Пан Тадеуш, или Последний наезд на Литве. Книга пятая. Ссора
Пан Тадеуш, или Последний наезд на Литве
Шляхетская история 1811—1812 годов в двенадцати книгах стихами
Книга пятая. ССОРА
Охотничьи планы Телимены. • Огородница готовится к вступлению в свет и выслушивает советы наставницы. • Охотники возвращаются. • Изумление Тадеуша. • Вторая встреча в «Храме грез» и примирение, достигнутое при посредничестве муравьев. • За столом завязывается беседа об охоте. • Прерванный рассказ Войского о Рейтане и князе Денасове. • Переговоры между сторонами, также прерванные. • Явление с ключом. • Ссора. • Военный совет Графа с Гервазием.
Удачно кончилась в глухом лесу охота,
А Телимена здесь раскинула тенета;
Хотя совсем одна она сидит в алькове,
И руки сложены, оружье наготове:
Преследует в мечтах двух зайцев Телимена
И хочет затравить обоих непременно.
Кого ж ей предпочесть? Граф — юноша красивый
И рода знатного, любезный, не спесивый;
Уже влюблен в нее… Сомнительно, однако,
Удастся ль довести влюбленного до брака?
Она немолода и с небольшим приданым,
А назовет ли свет такой союз желанным?
Привстав на цыпочки, стянула пояс туже,
Сказал бы, что она повыше стала тут же,
Открыла ниже грудь и повернулась боком,
Впиваясь в зеркало нетерпеливым оком,
Как будто у него совета попросила,
Вздохнув, потупилась и села вновь уныло.
Граф родовитый пан! Изменчивы магнаты…
Блондин… Блондины все в любви холодноваты…
Тадеуш простачок, к тому же славный малый
И любит в первый раз, надежней он, пожалуй!
Когда прибрать к рукам, то будет крепко связан,
А Телимене он уже кой-чем обязан!
Юнец грешит в мечтах, старик — иное дело,
Он совесть потерял, а сердце зачерствело…
В душе Тадеуша бушует сил избыток,
Он первых радостей волшебный пьет напиток
И наслажденью рад, как дружеской пирушке,
Когда зажгут огни, вином наполнив кружки.
Не то что пьяница, гуляка и кутила,
Что напивается, хотя вино постыло.
А пани толк в любви прекрасно понимала,
Она умна была и опытна немало!
Что станут говорить? Но можно в глушь зарыться,
От близких и друзей на время затаиться,
Столицу посетить, когда придет желанье, —
А это по душе честолюбивой пани.
Там познакомила бы юношу со светом
И помогла б ему, наставила советом.
Нашла бы в нем себе супруга, друга, брата,
Покуда молодость не скрылась без возврата.
Мечтая так, она прошлась беспечно, смело,
Потом нахмурилась и на диван присела.
Задумалась она и о другом вопросе,
Нельзя ли Графа ей женить на панне Зосе?
Невеста славная! Она, хоть небогата,
Но дочь сенатора — вельможного магната!
Когда б их удалось сосватать Телимене,
Нашлось бы место ей в супружеском именье.
Как Зосина родня, к тому ж еще и сваха,
Могла бы наконец вперед глядеть без страха!
И вот, чтоб приступить к намеченному плану,
Окликнула она молоденькую панну.
А Зося во дворе, с головкой непокрытой,
Стоит, держа в руках приподнятое сито;
Ей в ноги катятся лохматыми клубками
Рябые курочки с лихими петушками,
Гребут, как веслами, крылами запевалы,
На шишаках у них ярчайшие кораллы
И шпоры на ногах. По грядкам, без дороги
За ними шествует индюк, надутый, строгий,
Не слушая речей дражайшей половины;
Плывут невдалеке хвостатые павлины,
Хвост помогает их движениям нескорым;
А голубь падает комочком среброперым
На бархатистый дерн приветливой лужайки.
В звонкоголосый круг теснятся птичьи стайки;
Как белой лентою, обвит он голубями,
Весь пестрый, крапчатый, сверкает, точно пламя.
Янтарь на клювиках, кораллы на уборе
Из гущи перышек, как рыбки, светят в море.
И стая пестрая у стройных ножек панны
Едва колышется, как над водой тюльпаны.
Глядит на девушку с волненьем круг стоокий,
А Зося кажется меж птицами высокой.
Вся в белом, тонкая, молоденькая панна
Легка в движениях — точь-в-точь струя фонтана!
Из сита зачерпнув, бросает им проворно
Рукой жемчужною жемчужин крупных зерна.
Перловая крупа — обычная заправа
Литовских кушаний, но девушка лукаво
Повадилась таскать перловку из буфета,
Для милых птиц своих отважилась на это!
Услышала — зовут! «О, тетя, без сомненья!»
И, птицам высыпав остатки угощенья
И сито покрутив, как бубен танцовщица,
Выстукивая такт, сама взвилась, как птица.
Помчалась радостно, домашних птиц пугая;
Взметнулась тотчас же встревоженная стая.
Ногами девушка едва земли касалась
И птицей между птиц летящею казалась!
За нею голуби летели пышной свитой,
Как за прекрасною богиней Афродитой.
Вскочила девушка в окошко к Телимене,
Любимой тетушке уселась на колени,
А тетушка своей рукою белоснежной
Погладила ее по круглой щечке нежной
И заглянула ей в глаза проникновенно
(Любила девушку сердечно Телимена).
Но вот, с дивана встав, она прошлась немного
И, пальцем погрозив, заговорила строго:
«Ты, Зося, не дитя, пора остепениться!
Тебе четырнадцать, ты взрослая девица!
И внучке Стольника, конечно, не пристало
Возиться с птицами, якшаться с кем попало!
