сетует, тот плачет неустанно.

Весь вечер песни их будили сумрак дола,

Звенели в воздухе, как струны арф Эола.

 

Густел вечерний мрак, и только подле речки

Блестели в лозняках глаза волков, как свечки,

А дальше, у краев ночного небосклона,

Пастушеских костров огни мерцали сонно.

Из бора выходя, зажег фонарик месяц,

Все осветил кругом, над Соплицовом свесясь,

И с неба, и с земли он скинул покрывало,

Земля в объятиях небесных почивала:

Покоились они вдвоем, как муж с женою,

И были счастливы ночною тишиною.

 

Вот рядом с месяцем взошла звезда, другая…

Десятки тысяч звезд уже горят, мигая.

Созвездье Близнецов зажглось над темным хмелем,

Славяне звали их когда-то Лель с ПолелемЛель и Полель — имена славянских богов, приводимые в старых польских хрониках.[1].

Другие имена у них в Литве зеленой:

Одна звезда — Литва, другую звать Короной.

 

Невдалеке Весы сиянием одеты,

На них когда-то Бог и звезды, и планеты

Прилежно взвешивал, пуская по орбитам

(Преданье старины осталось незабытым).

Потом Он прикрепил те чаши к небосводу,

Дав образец весов всему людскому роду.

 

Кружок на севере — святящееся СитоСито — созвездие Плеяды.[2],

Бывало, сквозь него Создатель сеял жито,

Которое бросал Адаму с состраданьем

В те дни, когда его Он покарал изгнаньем.

 

Повыше в небесах Давида колесницаВоз Давида — созвездие, известное у астрономов под именем Ursa major (А.М.).[3]

Готова, кажется, тотчас же в путь пуститься,

Но с места тронуться не может, вот обида!

А говорят, она возила не Давида,

Возила ангелов и даже Люцифера,

Но переполнилась его дерзанью мера,

Когда посмел восстать на Божии чертоги.

Сбил Михаил его, и нету ей дороги!

Валяться среди звезд обречена до срока,

Пока не снимет Бог сурового зарока.

 

Еще другое есть преданье у литвинов

(Народ слыхал его от мудрецов раввинов),

Как будто длинное созвездие Дракона,

Что извивается по небосводу сонно,

То рыба, а не змей! Жила она вначале

В пучине, и ее Левиафаном звали.

Когда ж прошел потоп, иссякли воды в море, —

Левиафан издох, и в голубом просторе

Висит костяк его, чтоб люди не забыли

О тех чудовищах, что до потопа были.

Так кости древних рыб огромного размера

В костеле Мирском ксендз развесил для примераБыл обычай вывешивать возле костела найденные остатки ископаемых животных, которые простой народ считает костями исполинов (А.М.).[4].

 

Все, что о звездах знал и слышал, пан Гречеха

Любил порассказать, хоть и была помеха:

Неважно видел он, замечу мимоходом,

Не мог и сквозь очки следить за небосводом,

Но знал он имена созвездий, очертанья

И мог их указать другому в назиданье.

 

Его не слушали: Весы, и Воз, и Сито,

И звезды прочие — все было позабыто!

Казалось, что теперь решался общий жребий.

Глаза и мысли всех приковывала в небе

Комета яркая, что с запада всходила,

Летела к северу и всех с ума сводилаПамятная комета 1811 года (А.М.).[5]!

На звездный Воз она косилась с небосферы —

Казалось, метила комета в Люциферы!

Распущенной косой мела небес две трети,

Созвездья в волосах запутались, как в сети.

Влекла их за собой тропою лучезарной

И прямо с запада неслась к звезде Полярной!

 

В глухом предчувствии толпился люд повсюду,

Дивясь Господнему неслыханному чуду, —

Грозила бедами хвостатая комета,

Кричало воронье — недобрая примета!

Оттачивая клюв, оно в полях летало,

Сбиралось стаями и трупов поджидало.

И замечал народ: собаки землю рыли

И, словно чуя смерть, протяжно, долго выли,

Сулили голод, мор. От страха изнывая,

Видали сторожа́ — шла дева МороваяПростой народ в Литве представляет себе моровое поветрие в образе девы, появление которой предшествует страшной болезни. Привожу содержание слышанной мною когда-то в Литве баллады: «В деревне появилась моровая дева и, по своему обыкновению, стала просовывать в окно или в дверь руку и, размахивая красным платком, сеять по домам смерть, Жители заперлись в своих домах, как в крепости, но голод и иные потребности вскоре заставили их пренебречь мерами предосторожности; все, таким образом, ждали смерти. Один шляхтич, хотя он и был обеспечен в достаточном количестве провизией и имел возможность дольше других выдержать эту необычайную осаду, решил, однако, принести себя в жертву для блага ближних, взял саблю-зыгмунтовку, на которой были начертаны имя Иисуса и имя Марии, и, вооруженный ею, открыл окно своего дома. Шляхтич одним взмахом сабли отрубил чудовищу руку и завладел платком. Правда, он умер, умерла его жена, но с той поры в деревне никогда уже не знали морового поветрия». Платок этот как будто потом хранился в костеле, не помню какого местечка. На Востоке перед нашествием чумы, говорят, появляется привидение с крыльями летучей мыши и пальцами указывает, кто обречен на смерть. Мне представляется, что народное воображение выражало в подобных образах то тайное предчувствие и ту необычайную тревогу, которые предшествуют большим несчастьям или смерти и которые испытывают не только отдельные лица, но и целые пароды. Так, в Греции будто бы предчувствовали длительность и страшные последствия пелопоннесской войны, в Риме — падение монархии, в Америке — появление испанцев и т.д. (А.М.).[6]

Превыше всех дубов Ольгердовой дубравы,

Как жар, в руке ее светился плат кровавый.

