Пан Тадеуш, или Последний наезд на Литве. Книга седьмая. Совет
Пан Тадеуш, или Последний наезд на Литве
Шляхетская история 1811—1812 годов в двенадцати книгах стихами
Книга седьмая. СОВЕТ
Спасительные советы Варфоломея, прозванного Пруссаком. • Воинственная речь Матвея Кропителя. • Политическая речь пана Бухмана. • Янкель старается наладить мир, который рассекает Перочинный Ножик. • Речь Гервазия, обнаруживающая большую опытность в сеймиковском красноречии. • Протест старого Матька. • Неожиданное прибытие военного подкрепления срывает совещание. • Гей же на Соплиц!
К Матвею речь держал Варфоломей вначале,
Он с барками ходил в Крулевец и едва ли
Пруссаком не за то был назван земляками,
Что враждовал всегда ужасно с пруссаками,
Хотя поговорить любил о них, бывало.
Он был уже в летах и повидал немало;
Мастак в политике, он читывал газеты,
Порою подавал разумные советы.
Вот и теперь сказал:
«Нет, Матек, наш радетель,
Помогут нам они, отец и благодетель!
И я, как на тузов, поставлю на французов,
Недаром в их войсках и Понятовский Юзеф!
Французы — смельчаки, как ведомо шляхетству,
А после гибели Костюшки по наследству
Дар полководческий достался Бонапарту!
Я помню, перешли французы через Варту…
В ту пору давнюю я вел торговлю с Гданьском.
Меж тем семья моя жила в краю Познанском,
И вот что расскажу теперь в собранье панском:
В Познани я встречал Грабовского Юзефа
Грабовский Юзеф — офицер армии Герцогства Варшавского, участник похода 1812 года. Поэт гостил в его познанском имении в 1831 году. [1] —Литовского полка полковника и шефа.
Жил в Обезеже он, в спокойном, тихом месте,
Бывало, мы на дичь охотились с ним вместе.
Там мир царил тогда, как на земле литовской.
Внезапно получил известие Грабовский.
Его принес ему посланец от Тодвена
Тодвен Тадеуш — участник наполеоновских войн, с которым Мицкевич познакомился в 1832 г. в Дрездене. [2],Грабовский, прочитав, воскликнул: «Йена! Йена!
Пруссакам всыпали!» И в это же мгновенье
Я соскочил с коня и преклонил колени.
Мы в город въехали, как будто в самом деле
Не знали новостей и разузнать хотели.
Бегут навстречу нам ландраты, и хофраты,
И сволочь прочая, все ужасом объяты;
Юлят и корчатся — не узнаем знакомых, —
Как прусаки, когда ошпарят кипятком их.
Расспрашиваем их, чем кончилось сраженье,
Не знают ли они чего-нибудь о Йене?
Смекнули, подлые, и отвечать не стали,
И дрожь их проняла… «Mein Gott!»
«Боже мой!» (нем.). [3] — залопотали,Носы повесили, да и давай Бог ноги!
Пруссаками кругом запружены дороги,
Кишат, как муравьи, теснясь на перекрестке;
На мили тянутся пруссацкие повозки,
Они вагонами зовут их, все с узлами
И с трубками бредут за ними следом сами.
Совет держали мы и вот острастки ради
Решили помешать немецкой ретираде;
Ландратам по горбам, хофратам дали в шею,
А офицеров мы хватали за тупеи.
Домбровский-молодец, глядишь, уже в Познани
В ноябре 1806 г., когда в Великопольшу вступили воевавшие против Пруссии французские войска, местное население взялось за оружие. Ян Генрик Домбровский и Юзеф Выбицкий (автор слов национального гимна) выступили тогда с обращением к соотечественникам, призывая их создавать войско. [4]Распоряжается — велит начать восстанье.
В неделю выгнали пруссаков всех из Польши,
Там даже днем с огнем их не разыщешь больше!
А разве москалям не задали б мы жару,
Когда бы сообща готовились к удару?
Как думаешь, отец? Слыхал, Наполеону
Перечат москали, а тот не даст пардону!
Он первый богатырь и всех сильней на свете!
Ну, Кролик, наш отец, ответь на речи эти!»
Замолк. На Матека все смотрят с ожиданьем,
Он вида не подал, что слушал со вниманьем,
И только за бок свой хватался то и дело,
Чтоб саблю выхватить, хотя с поры раздела
И безоружен был, но такова привычка;
При слове «москали» он вспыхивал, как спичка,
И руку отводил, и становился боком,
За что и прозван был добжинцами «Забоком».
Вот поднял голову в молчании глубоком,
Все ждали слов его, а он молчал сурово,
Потом нахмурился, не говоря ни слова,
И вдруг заговорил раздельно, с удареньем,
Оглядывая всех с серьезным выраженьем:
«Панове шляхтичи, скажите мне по чести:
Как далеко француз? Откуда эти вести?
Да разве начата уже война с Москвою?
Французы движутся дорогою какою?