С крестьянскими детьми ты нянчилась довольно,
Поверь, что на тебя смотреть мне даже больно!
Фи! загорела ты, как дикая цыганка,
А неуклюжа как! Ни дать ни взять крестьянка!
Забавы детские пора тебе оставить,
Сегодня обществу хочу тебя представить.
К нам гости съехались, и встретишься ты с ними.
Не осрами ж меня манерами дурными!»
Вскочила девушка, от счастья хорошея,
И тотчас кинулась наставнице на шею,
В ладоши хлопая, смеяться, плакать стала:
«Ах, тетя, как давно гостей я не видала!
Все с курами вожусь, все слышу птичьи крики,
А в гости прилетал один лишь голубь дикий!
Мне так наскучило одной сидеть в алькове!
Со скукой, говорят, приходит нездоровье!»
«Мне докучал Судья, — сказала Телимена. —
В свет вывозить тебя хотел он непременно.
Не знает, что плетет. Жил старикан в повете
И не бывал нигде. Что знает он о свете?
Известно хорошо мне, как особе светской,
Что надо в общество явиться не из детской!
Коль на глазах растешь, тогда, попомни слово,
Эффекта все равно не выйдет никакого,
Будь раскрасавицей! Зато, когда нежданно
Войдет в гостиную не девочка, а панна,
Все кинутся искать ее улыбки, взгляда,
Хвалить и тонкий вкус, и красоту наряда,
Ловить слова ее, все делать ей в угоду,
А если девушка вошла однажды в моду,
То пусть не нравится — все, несмотря на это,
Ей поклоняются, — таков обычай света.
Не беспокоюсь я: ты выросла в столице,
Я воспитанием твоим могу гордиться.
Ты помнишь Петербург, хотя живешь в повете.
Заботься, Зосенька, теперь о туалете!
Все приготовлено, чего же ждешь еще ты?
Охотники вот-вот заявятся с охоты».
Тут горничная вмиг с дворовой молодою
Ей таз серебряный наполнили водою.
Как воробей в песке, в воде плескалась панна,
А горничная ей прислуживала рьяно.
Достала тетушка столичные запасы:
Помаду, и духи, и прочие прикрасы.
Духами тонкими обрызгала девицу —
Благоухание наполнило светлицу.
Надела Зосенька чулочки-паутинки,
Обулась в белые варшавские ботинки,
И, затянув шнурки на шелковом корсаже,
Служанка пеньюар надела ей тотчас же.
Вот, папильотки сняв бумажные, крутые,
В два локона свила ей кудри золотые,
Пригладив волосы на лбу и над висками;
Потом сплела венок из руты с васильками,
А тетушка его оправила умело
И ловко девушке на голову надела,
Чтоб в золоте волос, как в спелой ржи, мелькая,
Синели васильки, головками кивая.
Снят белый пеньюар, и платьице надето,
И, споря красотой с сияньем туалета,
Как лилия бела, нежна, благоуханна,
Платочек мнет в руке молоденькая панна.
Одобрив туалет последнего фасона,
Велит ей тетушка пройтись непринужденно.
Особой светскою была недаром тетка,
И не понравилась ей Зосина походка;
Увидя реверанс, в испуге закричала:
«Ах, я несчастная! Так вот что означала
Возня с гусятами! Так ходят лишь подпаски,
Как разведенная жена, ты строишь глазки!
Меня позоришь ты подобным реверансом!»
Паненка залилась малиновым румянцем:
«Жила я взаперти, ни с кем не танцевала,
Возилась с детворой и с птицами, бывало.
Прошу у тетушки немного снисхожденья,
С гостями поведусь и наберусь уменья!»
«Возиться с птицами, конечно, лучше было,
Чем с тою шушерой, что дядю облепила! —
Сказала тетушка. — Плебан, игравший в шашки
С молитвой на устах, другие замарашки —
Чинуши с трубками! Лихие кавалеры!
Переняла бы ты завидные манеры!
Зато пришла пора тебе повеселиться
В хорошем обществе: созвал гостей Соплица,
Меж ними есть и Граф, жил за границей годы,
Воспитан хорошо и родич воеводы.
С ним полюбезней будь!»
Тут долетело ржанье:
Знать, гости съехались; и поспешила пани
С питомицей вдвоем приезжих встретить в зале.
Спустились об руку, гостей же не застали;
Они прошли к себе, переодеться надо:
Соплица не терпел небрежного наряда.
Пан Граф с Тадеушем оделись всех быстрее
И вместе в зал сошли с высокой галереи.
Приветствовала их любезно Телимена,
Свою племянницу представила степенно
Сперва Тадеушу, он родственник ей близкий;
Присела девушка; поклон отвесив низкий,
Беседу завязать Тадеуш попытался,
Но, глянув на нее, с открытым ртом остался.
Зарделся, побледнел, дрожь проняла беднягу,
Казалось, потерял он всю свою отвагу…
По росту, голосу в единое мгновенье
Узнал он в девушке волшебное виденье.
Да, этот силуэт он видел на заборе,
И этот голосок будил его на горе!
Гречеха выручил Тадеуша, на счастье,
Увидя дрожь его, он принял в нем участье
И посоветовал пойти вздремнуть немного.
Тадеуш в угол стал, подальше от порога;
Уставясь на гостей полубезумным взглядом,
Он видел тетушку с племянницею рядом.
Хозяйка поняла, что юноша взволнован,
Что замер сам не свой, как будто зачарован;
Стараясь угадать, что с ним такое стало,
Она по-прежнему с гостями щебетала,
Но, улучив момент, Тадеуша спросила:
Здоров ли, почему один стоит уныло?