 

Приказчик кое-что прибавил к тем приметам,

Пришел с отчетом он, но позабыл об этом;

Конторщик в свой черед шептался с экономом,

 

Но Подкоморий-пан, сидевший перед домом,

Вдруг табакерку взял, а это означало,

Что хочет говорить; шляхетство замолчало.

Сверкнула яркими брильянтами оправа

С изображением монарха Станислава.

«Тадеуш, — он сказал, открывши табакерку, —

О звездах речь твоя, выходит на поверку, —

Лишь эхо школьных слов. Занятнее о чуде

Толкуют меж собой неграмотные люди;

Курс астрономии и я прошел когда-то,

Жил в Вильне, где жена богатого магната

Доходы отдала с имения и хлопов —

Все на покупку книг, таблиц и телескопов.

Ксендз-ректор был тогда известным астрономом,

И довелось мне быть с ПочобутомМартин Почобут-Одляницкий (1728—1810) — ректор Виленской академии в 1780—1799 годах.[7] знакомымКсендз Почобут — бывший иезуит, известный астроном, издал труд о зодиаке в Дендерах и своими наблюдениями помог Лаланду в вычислении движения Луны. См. его биографию, составленную Яном Снядецким (А.М.).[8];

Потом от ректорства Почобут отказался,

Вернулся в монастырь, молитвами спасался

И умер, как святой. Мне был знаком Снядецкий,

Отменнейший мудрец, хоть человек и светский;

Но каждый астроном толкует о комете,

Как мещанин какой о встреченной карете, —

Заедет ли она на царский двор в столицу

Иль от заставы прочь помчится за границу.

Ему и дела нет, что следует отсюда,

Добра ли надо ждать, а может, выйдет худо?

Я помню, как бежал БраницкийБраницкий Францишек Ксаверий (ок. 1730–1819) — гетман, один из главарей Тарговицкой конфедерации.[9] вероломный,

Увлек он за собой поток людей огромный;

Как пышный звездный хвост влачится за кометой,

Так хвост тарговичан тянулся за каретой.

Народ хотя и прост, но понял все душою,

Хвост этот означал предательство большое.

Комета названа метлой простым народом:

Мол, выметет она мильоны мимоходом».

 

Гречеха отвечал ему с поклоном: «Ясно —

Вельможный пан, и мне запомнилось прекрасно

Все слышанное мной, хоть было мне не боле

Чем десять лет, тогда и я учился в школе.

Гостил у нас еще Сапега, пан покойный,

Поручик, кирасир и человек достойный,

Он жил сто десять лет, был маршалом литовским

И канцлером потом; с отважным ЯблоновскимЯблоновский Станислав Ян (1634—1702) — польский полководец, гетман Яна III Собеского, участник разгрома турок под Веной.[10]

Участвовал в боях, в боях под самой Веной!

Вот что нам рассказал в беседе откровенной

Высокий гость, а я слова запомнил эти:

"В тот миг, когда в седло вскочил король Ян Третий,

А кардинал его благословил в дорогу

И целовал ему король австрийский ногу,

Король воскликнул вдруг: „На небо поглядите!”

Комета вещая была уже в зените.

И мы увидели — шла медленно комета

Путем, которым шли отряды Магомета!

С Востока к Западу". Когда же ксендз народу

Поведал наш триумф, то озаглавил оду:

"С Востока молния"«С Востока молния» — панегирик в честь Яна III, изданный в 1684 г. ксендзом Бартоховским.[11], — но о комете вещей

Прочесть мне довелось не только эти вещи, —

"Янину"«Янина» (1739) — аналогичное по содержанию сочинение Я.К. Рубинковского.[12] я прочел, рассказ о жизни Яна,

Там подвиги его описаны пространно

И нарисованы знамена Магомета

И та, похожая на эту вот, комета!»

 

«Аминь! — сказал Судья, — я в предсказанья эти

Поверю, пусть в Литве появится Ян Третий!

На западе теперь такой же точно витязь.

Да приведет его комета к нам — молитесь!»

 

Гречеха горестно вмешался в разговоры:

«Комета и войну сулит нам, и раздоры,

А то, что поднялась она над Соплицовом,

Наверное, грозит нам бедствием суровым,

И на охоте ведь поссорились вчера мы,

Да и за ужином чуть не дошло до драмы,

Юрист с Асессором заспорил утром рано,

И вызвал на дуэль Тадеуш Графа-пана.

Медвежья шкура — вот причина всех несчастий!

Не помешай Судья, утишил бы я страсти,

И не пришлось бы ждать какой-нибудь напасти.