Пехота ль, конница ль? Видали их вы сами?»
По очереди всех Забок обвел глазами.
Пруссак сказал в ответ: «Дождемся бернардина,
Он вести передал, ксендз этот молодчина!
Разведчики теперь окажут нам услугу,
И потихоньку мы вооружим округу,
Без шума лишнего, все проведем умело,
И не пронюхает москаль, чем пахнет дело!»
«Ждать, врать, сеймиковать? — Кропитель скорчил мину
И крепче сжал в руке тяжелую дубину,
Кропилом звал ее, кропил нещадно ею,
Теперь же он кричал, вытягивая шею: —
Ждать, врать, сеймиковать! Всё — бабьи тары-бары,
А что же воевать — робеем или стары?
Я знаю лишь одно, что разум крулевецкий
Хорош для немчуры, а у меня — шляхетский!
Когда на бой иду, то верю я Кропилу,
Когда умру, пускай проводит ксендз в могилу!
Рубить и жить хочу, а не трястись со страха,
Да что же мы, слепцы на поводу монаха?
Зачем разведчики? Оттяжки надоели,
Мы с вами шляхтичи — не рохли-пустомели!
Пусть квестарь квествует, а мой закон единый:
Кропить, кропить, кропить!» — Тут он взмахнул дубиной.
Как видно, призывал Кропитель не напрасно.
«Кропить, кропить, кропить!» — Все подхватили страстно.
Кричал Варфоломей, что прозывался Бритвой
За остроту клинка, прославленного битвой,
И Лейка, что ходил со штуцером широким
И поливал врагов свинцовых пуль потоком:
«Виват! Да здравствует Кропитель и Кропило!»
Пруссак хотел прервать — куда! Не тут-то было!
Кричали: «Черта нам в таком умалишенном,
А если струсил ты — накройся капюшоном!»
Седую голову приподнял Матек старый
И стал улаживать поднявшиеся свары:
«Оставьте Робака, не время для насмешек!
Монах разгрыз уже покрепче вас орешек!
Я вмиг узнал его! Он стреляная птица!
В глаза мне не глядит, не зря монах таится,
Боится, что его на исповедь возьму я…
Да мне-то что? Монах все врет напропалую!
Коль слухи от него, не ждите бернардина!
С какою целью врет, мне это все едино,
Но доверять ему не стоит — бес ксенжина!
Когда ж вы принесли одни пустые слухи,
Чего хотите вы? Не вышло бы прорухи!»
«Мы воевать хотим!» — «Да с кем же?» — «С москалями!
И гей же на царя! Распоряжайся нами!»
Варфоломей Пруссак все добивался слова,
Возвысил голос свой, довел его до рева
И, наконец, добыл и криком, и мольбою:
«Коль бить, так бить! — сказал, ударив в грудь рукою. —
Хоть не кропитель я, а все ж веслом, литвины,
Устроил четырем пруссакам я крестины!
Не то б в реке меня пьянчуги утопили».
«Ты, Бартек, молодец! — все дружно завопили. —
Однако с кем война? Когда бы той загадки
Нашли разгадку мы, то было б все в порядке.
Ведь стоит кликнуть клич, народ пойдет за нами.
Ну, а куда вести? Того не знаем сами!
Без знанья этого не может выйти лада,
Порядок нужен тут, за ум нам взяться надо.
А на кого пойдем? Под чьим началом будем,
В конфедерации об этом всем рассудим.
Когда пруссацкую видали ретираду,
В Великопольше мы, не споря до упаду,
Вооружили вмиг шляхетство и громаду.
Домбровский подал знак, и по его приказу
Мы — гей же на коня! — помчались в битву сразу!»
«Вниманье!» — закричал одетый по-немецки
Пан управляющий у Радзивилла в Клецке,
Он звался Бухманом
Бухман — в переводе с немецкого «книжник». В образе этом отразилось ироническое отношение Мицкевича к идеологическим спорам среди польских эмигрантов. [5], в округе же, однако,Все знали Бухмана как честного поляка,
А был ли шляхтичем пан Бухман, неизвестно,
Но уважаем был в округе повсеместно,
Как добрый патриот, служивший у магната,
Ученый человек, к тому ж ума палата,
Знаток политики и мастер на все руки,
Именьем управлял по правилам науки,
Бумаги составлял и слыл за краснобая.
Все смолкли, Бухману охотно уступая.
«Прошу вас!» — начал он, прочистив горло дважды,
И так заговорил, что мог услышать каждый:
«Дискуссии моих предшественников славных
Коснулись правильно решенья пунктов главных
И подняли его на высоту при этом,
Суждениями их хочу, как ярким светом,
Наглядно озарить запутанное дело,
Чтоб несогласий впредь оно бы не имело.
Дискуссия у нас распалась на две части,
Отчетливо они разделены, на счастье:
Часть первая — решить сего восстанья цели
И как бы мы теперь вести его хотели;
Какая власть нужна — вторая из загадок,
Что ж, пункты хороши, но изменю порядок.