О Зосе походя ему сказала что-то,
Но юноша молчал и слушал с неохотой,
Не глядя на нее. Тут пани стало жутко,
И поняла она, что это все не шутка!
Участие на гнев сменила Телимена,
Внезапно поднялась и глянула надменно,
Презреньем обдала, а он в ответ на это
Стремительно вскочил и, вспыхнув, как ракета,
Прочь кресло отпихнул решительным движеньем,
И кинулся бежать, и плюнул с раздраженьем.
Дверь хлопнула за ним, но этой бурной сцены
Не увидал никто, на счастье Телимены.
Он в поле побежал, ей что-то буркнув глухо.
Как щука с острогой, вонзившеюся в брюхо,
Ныряет в глубину, скрываясь под водою,
И тянет все-таки веревку за собою,
Так бедный юноша унес с собой досаду;
Он прыгнул через ров, перескочил ограду
И прямо полетел, куда глаза глядели,
Дороги не ища, не намечая цели.
Попал он наконец — привел, быть может, случай —
Туда, где счастлив был своей душой кипучей,
Где получить успел записку от прелестной…
Зовется «Храмом грез» то место, как известно.
Она! Но в статуе, исполненной печали,
Возлюбленной своей он не узнал вначале:
На камень опершись, укрыта шалью белой,
Казалась юноше она окаменелой,
Сквозь пальцы белые просачивались слезы…
Он, он виновник был такой метаморфозы!
И сердце юноши напрасно защищалось,
Уж он растрогался, его пронзила жалость,
Таясь в глухой листве, вздыхал он ненароком
И говорил себе с мучительным упреком:
«Ошибся, но ее винить мне нет причины».
Тут высунулся он по пояс из олышины.
Вдруг паки прыгнула с полубезумным криком,
Метаться начала в смятении великом.
Бледна, растрепана, стремглав бежала пани
И наземь бросилась, не выдержав страданий.
Пытается привстать, однако все напрасно,
И видно, что она терзается ужасно!
Хватается за грудь, за шею, за колена.
Быть может, спятила от горя Телимена?
Припадок, может быть? Но нет! Совсем иное
Случилось бедствие!
Под старою сосною,
Где муравейник был, народец муравьиный
Хозяйственно сновал вдоль по дорожке длинной.
То ль надобность была, то ль просто так, без цели,
Козявки к «Храму грез» пристрастие имели,
Но с самого утра, сквозь березняк зеленый
Тропинку проложив, ползли их батальоны.
А пани у ручья сидела на песочке,
Польстились муравьи на белые чулочки
И поползли по ним, кусаются, щекочут…
Тут пани поднялась, стряхнуть мурашек хочет,
Но падает в траву, не удержав стенаний!
Тадеуш должен был прийти на помощь к пани!
Он платье отряхнул и, обмахнув чулочки,
Нечаянно уста приблизил к нежной щечке.
Так в позе дружеской была забыта ссора,
Беседа обошлась без сцены, без укора —
И затянулась бы, наверное, но снова
Донесся медный звон, что шел из Соплицова
И к ужину сзывал. Поторопиться надо!
Чу! хрустнул бурелом, их ищут — вот досада!
Вдвоем застанут здесь — пойдет дурная слава.
И Телимена в сад отправилась направо,
А юноша пошел налево по дороге,
Не обошлось у них обоих без тревоги:
Ей померещилась, наверное, от страха,
Сутана темная приезжего монаха;
А юношу смутил вид чьей-то длинной тени.
Чьей? Он не разглядел, но чувствовал в смятенье,
Что это, верно, Граф шагал вечерним полем
В английском сюртуке, изящном, долгополом.
А ужин в замке был. Не примирясь с запретом,
Протазий на свой страх все ж настоял на этом:
Он замок штурмом взял, едва ушел Соплица,
«Ввел во владенье» слуг, как это говорится.
В сенях все общество столпилось в полном сборе;
И к месту главному идет пан Подкоморий —
Он, самый старший здесь и возрастом, и чином,
Проходит, кланяясь и дамам, и мужчинам,
Садится рядом с ним достойная супруга.
Монах не ужинал, он не имел досуга.
Вот разместились все, Судья стал посредине,
«Благословение» прочел он по-латыни.
Мужчины выпили, потом на скамьи сели,
Литовский холодец в молчанье дружном ели.
Вот поданы на стол цыплята с винегретом
В компании живой венгерского с кларетом,
Но шляхтичи молчат. Подобного скандала,
С тех пор как замок был построен, не бывало,
А шляхту принимать не привыкать палатам,
Где стены вторили ликующим виватам,
Где никогда еще так мрачен не был ужин, —
Лишь пробки хлопают да стук тарелок дружен;
Сказал бы, что злой дух сковал уста печатью,
И смолкли шляхтичи, покорные заклятью.
Молчанию стрелков причин немало было:
Вернулись весело и не растратив пыла,
Но приумолкли вдруг, припомнив ход облавы,
И поняли они, что не стяжали славы.
Ведь надо было же! Какая-то сутана,
Бог весть откуда к ним попавшая нежданно,
Вдруг превзошла в стрельбе охотников столь рьяных.
Что станут говорить и в Лиде, и в Ошмянах,
Которые взялись тягаться с их поветом
В стрельбе и ловкости? Все думали об этом.
Юрист с Асессором молчали, брови хмуря,
В сердцах борзятников не утихала буря,
И каждый видел вновь, досадою терзаясь,
Как серым хвостиком помахивает заяц,
Поддразнивая их. Сидели мрачно оба,
К тарелкам наклонясь, в сердцах кипела злоба.
Асессор мучился еще одной догадкой —
На Телимену он поглядывал украдкой.