Хотел я рассказать о случае занятном,

Таком же, как вчера, почти невероятном,

В былом произошел он с лучшими стрелками,

Денасов и Рейтан прославились меж нами.

А случай был таков:

 

                                         к нам из земель подольских

Приехал генералГенерал — Адам Казимеж Чарторыйский (1734–1823), «генеральный староста подольских земель», просвещенный магнат, политический деятель и писатель, сторонник прогрессивных реформ.[13] пожить в именьях польских,

И по пути на сейм, задолго до Варшавы,

Для популярности, а может, для забавы

Он шляхту посещал, заехал в гости к пану,

Блаженной памяти Тадеушу Рейтану —

Был в Новогрудке он послом у нас позднее,

Я вырос у него, не знал семьи роднее.

И вот по случаю приезда генерала

Рейтан созвал гостей, их собралось немало;

Он представления давал в своем театре,

Пан Кошиц фейерверк зажег в любимой Ятре,

Пан ТизенгаузТизенгауз Антоний (1733–1785) — литовский подскарбий (управляющий финансами), основатель ряда мануфактур.[14] прислал танцоров для веселья,

ОгинскийМихал Казимеж Огинский (1728—1800) — виленский воевода, литовский гетман, поэт, композитор, большой любитель музыки.[15] и СолтанСтанислав Солтан (1756—1836) — надворный маршалок литовский, депутат Четырехлетнего сейма.[16], который жил в Дзенцели,

Оркестры дали нам, — пошли у нас забавы,

Пиры, и наконец пришел черед облавы.

Панове, слышал я, и вам известно это,

Что Чарторыйские от сотворенья света

Все не охотники, хотя и ЯгеллоныЧарторыйские считались потомками одного из братьев короля Владислава Ягелло.[17],

Но не по лености охотиться не склонны:

Таков французский вкус. И генерал альковы

Охотней посещал, чем, скажем, бор сосновый.

Охотник был до книг, а травля не прельщала.

 

Денасов в свите был тогда у генералаТочнее — князь де Нассау-Зиген. Известный в то время воин и любитель приключений. Он был русским адмиралом и побил турок на Лимане, затем сам был наголову разбит шведами. Жил некоторое время в Польше, где получил индигенат. Поединок князя де Нассау с тигром гремел тогда во всей европейской прессе (А.М.).[18],

Он в знойной Ливии когда-то жил годами,

Охотился не раз с туземными вождями.

И там копьем свалил он тигра в рукопашной,

С тех пор и хвастался отвагой бесшабашной.

На кабана у нас охотились — средь лова

Рейтан из штуцера подрезал матерого,

Стрелял почти в упор! Большая это смелость,

И каждому из нас почтить стрелка хотелось.

Денасов хмурился, на всех глядел он волком,

Чем восхищаться тут, не понимал он толком,

Ведь меткостью стрелок обязан только глазу,

А тигра сбить копьем не всякий может сразу!

Потом о Ливии затеял спор горячий

И вновь похвастался великою удачей!

Однако хвастовство Рейтану надоело,

Он взялся за эфес, парировал умело:

"Кто метко целится, тот метко бьет, к тому же

Тигр стоит кабана, ружье копья не хуже!"

Тут завязался спор и перешел бы в ссору,

Но положил конец сам генерал раздору.

Что говорил он им — не знаю, но не скрою,

Что тлела их вражда, как пламя под золою,

Отмстить Денасову хотел стрелок жестоко

И шутку с ним сыграл, не выжидая срока,

Да чуть и самого не погубила шутка,

Пошел на риск большой, а мне и вспомнить жутко!»

 

Гречеха помолчал и попросил нежданно

Понюшку табака у Подкоморья-пана,

Однако не спешил с концом повествованья.

Хотел он возбудить шляхетское вниманье.

Решился продолжать… Увы! Рассказ прервали,

Хоть любопытнее его найдешь едва ли!

По делу срочному был вызван пан Соплица,

Приезжий должен был с ним тотчас объясниться.

Соплица пожелал гостям спокойной ночи,

И гости разбрелись, видать, до сна охочи.

Недолго пан Судья готовился к приему,

Просил приезжего направить прямо к дому.

 

Все в доме спят давно. Тадеуш гонит дрему,

У дядиных дверей подобен часовому.

У дяди кто-то есть, а он стал больно робок,

Не смеет постучать, дверных коснуться скобок.

Дверь заперта на ключ. К замку прижавшись ухом,

Беседу уловить желает чутким слухом.

 

Рыданья слышит он, и вот нетерпеливо

Заглядывает в щель… Да что ж это за диво?

Судья и бернардин упали на колени

И горько плакали в сердечном умиленье;

Ксендз целовал Судью, не говоря ни слова,

И обнимал Судья монаха, как родного.

Вот первые слова неясно зазвучали,

Монах заговорил в волненье и в печали:

 

«Бог видит, почему я открываюсь брату,

Хотя и поклялся за тяжкий грех в расплату

Отдать всего себя лишь Богу и отчизне,

Не славе суетной, не обольщеньям жизни.

Клялся и умереть смиренным бернардином,

Не выдавать себя признаньем ни единым

Ни пред тобою, брат, ни даже перед сыном.

Духовник все же мне позволил пред своими

В предсмертный час открыть мое былое имя.