С Тадеушем она ни слова не сказала,
Хоть взгляды на него смущенные бросала.
На Графа мрачного с улыбкою глядела,
Душевный разговор с ним завести хотела;
Придя с прогулки, Граф исполнен был досады
(Тадеуш знал, что он вернулся из засады).
Закинув голову, поднявши гордо плечи,
С презреньем слушал Граф приветливые речи.
И, наконец, подсел как можно ближе к Зосе,
Вино ей подавал, закуски на подносе,
Закатывал глаза, беседуя любезно,
И глубоко вздыхал. Все было бесполезно!
Видать, несчастный Граф ухаживал для виду
И тем отплачивал кокетке за обиду.
Оглядывался он, как будто ненароком,
И на неверную сверкал ревнивым оком!
Но непонятна ей осталась эта сцена.
«Чудак!» — подумала о Графе Телимена.
Успехом девушки красавица гордилась
И вот к Тадеушу с улыбкой обратилась.
Тадеуш мрачен был, он слушал разговоры,
Но ничего не ел, вперив в тарелку взоры.
В изысканных речах назойливость он видел,
Зевал в ответ на них и тем ее обидел.
Не нравилось ему (какая перемена!),
Что так щедра была на ласки Телимена!
Еще досадовал на слишком низкий вырез,
А глянул ей в лицо — и горечи не вынес:
Теперь он зорче был и на лице прекрасном
Прочел секрет ее, который был ужасным
И больше не скрывал коварного обмана, —
Она румянилась!
Виновны ли румяна,
Некстати стертые? Но волшебство нежданно
Исчезло, и теперь все видел без прикрас он,
Румяна в «Храме грез» мог и стереть он часом.
Ведь велся разговор на близком расстоянье,
Как с бабочки пыльцу, их свеяло дыханье,
А пани, запоздав, — путь из лесу далекий, —
Забыла второпях вновь подрумянить щеки.
Глаза Тадеуша, как хитрые шпионы,
Открыв один обман, искать другие склонны.
Повсюду ловит он следы коварной фальши:
Веснушек несколько у самых губ, а дальше
Нет двух зубов во рту, на лбу лежат белила,
И множество морщин лицо избороздило.
Увы! Тадеуш знал — занятие пустое
И недостойное следить за красотою.
Шпионить за своей любовницей ужасно,
Но сердце, разлюбив, в любви уже не властно.
Когда не станет чувств, то в совести нет прока,
И холода души не согревает око;
Не грея, светится полночное светило,
Свет поверху скользит — душа уже застыла.
Сидел, насупясь, он в молчании угрюмом
И губы искусал, предавшись черным думам.
Он Зосю ревновал к любезному соседу,
Злой дух толкал его подслушать их беседу.
А Зосю тронула учтивая манера,
Потупилась она под взглядом кавалера
И наконец ему в ответ на красноречье
Сама напомнила о мимолетной встрече,
Каких-то огурцах, об огородных грядках…
Терзался юноша в сомненьях и догадках;
Глотал слова ее — из домыслов несладких
Был ужин юноши. Порою так гадюка
Яд высосет из трав и — каверзная штука! —
Клубком свернется вдруг на огородной грядке,
Притихнет, но беда неосторожной пятке!
Так и Тадеуш был хотя спокоен с виду,
Но в сердце затаил ревнивую обиду.
Когда в кругу друзей один сидит угрюмо,
Он заражает всех своею мрачной думой;
Сидели хмурые одни стрелки вначале,
Взглянув на юношу, другие замолчали.
Обижен был на всех за дочек Подкоморий
И не хотел принять участья в разговоре.
Он знал, что дочери красавицы, с приданым,
Невесты первые, — чего же больше паннам?
И разве нету глаз совсем у молодежи?
Молчал, насупившись, Соплица от того же.
Гречеха, увидав, что все сидели молча,
«Ну, трапеза, сказал, не польская, а волчья!»
Молчанья не терпел речистый пан Гречеха;
Беседа для него и отдых, и утеха.
Не диво! Жизнь провел со шляхтой на охотах,
На съездах, сеймиках, в хозяйственных заботах.
Привык он, чтоб ему бубнили что-то в ухо
И в тот момент, когда гонялся он за мухой,
И в тот, когда молчал, когда смыкались очи;
Беседы днем искал, не пропускал и ночи:
Молитвы слушал он и сказки вперемежку,
А трубки не терпел, говаривал в насмешку,
Что немцы завели занятие пустое
И онемечить нас желают немотою.
Болтал он целый век, под говор спал, бывало,
А просыпался он, едва лишь затихало.
Так мельник сладко спит под шум многоголосый
И просыпается, лишь замолчат колеса.
Вот Подкомория спросил Гречеха взглядом,
Потом кивнул Судье, сидевшему с ним рядом,
Мол, хочет говорить, а те взамен ответа
Склонили головы: мол, одобряем это.
«Прошу я молодежь, —
заговорил Гречеха, —
Не избегать речей и не бояться смеха!
В молчании жевать лишь капуцины рады
В молчании жевать лишь капуцины рады… — В уставе ордена капуцинов был пункт, предписывавший молчание при еде. [1],Молчащий, как стрелок, что бережет заряды,
И ржавеют они в ружье его без толка,
А в старину велась беседа без умолка!
С охоты воротясь, бывало, мы в беседе
Хвалили гонщиков, судили о медведе,
А сколько споров шло охотничьих, горячих
О метких выстрелах, обидных неудачах!
Бывало, гомонит веселая орава,
Мила беседа ей, как новая облава.
Я знаю, почему молчите сокрушенно;
Беда нахлынула на вас из капюшона!
Вам стыдно промахов! Стыдиться их негоже:
Отличнейший стрелок промазывает тоже!
Бить метко, пуделять — такая наша участь,
Охочусь с детства я, а промах дав, не мучусь!
Тулощик пуделял, да и послу Рейтану
Случалось промах дать, вельможнейшему пану!
За то, что юноши нарушили порядки
И, зверя упустив, бежали без оглядки,
Забыв рогатину, за это молодежи
Хотя не похвалю, не осужу я тоже!
Кто бросится бежать, когда в руках двустволка,
Не выйдет из того, сказать по правде, толка,
А наобум палить, не подпуская зверя,
Как делает иной, прицела не проверя,
Еще позорнее! Совсем иное дело,
На мушку зверя взяв, стрелять в добычу смело!
Тут, если промах дашь, нет срама в отступленье,
Идти с рогатиной велит не долг — влеченье!
Рогатина стрелкам дана для обороны, —
От века таковы охотничьи законы.
Не стоит горевать о вашей неудаче,
И за столом молчать не следует тем паче!
Прошу вас об одном, ревнуя к вашей славе,
Когда вы вспомните о нынешней облаве,
Припомните наказ, завещанный Гречехой:
Друг другу никогда не будьте вы помехой
И не преследуйте вдвоем одной дичины».
Гречеха только лишь успел сказать «дичины»,
Асессор тотчас же пробормотал: «Девчины».
Кругом раздался смех и крики «браво, браво!»,
Как видно, рассуждал оратор очень здраво!
Одни, развеселясь, воскликнули: «Дичины»,
Другие тотчас же отозвались: «Девчины».
— «Соседки», — прошептал Нотариус. «Кокетки», —
Асессор подхватил, смяв уголок салфетки.
Гречеха между тем далек был от упреков
И оценить не мог улыбок и намеков,
Услышав выкрики, а с ними взрывы смеха,
Задумал насмешить все общество Гречеха.
И так заговорил, налив бенедиктина:
«Напрасно я ищу глазами бернардина,
Чтоб рассказать ему за нашим пиром славным
О метком выстреле, сегодняшнему равном.
Гервазий говорил, что он стрелка такого
Знавал лишь одного, и не было другого,
Но я другого знал. Был на облаве случай:
Двоих охотник спас от смерти неминучей!
Отменнейших стрелков: Денасова, Рейтана
Денасов — принц де Нассау-Зиген (1745—1808), известный искатель приключений, много путешествовавший. Служил в войсках у французов, итальянцев, русских; принимал участие в одной из русско-турецких войн. В Польшу прибыл в 1780 году, был гостем знатнейших польских аристократов (например, Кароля Радзивилла) и женился на княжне Сангушко. Рейтан — знаменитый в Литве охотник. [2], —Ушли они тогда от гибели нежданно!
Не позавидовав спасителю, магнаты
Кричали в честь его трикратные виваты —
И за столом стрелка вдвоем благодарили,
Кабаньей шкурою, деньгами одарили.
Я очевидцем был и нынче, как нарочно,
Пришлось мне увидать такой же выстрел точно,
Как тот, который спас магнатов именитых,
Отменнейших стрелков, доныне не забытых!»
Судья отозвался, вином наполнив чаши:
«Я пью и за ксендза, и за здоровье ваше!
Хоть одарить ксендза деньгами я не смею,
Но порох оплатить с лихвой ему сумею!
Для бернардина я не пожалею туши,
Пусть кормит года два монашеские души!
Но шкуры не отдам, а если мне в продаже
Откажет добрый ксендз, прибегну к силе даже —
Десяток соболей за шкуру дам и боле,
Распорядиться ей хочу своею волей!
Во-первых, честь ксендзу, охотникам на горе,
А кто за ним идет, рассудит Подкоморий
И шкурой наградит достойного, панове!»
Пан Подкоморий тут в раздумье сдвинул брови.
И зашумели все, хвалясь друг перед другом,
И каждый требовал оценки по заслугам
Уменья своего, проявленной отваги.
Юрист с Асессором опять скрестили шпаги:
Один превозносил за меткость Сангушовку,
Другой нахваливал свою Сагаласовку.
«Ты прав, соседушка! — промолвил Подкоморий. —
Во-первых, — честь ксендзу, охотникам на горе,
Кого ж назвать за ним, я сам не знаю, други,
У каждого из вас немалые заслуги.
Все мужеством равны! И все ж из молодежи
Сегодня на двоих нам указал перст Божий.
Двоих чуть не задрал Топтыгин на облаве, —
Граф и Тадеуш, вы владеть добычей вправе.
Тадеуш юн еще и сам, по доброй воле,
Как родственник Судьи, откажется от доли.
Трофей получит Граф и, как велит обычай,
Украсит кабинет охотничьей добычей.
Добыча — памятка сегодняшней забавы,
Триумф охотника, залог грядущей славы!»
Оратор замолчал, он думал сделать лучше.
Но Граф был сам не свой, сидел он туча тучей.
При слове «кабинет» он глянул в изумленье
И сразу увидал все головы оленьи,
Ветвистые рога, как будто лес лавровый,
Взращенный для сынов, — наследие отцово.
Портреты предков здесь под сводами висели,
Заветный Козерог, блестевший еле-еле.
Былого голоса́ — они всего дороже!
От грез очнулся Граф. В гостях он, у кого же?
Наследник Стольника, он гость в своих хоромах
С врагами за столом! Какой ужасный промах!
А пылкой ревности язвительное жало
Обиду горькую еще усугубляло.
С усмешкой Граф сказал: «Мой скромный домик тесен,
Нет места годного, и слишком дар чудесен!