Кто знает, буду ль жив? Что ждет меня в Добжине?

Мы пред великими событиями ныне!

Французы далеко, придут весной, не ране,

А шляхта, я боюсь, без них начнет восстанье.

Быть может, виноват я сам чрезмерным рвеньем?

Гервазий спутал все! Снедаем нетерпеньем,

В Добжин безумный Граф отправился, я слышал,

Но не догнал его… Прискорбный случай вышел:

Матвей узнал меня! Лишь обо мне известье

До Ключника дойдет, я не уйду от мести!

Скажу по правде я, не смерть меня тревожит,

А то, что заговор со мной погибнуть может!

Но должен ехать я в Добжин из чувства долга —

Ведь шляхте без меня и надурить недолго!

Прощай, любезный брат! И если суждено мне

Не встретиться с тобой — меня с любовью вспомни, —

Доверил все тебе. Когда ж война случится,

Кончай, что начал я, и помни — ты Соплица!»

 

Монах отер слезу, накрылся капюшоном

И ставни растворил он с шумом приглушенным,

В окошко выпрыгнул и побежал с пригорка.

Судья один сидел и долго плакал горько.

 

Тадеуш постучал и, подождав немного,

С поклоном дверь раскрыл и замер у порога.

«Мой дядя! — он сказал. — Немного дней в именье

Гостил я, и они промчались как мгновенье!

Но хоть недолго я с тобою пробыл вместе,

А должен уезжать, зовет меня долг чести.

Уеду тотчас же, отсрочка ни к чему мне,

Мы Графа вызвали, и было бы разумней

К барьеру сразу стать, как мы того хотели,

Да только на Литве запрещены дуэли.

В Варшавском Княжестве такого нет порядка,

Граф — фанфарон, но он не робкого десятка!

И не захочет он избегнуть нашей встречи,

Сразимся с ним, а там — Лососна недалече, —

Переплыву ее, соседний берег рядом,

И повстречаюсь я с повстанческим отрядом!

Отец мне завещал сражаться за свободу,

Хоть завещание и кануло, как в воду!»

 

«Что больно прыток ты? — спросил шутливо дядя. —

Юлишь передо мной, в глаза мои не глядя,

И путаешь следы, как хитрая лисица.

Мы Графа вызвали, и надлежит с ним биться,

А только спешки нет в кровавом поединке,

Сперва приятелей отправим по старинке

Для объяснения. Граф извиниться может,

Под нами не горит. Не то тебя тревожит!

Вот разве что другой отсюда гонит овод?

К чему же хитрости? Представь правдивый повод!

С младенчества тебе отца я заменяю

И хоть не молод сам, но юность понимаю!

Мизинчик мне шепнул вчера, что не зеваешь

И с дамами уже ты шашни затеваешь!

Что делать? Молодежь влюбляться стала рано.

Тадеуш, не таись, откройся без обмана!»

 

Тадеуш прошептал: «Все правда, но другую

Причину, дядюшка, открыть вам не могу я.

Признаться, поступил я сам неосторожно…

Ошибка! Но ее исправить невозможно!

Не спрашивай меня, я не скажу ни слова,

Но должен сей же час покинуть Соплицово!»

 

«Ну, — дядюшка сказал, — любовная размолвка!

Ты чувствовал себя вчера не очень ловко,

На панну искоса глядел, она молчала

И кислой миною твой каждый взгляд встречала.

Все это глупости! Когда полюбят дети,

То ссорам нет числа. Забавны ссоры эти!

То дети веселы, а то, глядишь, суровы,

Бог весть из-за чего друг друга грызть готовы,

Врозь по углам сидят, самим себе не рады,

И разбегаются, и ссорятся с досады.

Когда произошла у вас такая ссора,

Придется потерпеть, найдется выход скоро,

Берусь уладить все любовные невзгоды,

Сам через них прошел я в молодые годы.

Во всем признайся мне, и дам я обещанье —

Услышишь от меня ответное признанье».

 

Тадеуш отвечал, в глаза ему не глядя:

«Не стану я скрывать, понравилась мне, дядя,

Паненка Зосенька, ее я видел мало,

Всего два раза лишь, но в душу мне запала!

А дядя сватает мне девушку другую —

Дочь Подкомория взять в жены не могу я.

Красавица она, но все же, ваша милость,

Как сердцу изменить, что Зосею пленилось!

С другою было бы венчаться мне нечестно.

Уеду лучше я. Надолго ль — неизвестно!»

 

Но дядя речь прервал: «Ого! Пример особый,

Когда любовь бежит возлюбленной особы!

Не стоит уезжать, придет на помощь дядя —

Сам Зосеньку хочу тебе посватать, Тадя! —

Чего ж не прыгаешь? Не радуешься, верно?»

 

Тадеуш отвечал: «Добры вы беспримерно!

Но не поможете своею добротою,

Затея ваша все ж окажется пустою;

Ведь Зосю не отдаст мне пани Телимена!»

«Попросим, коли так».

 

                                            Но юноша мгновенно

Ответил: «Знаю я, что здесь бессильны просьбы,

И что без ссоры с ней у нас не обошлось бы!

У вас я, дядюшка, прошу благословенья

И с ним отправлюсь в путь тотчас, без промедленья!»