Пусть лучше подождет медведь среди сохатых,
Пока не поселюсь я в родовых палатах!»
Смекнув, к чему он вел такую речь в задоре,
По табакерке тут пощелкал Подкоморий:
«Достойна похвалы заботливость соседа,
Не забывает он о деле для обеда,
Не так, как сверстники, — отъявленные моты,
Транжирить денежки — им нет другой заботы.
Хочу согласием закончить суд, но дело
В усадебной земле. Решим его умело;
Придется за нее полями откупиться». —
На объяснения привык он не скупиться
И начал излагать особенности плана.
Но изложение нарушил шум нежданно:
Кто, палец вытянув, указывал на что-то,
Кто повернулся вдруг, склонясь вполоборота,
Другие головы нагнули, брови хмуря,
Колосья спелые так пригибает буря.
Все смотрят в угол,
там Горешко на портрете
И двери темные. Раскрылись двери эти,
И показался в них какой-то призрак старый,
Он двинулся вперед, высокий, сухопарый.
Гервазий! Кто еще такой же длинноногий
И у кого еще на куртке Козероги?
Он шел, прямой, как столб, с усмешкою кривою,
Суровый и немой, качая головою,
В руке огромный ключ — подобие кинжала,
Вот растворил он шкаф, пружина завизжала.
Там в двух углах сеней, где высились колонны,
Куранты старые в шкафах дремали сонно,
С природой не в ладу старинные чудила
Показывали день, когда за полночь било.
Исправить механизм Гервазий был не в силах,
Однако всякий раз исправно заводил их,
Крутил их каждый день уже в теченье года,
И вот как раз теперь пришла пора завода.
Покуда излагал пан Подкоморий планы,
Он гирю потянул, и встрепенулись паны,
Услыша ржавый скрип и скрежет да гуденье, —
Пан Подкоморий сам закончил рассужденье:
«Работу спешную ты б отложил, любезный!»
Хотел он продолжать, но было бесполезно:
Другую гирю тут старик рванул с разгона.
Снегирь, что на часах сидел непринужденно,
Захлопал крыльями и как зальется свистом!
Да жаль! Охрип снегирь, а был он голосистым.
Сбивался и пищал, совсем заврался вскоре.
Под общий смех прервал доклад свой Подкоморий.
«Эй, Ключник, — крикнул он, — уймись ты, старый филин,
И клюв побереги, пока он не отпилен!»
Гервазий, услыхав в его словах угрозу,
Лишь подбоченился, приняв лихую позу,
И стрелки перевел он сразу на полсуток:
«Шутить изволите? Я не любитель шуток,
Хоть мал воробышек, но в гнездышке крылатый
Сильнее филина, что залетел в палаты!
Знай, пан, что филин тот, кто под стрехой чужою
Пирует по ночам, пугну его ужо я…»
«За двери Ключника! Довольно безобразий!»
«Мопанку, видите! — в слезах вскричал Гервазий. —
Да разве вы еще не запятнали чести
Тем, что с Соплицами за стол уселись вместе?
Рубаку, Ключника, Гервазия пред вами
Поносят дерзкими, обидными словами!
И не ответит пан обидчикам достойно?»
Вдруг трижды закричал Протазий им: «Спокойно!
Панове, слушайте! Я, по отцу Брехальский,
Протазий Балтазар и возный трибунальский,
По форме нынче я обследовал именье,
Засим составил акт и вывел заключенье.
Беру в свидетели всех вас, мой список полон.
Прошу Асессора, чтоб следствие повел он
По делу славного Судьи, сиречь Соплицы,
О нарушении противником границы,
Вторженье в замок тот, владеет он которым,
Понеже в нем он ест, и здесь конец всем спорам!»
Гервазий перебил: «Ты брешешь, как собака!»
Железные ключи сняв с пояса, Рубака,
Как камень из пращи, пустил их в Балтазара,
Однако увильнул Брехальский от удара.
И голову нагнул он вовремя на счастье,
Не то б она была расколота на части!
В смятенье шляхтичи молчали миг короткий.
Судья опомнился: «Разбойника в колодки!
Гей, хлопы!» Ворвались дворовые гурьбою,
Заполнили проход меж дверью и стеною.
Но Граф загородил скамейкою дорогу,
На крепость шаткую поставив твердо ногу.
«Стоп! — крикнул он Судье. — На что это похоже,
Гнать моего слугу из дома моего же!
Мой замок, мой слуга, сам разберусь я в споре!»
Нахмурясь, поглядел на Графа Подкоморий:
«Без вашей помощи накажем грубияна,
А ваша милость, Граф, присваивает рано
Сей замок, суд еще не объявил решенья.
Не вы хозяин здесь! Не ваше угощенье!
Молчал бы лучше пан, когда седины эти
Не уважаешь ты, уважь мой сан в повете!»
Но огрызнулся Граф: «Довольно! Надоело!
Другим рассказывай, коль нет иного дела!
Напрасно с вами здесь я предавался пьянству,
Которое ведет к насилью и буянству!
Ответ дадите мне, когда вы протрезвитесь.
Ну а теперь за мной, Гервазий, верный витязь!»
Подобной выходки не ждал пан Подкоморий,
Он наливал бокал, чтоб подкрепиться в споре,
Но, лютой дерзостью сраженный точно громом,
Оперся о бокал бутылкой, полной ромом,
И, шею вытянув, ладонь приставил к уху.
Еще не доверял он собственному слуху!
Молчал, но между тем так мощно чашу стиснул,
Что лопнула она, напиток в очи прыснул
И, видимо, зажег в душе пожар жестокий —
Так очи вспыхнули, так запылали щеки.
Лишился языка от брызнувшего хмеля,
Сквозь зубы наконец промолвил: «Пустомеля!
Графишка, я тебя! Подай мне, Томаш, саблю!
Я пана вышколю, я спеси поубавлю!
Боится натрудить изнеженные уши…
Придется мне тебя дубиной оглоушить!
За сабли! Томаш, гей! С крыльца задиру сбросьте!»
Но Подкомория тут окружили гости,
И за руку его схватил судья Соплица:
«Я первый оскорблен! Мне надлежит с ним биться!
Протазий, дай палаш! Ну, забияка жалкий,
Попляшешь у меня ты, как медведь под палкой!»
Тадеуш закричал: «Вам, дядя, непригоже
Сражаться с фертиком, есть люди помоложе!
Вы предоставьте мне сразиться с забиякой.
Ты вызвал стариков, отважный пан, однако
Мы завтра поглядим, как бьешься на дуэли
И что за рыцарь ты, а нынче — прочь отселе!
Беги, покуда цел!»
Совет не спас беднягу,
И Граф, и Козерог попали в передрягу.
Налево за столом кричали и свистели,
А с правого конца бутылки полетели,
Тарелки и ножи. Испуганные панны
Слезами залились. Раздался вопль нежданный,
И, закатив глаза, упала Телимена
На графское плечо. Белевшая, как пена,
Лебяжья грудь ее к груди его прижалась,
И Граф разгневанный почувствовал к ней жалость,
Он поддержал ее.
Зато Гервазий старый
Грудь беззащитную подставил под удары.
Уже изнемогал под натиском дворовых
И выдержать не мог он испытаний новых,
Но Зося Ключника сердечно пожалела
И, заслонив его, простерла руки смело.
Толпа отхлынула — и след простыл буяна.
Искали под столом, но не нашли. Нежданно
Гервазий вынырнул и, поводя очами,
Скамейку поднял вдруг могучими руками.
Крутясь, как мельница, всех смел перед собою
И, Графа заслонив дубовою скамьею,
Повлек его к дверям, однако у порога
Гервазий постоял, поглядывая строго.
Не безоружен он, так отступать к чему же?
Быть может, бой принять? и в ход пустить оружье?
Выпячивая грудь, уже в усердье рьяном
Взмахнул тяжелою скамьею, как тараном,
И голову нагнул, уверенный в успехе,
Но задержался он глазами на Гречехе.
А тот, прикрыв глаза, в раздумии глубоком,
Казалось, вспоминал о времени далеком.
Граф с Подкоморием едва лишь побранился
И пригрозил Судье, как Войский оживился,
Полакомился он понюшкою двойною
(Соплица Войскому был дальнею роднею,
Но у него гостил Гречеха постоянно
И озабочен был благополучьем пана).
Не мог он долее терпеть, как посторонний,
И лезвие ножа блеснуло на ладони!
А локтя правого коснулась рукоятка.
Казалось, старика не занимала схватка,
Но он раскачивал рукой вооруженной,
На Графа между тем глядел настороженно.
Метание ножей опасно в каждой драке,
Оставили его литвины и поляки.
Одни лишь старики, Гервазий между ними
И Войский, славились ударами своими.
Видать, что острый нож метнет он, не помешкав,
Что в Графа целится, наследника Горешков.
(По женской линии их родича, по прялке!)
Движенье Войского укрылось в перепалке.
Гервазий побледнел, смекнув, в чем было дело,
И Графа прочь повлек. «Держи!» — толпа ревела.
Как волк, над падалью застигнутый, с разгона
Бросается на псов и рвет их разъяренно,
Но щелкнет вдруг курок отрывисто и сухо —
Знакомый звук! И волк, настороживши ухо,
Глазами поведя, охотника находит,
Который на него ружье уже наводит,
И кажется — вот-вот он к спуску прикоснется, —
Волк поджимает хвост и с воем прочь несется;
За ним бросается с победным лаем стая,
За шерсть кудлатую бегущего хватая,
Тут огрызнется волк, ощерится клыками,
И псы отпрянут прочь трусливыми прыжками, —
Так Ключник отступал; однако, пятясь задом,
Удерживал напор скамьей и грозным взглядом,
Покуда не достиг он с Графом коридора.
«Держи!» — летело вслед. Но крики смолкли скоро.
Гервазий вынырнул из сумрака нежданно,
Уж он на хорах был у старого органа
И трубы вырывал. Гостям пришлось бы худо:
Ведь мог бы разгромить Гервазий их оттуда.
Но гости из сеней посыпали гурьбою,
И челядь в ужасе бежала с поля боя, —
Приборы захватить нужна была сноровка,
В добычу Ключнику досталась сервировка.
Однако кто ушел последним из сраженья?
Протазий Балтазар! Стоял он без движенья
За креслом у Судьи, спокойный и серьезный,
Провозглашая акт, как возглашает возный.
Окончил и ушел, торжественный и чинный,
Оставив за собой лишь трупы да руины.
Хоть из людей никто не пострадал нимало,
Но стол изранен был, скамейка захромала.
Как падает на щит солдат в бою жестоком,
На блюда стол упал и навалился боком
На залитых вином, растерзанных пулярок,
На уток жареных, шеренгу винных чарок.
Настала тишина. На замок отдаленный,
Где шло побоище, покой нисходит сонный,
Напоминает все старинные обряды
Ночного пиршества, когда справляют «дзяды».
Уже усопшие из гроба встать готовы,
И трижды ухают невидимые совы, —
Певцы-кудесники, что славят месяц белый,
А луч его скользит, дрожащий и несмелый,
Как дух в чистилище, чу! — крысы лезут в щели,
Подобно нечисти, и, празднуя веселье,
Лакают и грызут. Бах! Выстрелила глухо
Бутыль шампанского — заздравный тост за духа!