 

Ус закрутил Судья и отвечал сурово:

«Я вижу, ты правдив и не солгал ни слова:

То поединок был, а то любовь святая!

Отъезд и дальний путь — уловка непростая!

Ты шалопай, болтун, и лгал ты страха ради!

Где был позавчера? Ну, отвечай-ка дяде!

Зачем ты по двору в глухую темь шатался?

О хитростях твоих давно я догадался!

Тадеуш, если ты смутил сердечко Зосе,

И нету совести в тебе, молокососе,

Заранее скажу — проделка не удастся,

И с Зосей прикажу тебе я обвенчаться!

Пускай под розгами, но станешь на ковре ты!То есть женишься, станешь на венчальный ковер.[19]

О верности твердил, так выполняй обеты!

Коварству потакать, поверь мне, я не стану

И уши надеру дрянному донжуану! —

Сегодня целый день я не имел покоя,

А на ночь от тебя выслушивать такое!

Ступай-ка лучше спать! Тебе не отвертеться!»

Тут Возного позвал, чтоб он помог раздеться.

 

Тадеуш медленно побрел по коридору,

От мыслей тягостных заплакать было впору!

Впервые дядюшка корил его жестоко,

Тадеуш сознавал всю правоту упрека.

А если обо всем узнает Зося? Что же?

Просить руки ее? А Телимена? Боже!

Нет! Надо уезжать и все обдумать позже.

 

Едва он несколько шагов прошел в смятенье,

Как стало перед ним немое привиденье,

Все в белом, стройное. Откуда? Что такое?

Приблизилось к нему с протянутой рукою,

И на руку луна неверный свет бросала.

«Неблагодарный! — так виденье прошептало. —

Ты глаз моих искал, теперь бежишь от взгляда,

Ловил слова мои, теперь и слов не надо!

Как зачумленную, меня обходишь ныне!..

Но так и надо мне! Доверилась мужчине!

Не мучила тебя, и вот, себе на горе,

Я предалась тебе… Увы! Постыла вскоре!

Ты победил легко — и сердце зачерствело,

Легко добытое — легко и надоело!

Но так и надо мне! Научена уроком,

Я больше твоего казню себя упреком!»

 

Тадеуш отвечал: «Причина есть другая,

И сердцем я не черств, тебя не избегаю…

Но что подумают о нас, давай рассудим,

Коль ночью на глаза мы попадемся людям?

Ведь это грех большой… Нельзя грешить открыто…»

«Грешить! — воскликнула красавица сердито. —

Невинное дитя! Я — женщина, но смело

Из-за любви твоей злословие презрела,

Я сплетен не боюсь! А ты, а ты — мужчина!

Ты разлюбил меня — вот скромности причина!

Десятерых люби, не встретишь нареканий!

Меня бросаешь ты…» Тут зарыдала пани.

Тадеуш закричал: «Уймись ты, ради Бога!

Что станут говорить, подумай хоть немного,

Когда останусь здесь, здоровый, неженатый,

Любовью тешиться? Понять сама должна ты!

Повсюду молодежь уходит под знамена,

Позор остаться мне без всякого резона!

Сражаться должен я, согласно отчей воле,

О завещании ты позабыла, что ли?

И дядя требует того же непременно,

Ей-богу, должен я уехать, Телимена!»

«Тадеуш, я тебе препятствовать не вправе,

Не заступлю пути ни к подвигам, ни к славе.

Мужчина ты, найдешь любовницу иную,

Красивее меня, богаче — не ревную!

Но на прощание хочу я быть счастливой,

Хочу поверить я, что ты любил правдиво,

Что не играл в любовь по прихоти разврата,

Но что любил меня, возлюбленный мой, свято!

Хочу из уст твоих "люблю" услышать снова

И в сердце сохранить навеки это слово!

Я все тебе прощу, едва лишь только вспомню,

Что ты любил меня! Хоть будет нелегко мне».

 

Тадеуш увидал, что грусть бедняжку точит,

Что мелочи такой она добиться хочет;

И сердце юноши пронзила боль и жалость,

Когда б он захотел узнать, что в нем скрывалось,

То, верно бы, и сам не разобрался в этом:

Любил ли? Не любил? Он поспешил с ответом:

«Пусть гром меня убьет! Не лгал я, Телимена,

А всей душой любил. Сознаюсь откровенно,

Хоть счастья нашего мгновенья были кратки,

Но для меня они так милы и так сладки,

Что сохраню о них навек воспоминанье

И не забуду я моей прекрасной пани!»

 

Тут юноше на грудь упала Телимена:

«Я этого ждала! Ты любишь неизменно!

Хотела жизнь пресечь я собственной рукою,

Но ты не вверг меня в отчаянье такое!

Я все отдам тебе — и сердце, и поместье,

Куда бы ты ни шел — повсюду будем вместе, —

Где б ни были вдвоем, хоть и в пустыне дикой,

Мы счастье обретем в своей любви великой!»

 

Тадеуш вырвался из пламенных объятий:

«В уме ли ты, — сказал, — вдвоем? С какой же стати?

Не маркитантка ты, ведь я иду солдатом!»

«Мы повенчаемся! Отправишься женатым!»