В покоях наверху, в большом зеркальном зале,
Где рамы без зеркал у голых стен стояли,
Граф вышел на балкон, к воротам обращенный,
И прохлаждается, борьбой разгоряченный;
Он, как гидальго плащ, сюртук накинул ловко,
Сложил рукав с полой, увлекшись драпировкой;
А Ключник между тем расхаживал по зале.
И невпопад они друг другу толковали.
«Палаш! — воскликнул Граф. — А может быть, рапира!»
«Помилуй! Замок твой от сотворенья мира!»
Граф перебил его: «К барьеру все их племя!»
Гервазий закричал: «Когда упустишь время,
То замка не вернешь! — и вдруг добавил смело: —
Мопанку, все бери, покуда суд да дело!
Зачем тебе процесс? Не жаль платить издержки?
Четыре сотни лет владели всем Горешки!
Земля отторгнута была при Тарговице,
И отошла потом, как знает пан, к Соплице.
Настало время нам по чести расквитаться,
Пусть платит за грехи искариота-братца!
Я пану говорил, судиться надоело,
Я пану говорил, наезд — вот это дело!
Удача смелому, так исстари ведется,
Кто битву выиграл, тот своего добьется!
Вражды с Соплицами не разрешить процессу,
А Перочинный нож послужит интересу.
И если Матек нам поможет хоть немножко,
То из Соплиц у нас получится окрошка!»
«Отлично! — Граф сказал. — Твой план сарматско-готский
Мне больше по сердцу, чем суд их идиотский!
Пусть разнесется слух по всей Литве широко.
Наездов не было уже с какого срока!
Два года здесь провел, а битвы ни единой!
Вот разве из-за меж сражаются дубиной.
Наш доблестный поход сулит пролитье крови,
Подобные дела и для меня не внове!
Когда в Сицилии гостил у князя в вилле,
Там зятя княжьего бандиты изловили
И выкуп от родни заполучить хотели,
Мы, взяв с собою слуг, вдогонку полетели:
Я двух разбойников убил своей рукою,
И пленника я сам освободил, какое
Необычайное по блеску возвращенье!
Наш рыцарский триумф, будивший восхищенье…
Заплакала княжна, склонясь в мои объятья,
И ничего не мог в волнении сказать я.
Но подвиг прогремел, и женщины, не скрою,
Все поклонялись мне, как славному герою:
Все приключение описано в романе.
Там даже назван я! Роскошное изданье,
Заглавье в памяти навеки сохранится:
"Бирбантско-Рокский Граф!" А есть ли здесь темница?
Напиться хочет Граф!» — «Здесь было чем напиться,
Да только погреб пуст, все вылакал Соплица!»
Граф перебил его: «Вооружим жокеев,
Вассалов позовем!» — «Не надобно лакеев! —
Гервазий закричал. — Идем не на злодейство,
Никто еще в наезд не брал с собой лакейства!
В наездах пан еще не может разобраться,
Нахалов позовем, те, верно, пригодятся,
Не в деревнях искать их надо, а в застянках
В Литве называют «околицей» или «застянком» шляхетское селение, чтобы отличить его от собственно деревень или сел, то есть крестьянских поселений (А.М.). [3],В Добжине, а потом в Центычах и в Ромбанках.
Все шляхта добрая, кровь рыцарей течет в ней,
Горешкам преданы, дружины нет почетней!
Нахалов сотни три я приведу оттуда,
Увидишь, добрый пан, Соплицам будет худо!
Все на себя возьму, моя о том забота,
Нам завтра предстоит великая работа!
Пан любит почивать, а петухи пропели,
Пока на страже я, пан выспится в постели!
Я с утренней зарей в Добжин отправлюсь конный».
Граф спорить с ним не стал, порядком утомленный.
Взглянул он, уходя, в отверстия бойницы, —
И увидал огни в имении Соплицы.
«Иллюминируйте, — он закричал, — панове,
Но завтра в этот час мрак будет в Соплицове!»
Гервазий наземь сел, о стенку опираясь,
Склонил он голову, размыслить собираясь,
А лунный свет скользил по лысине блестящей,
Гервазий пальцами на ней чертил все чаще,
Видать, что намечал сраженья план, однако
Все реже раскрывал свои глаза Рубака.
Вот клюнул носом он. Обычаю согласно
Молиться на ночь стал, но было все напрасно!
Меж «Богородицей» и «Верую», в затменье,
Гервазий увидал скользящий рой видений —
Горешков доблестных. Прошел мороз по коже,
И он уже не мог унять сердечной дрожи.
Покручивая ус, сердито смотрят паны,
Вот сабли скрещены, взлетели буздыганы
Буздыган — оружие типа булавы, знак отличия старших офицеров в старопольском войске. [4]!Но кто всех позади, и мрачный, и унылый,
С кровавой раною? Ах, Господи помилуй!
Пан Стольник перед ним! Все стал крестить кругом он,
Чтоб только страх унять, утишить крови гомон,
За душ в чистилище пробормотал литанью,
Глаза сомкнулись вновь. Опять мечей блистанье,
Вот мчится конница в погоне за добычей,
И Рымша во главе, наезд на Кореличе.
Увидел и себя: охваченный порывом,
С рапирой поднятой, летит верхом на сивом,
Летит, и валится со лба конфедератка,
И плещет по ветру крылами тарататка,
А он летит вперед; уже злодей Соплица
В амбаре подожжен, амбар еще дымится,
Сторонники Соплиц бегут в жестокой спешке…
И так уснул слуга последнего Горешки.