Тадеуш закричал: «Нет! Ни за что на свете!

Жениться не хочу! Оставь мечтанья эти!

Все это выдумки! Дай мне покой! Ей-богу!

Прошу я об одном, пусти меня в дорогу!

Хоть благодарен я, но не хочу жениться,

Люблю, но не могу с тобой соединиться!

Уеду завтра же, остаться не могу я…

Прощай! Благодарю за ласку дорогую!»

 

Собрался уходить, избавясь от обузы,

Но стал как вкопанный пред головой Медузы:

На Телимену он глядел в оцепененье,

Она бледна была, застыла без движенья,

Рука ее мечом казалась занесенным,

Перст уличающий грозил глазам смущенным.

«Я этого ждала! — в отчаянье сказала. —

О, сердце изверга! Змеи коварной жало!

Я предалась тебе навеки сердцем чистым,

Пожертвовала всем: и Графом, и Юристом,

Воспользовался ты невинностью сиротки, —

Платиться я должна за счастья миг короткий.

Мужскую знала фальшь, не знала одного лишь,

Как ты безумно лжешь, когда о счастье молишь!

Я все подслушала, ты девочкою скромной

Пленился, обмануть затеял вероломно!

Ты соблазнил меня и, видя, как я мучусь,

Бесстыдно для другой готовишь ту же участь.

Беги — не убежишь ты от моих проклятий,

Останься — расскажу всем о твоем разврате.

Других не соблазнишь, как соблазнил меня ты,

Прочь, подлый человек! Прочь с глаз моих, проклятый!»

 

Таких обидных слов не слыхивал Соплица,

Невзвидел света он, не мог пошевелиться,

Стал бледен, как мертвец, глаза потупил хмуро

И, топнувши ногой, сказал сквозь зубы: «Дура!»

 

Побрел он, но в ушах звенел укор жестокий.

Тадеуш знал, что им заслужены упреки,

Что горько оскорбил бедняжку Телимену,

Что не могла она простить ему измену, —

Однако от того милей она не стала,

О Зосе думал он, и сердце трепетало:

Уж так мила была! Так хороша собою!

А дядя сватал их… Сам пренебрег судьбою…

Бес искусил его, он предался утехам

И в мерзости погряз, а бес глядит со смехом.

Прошло всего два дня, и вот уже злодей он!

Погибла будущность! Ужасный грех содеян!

 

В смятенье чувств его мелькнула на мгновенье

О поединке мысль — единственном спасенье:

«Я Графу отомщу! Тому порукой шпага!»

Но мстить за что ему — и сам не знал, бедняга,

И гнев как занялся, так и погас мгновенно.

Тадеуш размышлял с печалью сокровенной:

«К чему же совершать ошибку роковую?

Быть может, к Графу я не попусту ревную?

Быть может, Зосенька дарит ему участье

И в браке с ним найдет заслуженное счастье?

И сам несчастен я, и горе сею всюду, —

Чужому счастью я препятствовать не буду!»

 

Он впал в отчаянье и помышлял уныло,

Что выход из беды единственный — могила.

 

Повесив голову, закрыв лицо руками,

Он поспешил к прудам неверными шагами,

Стал над болотистой зеленою водою

И приоткрыл уста. Плененный красотою,

Он весь захвачен был восторгом упоенья,

Самоубийство ведь, без всякого сомненья,

Сродни безумию, и юношу манила

Зеленая вода — холодная могила.

 

Отчаянье его смутило Телимену,

Простив Тадеушу невольную измену,

Изменника она всем сердцем пожалела,

А сердце доброе красавица имела.

Хоть мучила ее любовная обида,

Хотела не губить, а наказать для вида.

Вдогонку крикнула: «Постой же, ошалелый!

Венчайся, уезжай, как хочешь, так и делай!

Не стану я мешать!» Но он не слышал зова,

Стоял на берегу средь шороха лесного.

 

По воле неба Граф с жокеями своими

В то время проезжал тропинками лесными,

Он зачарован был небесной глубиною,

Подводной музыки мелодией живою,

Звенящей арфами. Ну, где ж еще на свете

Лягушки так поют, как на Литве вот эти?

Граф придержал коня, забыл он о поездке

И слушал кваканье, журчание и плески,

Глядел на землю он, на небо, на березки

И, верно, новые обдумывал наброски.

 

Недаром красотой прославилась округа:

Глубокие пруды глядели друг на друга,

Направо — светлый пруд своей водой прозрачной

Напоминал лицо прелестной новобрачной,

Зато налево пруд темнел под небом звездным —

Казалось, был он схож с мужским лицом серьезным.

Вкруг правого — песок и золотой и нежный,

Как пряди светлые! Вкруг левого — прибрежный

Густой тростник с лозой, торчащею вихрами.

Пруды все в зелени, как в бархатистой раме.

 

Из них текли ручьи, сплетаясь, словно руки,

И полною струей спадали на излуке,

Но не могли пропасть в глубокой тьме оврага:

От месяца была серебряною влага.

Она сбегала вниз распущенной косою,

Блеск месяца стекал за каждою струею

И, достигая дна, дробился в ней без счета,

А струи падали стремительно, с налета,

И сыпалась на них горстями позолота.

Не свитезянкаСвитезянка — русалка, см. одноименную балладу А. Мицкевича.[20] ли за дымкою тумана

Струила воду в ров из призрачного жбана,

И золото ей вслед из фартучка бросала,

И тешилась, когда в воде оно мерцало?

 

Покинув темный ров, ручей смирял движенье,

Но по равнине все ж видать его теченье;

Недаром на его поверхности дрожащей

Лежал во всю длину луч месяца блестящий,

Точь-в-точь Гивойтос-змейГивойтос-змей — уж. Литовцы чтили ужей, которых приручали, держали в домах и кормили.[21] голубоватый, длинный,

Что спящим кажется в кустарниках долины,

Но видно издали по ярким переливам,

Что дальше он ползет движением ленивым.

Так и ручей мелькал, таясь в густой ольшине,

Темневшей далеко в лазоревой ложбине

Неясным очерком, почти что невидимкой,

Как духи, скрытые до половины дымкой.

 

А мельница внизу, под стать дуэнье старой,

Что, притаясь в кустах, следит за нежной парой,

И, тайный шепот их подслушав, рассердилась,

И головой трясет, и бранью разразилась, —

Так мельница теперь крылом, поросшим мохом,

Свирепо затрясла и пальцами со вздохом

Вдруг начала грозить, в сердцах забормотала,

И замерли пруды, молчание настало.

От грез очнулся Граф.

 

                                            Глядит он и дивится:

Тадеуш перед ним — попался пан Соплица!

«К оружью!» — крикнул Граф. Тотчас же налетела

На юношу толпа. Не разобрав, в чем дело,

Уже он схвачен был. Во двор вломились в раже,

Собаки залились, и закричали стражи.

Тут выбежал Судья, чтоб дать отпор разбою,

И Графа увидал нежданно пред собою.

Граф шпагу обнажил и сделал выпад с жаром —

Но безоружного не поразил ударом.

«Соплица! — он сказал. — Фамильный враг заклятый!

Ты много сделал зла, но пробил час расплаты!

За то, что посягнул ты на добро Горешков

И оскорбил меня, отмщу я, не помешкав!»

 

Судья, перекрестясь, воскликнул: «Что случилось?

Вы разве занялись разбоем, ваша милость?

И подобает ли природному магнату

Врываться ночью в дом, как вору, супостату?

Нет, я не допущу!..» Дворовые гурьбою

Бежали с палками, уже готовы к бою.

А Войский, времени напрасно не теряя,

На Графа пристально глядел, ножом играя.

 

Чтоб свалке помешать, пришлось Судье вмешаться;

Враг новый близился, напрасно защищаться!

Ружейный выстрел вдруг раздался из ольшины,

И топот по мосту несущейся дружины,

И «Гей же на Соплиц!» — неслось уже из лога,

Затрепетал Судья, узнал он Козерога!

А Граф кричал ему: «Сдавайся, пан Соплица!

Со мной союзники, ты должен подчиниться!»

 

Асессор подбежал и крикнул возмущенно:

«Граф, арестую вас я именем закона!

Жандармов вызову, коль шпаги не сдадите,

За нападенье вы аресту подлежите.

Об этом говорит артикул…» Но бедняга

Не кончил, по лицу его хватила шпага.

Свалился замертво Асессор оглушенный

И не вставал уже из конопли зеленой.

 

Соплица закричал: «Разбойник ты великий!»

Все загорланили, но, заглушая крики,

Вопила Зосенька испуганно спросонок,

К Судье на грудь она припала, как ребенок.

 

Тут под ноги коня упала Телимена

И руки подняла, белевшие, как пена.

Распущенных волос откинув покрывало,

«Взываю к чести я! — пронзительно вскричала. —

Во имя Господа прошу я со слезами,

Нет, не откажешь ты в последней просьбе даме!

Жестокий, порази нас первыми скорее!»

Упала в обморок, склонился Граф над нею,

Смутила юношу трагическая сцена.

«О панна Зофия, о пани Телимена!

Нет! Безоружных кровь не запятнает стали.

Соплицы, все теперь вы пленниками стали!

Так мне в Италии пришлось по воле рока

Бандитов окружить вблизи Бирбанте-Рокка.

С вооруженными я расправлялся тут же,

А безоружных всех велел связать потуже, —

И увеличили они триумф заветный,

Потом повесили их у подножья Этны».

 

Соплицам повезло, что графский конь был лучший

Из всех других коней, помог счастливый случай!

Граф отомстить хотел им собственной рукою,

Он шляхту далеко оставил за собою.

Жокеи ехали за ним шеренгой длинной,

Прославились они своею дисциплиной,

Меж тем как шляхтичи не медлили с расправой —

В восстаньях одичал характер шляхты бравой.

 

Граф холодней уже расценивал событья,

И обойтись хотел он без кровопролитья.

Арестовал Соплиц, а чтоб не ускользнули,

Жокеям приказал стоять на карауле.

 

Вдруг: «Гей же на Соплиц!» — и шляхта валит валом, —

Двор заняла она с усердьем небывалым

Тем легче, что в плену Судья был с гарнизоном;

Несутся шляхтичи потоком разъяренным.

Их не впускают в дом — спешат под сень фольварка,

Все ищут, биться с кем? Но вот на кухне жаркой

Лихие шляхтичи носами потянули.

Благоухание кастрюль они вдохнули

И захотели есть; вражда была забыта,

Остыл горячий гнев во славу аппетита!

И, одержимые неистовой отвагой,

«Есть! Есть!» — воскликнули веселою ватагой,

«Пить! Пить!» — отозвались соратники ретиво, —

Два хора грянули, согласные на диво!

Крик взбудоражил всех, всем было не до шуток,

У каждого давно заговорил желудок.

Их крики перешли в громовые раскаты,

Как будто ворвались за фуражом солдаты.

 

Гервазия к Судье не допустили даже,

Пришлось ни с чем уйти при виде графской стражи.

Хоть отомстить не мог — все под замком сидели, —

Рубака не забыл своей заветной цели.

Хотел формально он и на глазах шляхетства

За Графом утвердить Горешково наследство.

За Возным гнался он с уже готовой речью

И, наконец, нашел Брехальского за печью,

Схватил за шиворот и поволок за двери,

Приставив нож к груди, чтоб возбудить доверье.

«Пан Возный, просит Граф у вашей панской чести,

Чтоб огласили вы, как принято, на месте

Ту интермиссиюИнтермиссия (у поэта: интромиссия) — формальный акт ввода во владение имуществом, выполнявшийся возным. Далее идет забавный пример старопольской судебной латыни, состоявшей из смеси польских и латинских слов.[22], что вводит во владенье

И замка, и полей, и целого именья…

Да что перечислять: все cum graniciebus,

Kmetonibus, scultetis, et omnibus rebus,

Et quibusdam ailis — ну, вперед, долбите,

He пропуская слов!» — «Постойте, не спешите, —

Протазий с гордостью ответил. — Нет резону

Отказываться мне, да только по закону

Сей акт неправильный, без всякого значенья,

Понеже вынужден был силой принужденья!»

«Здесь нет насилия! — сказал Гервазий скромно. —

Прошу я вежливо, а если пану темно,

То посвечу Ножом. Вмиг от огней веселых

В глазах засветится, как в девяти костелах».

 

«К чему, Гервазенька, со мной такой ты грозный? —

Протазий вопросил. — Я что? Я только возный!

В округе ведомо, что дел я не решаю,

Что продиктуют мне, то я провозглашаю!

Слуга закона я, не подлежу аресту,

Зачем меня Ножом приковываешь к месту?

Пускай несут фонарь, в акт должен все вписать я,

Тогда провозглашу: "Утихомирьтесь, братья!"»

 

К плетню он подошел, учтив и хладнокровен,

Чтоб слышно было всем, залез на груду бревен,

Сушившихся в саду, и вдруг, как ветром сдуло,

Исчез — и нет его! Белея, промелькнула,

Как голубь, белая тулья конфедератки.

Протазий к конопле помчался без оглядки.

Тут Лейка выстрелил, но не попал по цели,

Протазий в хмель залез, тычины захрустели,

Забрался в коноплю и крикнул: «Протестую!

Неправомочен акт! Стараетесь впустую!»

 

Протест Протазия, как залп последний, грянул,

Защита сломлена, и враг на стены прянул,

И дворня, наконец, насилью уступила.

Все шляхта грабила, что под рукою было.

Не тратя времени, забрался в хлев Кропило;

Он окропил волов и двух телят, а Бритва

Хватил их саблею. Кипела рядом битва,

Там Шило действовал, колол он под лопатки

Свиней и поросят, бегущих без оглядки.

Пришел гусиный час. Теперь пиши пропало!

Те гуси, что спасли когда-то Рим от галла,

Напрасно, гогоча, о помощи молили,

Но Манлий не пришел — гусей не пощадили!

Одних передушил, других живыми Лейка

Подвесил к поясу. Гусиная семейка

С шипеньем, гоготом сновала под ногами,

А Лейка, поднятый гусиными крылами,

Носясь по птичнику, осыпан белым пухом,

Казался Хохликом, ночным крылатым духом.

 

Меж тем в курятнике буянил Пробка хмурый,

И от руки его бесславно гибли куры,

С насеста он тащил железными крючками

Хохлаток-курочек совместно с петушками,

Душил их тотчас же с решимостью суровой.

Вскормила Зосенька тех кур крупой перловой!

Эх, Пробка-дуралей! За это преступленье

Не вымолить тебе у Зосеньки прощенья!

 

Гервазий, вспомнивши былых времен обычай,

Отправил тотчас же шляхетство за добычей,

На поясах своих, как в старину бывало,

Велел он притащить бочонки из подвала.

Бочонки шляхтичи охотно облепили,

Киша, как муравьи, их к замку покатили,

Который занят был шляхетством для ночлега, —

Хотели там они пожать плоды набега.

 

Вот сто костров зажглось, румянится жаркое,

И ломятся столы, вино течет рекою,

Пропить, проесть, пропеть им эту ночь охота,

Но стала шляхтичей одолевать дремота.

Меж тем идут часы, за оком гаснет око,

Кивают головы, и шляхта спит глубоко,

Кто с чаркою в руке, кто водку в кружку вылил, —

Так победителей брат смерти — сон осилил!