Вопрос о власти я хочу решить сначала,
Чтобы она нам цель восстанья намечала.
Когда окинем мы историю глазами
Во всем развитии, то что увидим сами?
Когда-то дикари разрозненно селились,
Для обороны же они объединились.
Для блага общего пришлось стеснить свободу,
Тем обеспечив жизнь счастливую народу.
Вот первый был устав. Из этого устава —
Первоисточника — возникло наше право.
Законы создает правительство, и что же?
Ошибкой было бы считать их волей Божьей!
Общественный контракт
Бухман излагал перед этим положения из «Общественного договора» Руссо. Но шляхтичи не поняли его речи и решили, что речь идет о ежегодных ярмарках (в Киеве, Минске и т.д.), где помещики заключали сделки (контракты) на поставку сельскохозяйственных продуктов. [6] всему основа, так-то!Ну, а раздел властей лишь следствие контракта».
«Ну, о контрактах речь! О киевских ли, минских, —
Матвей заговорил, — дойдет и до Бабинских
Речь идет о так называемой «Бабинской республике» — шуточных собраниях, происходивших в XVI в. в Бабино около Люблина, на которых высмеивались отдельные лица и людские пороки, в насмешку раздавались должности и чины «республики», велись шуточные протоколы и т.д. Репликой подчеркивается несерьезность рассуждения Бухмана. [7].Господь ли, сатана ль, кто навязал царя нам —
Об этом не хочу сегодня спорить с паном,
Советуй лучше, как разделаться с тираном?»
Кропитель закричал: «Эх, было б делом милым
Добраться до царя и окропить Кропилом!
Уж не вернулся б он по Киевскому тракту,
Ни по другому там безбожному контракту!
Не воскресили бы его ни слуги Божьи,
Ни Вельзевуловы. Кропило мне дороже,
Чем ваша речь, хоть вы красноречивы были.
Фить-фить, и нет ее! Суть главная в Кропиле».
«Да! — Бритва запищал. — Да, правильно, ей-богу! —
Он от Кропителя перебегал к Забоку
(Свершает так челнок по кроснам путь недлинный). —
Прав Матек с Розгою и прав Матвей с Дубиной!
Побьете москалей, едва начнется битва,
Команду Розга даст, и не пощадит Бритва!»
«Команда что? — сказал Кропитель. — На параде
Нужна была она, а в Ковенской бригаде
Ковенская бригада отличилась во время восстания в Литве в 1794 году. [8]Приказ короткий был: "Страши, не зная страха,
Не дай задеть себя, а сам лупи с размаха!"
Жиг-жиг!» Но Бритва тут истошно взвизгнул: «Братцы!
К чертям регламенты! Не лучше ли подраться?
Да разве вам чернил и времени не жалко?
Забок маршалок
Маршалок — предводитель, которого выбирала создававшая конфедерацию шляхта. Так же назывался и председательствующий в сейме. [9] наш, а Розга — жезл маршалка!»Кропитель подхватил: «Забок наш предводитель!»
Добжинцы грянули: «Да здравствует Кропитель!»
Шум начался в углах, нарушилось согласье,
Разбилось мнение шляхетства в одночасье.
«Согласья не терплю! Моя система это!» —
Так Бухман закричал, а кто-то крикнул: «Вето!»
Но, заглушая всех, раздался голос грубый
Вбежавшего в избу сердитого Сколубы:
«Добжинцы! Хорошо ль вы поступили с нами?
Располагаем мы такими же правами!
Созвал Рубака нас, по прозвищу "Мопанку",
И обещался он торжественно застянку,
Что приглашает нас заняться важным делом,
Не о Добжинских речь, но о повете целом!
Он звал нас не один, вчера на эту встречу
Нам квестарь намекал витиеватой речью.
Желая оказать всем шляхтичам услугу,
Гонцов послали мы и подняли округу!
Так почему же нам не совещаться вместе?
Ведь шляхтичей пришло не менее чем двести!
На вас, Добжинские, свет не сошелся клином,
Давайте выбирать по правилам старинным!»
«Пусть равенство живет!» —
Мицкевичи вначале,
А Тераевичи за ними закричали,
И Стыпулковские вопили: «Прав Сколуба!»
Но Бухман закричал: «Согласье мне не любо!»
Кропитель подхватил: «Мы обойдемся сами!
Виват, маршалок наш! Наш Матек над Матьками!»
«Мы просим!» — крикнули Добжинские на это,
А прочие в ответ заголосили: «Вето!»
Разбились голоса, шум поднялся великий,
Кивают головы, и «просим!» рвутся крики,
И «вето!» им в ответ, и крики «просим!» снова.
Единственный из всех Забок молчал сурово;
Сидел недвижно он с поникшей головою,
Кропитель перед ним, как лист перед травою,
Стоял и головой, подпертою дубиной,
Вертел, как тыквою, на шест надетой длинный.
Кивал он тем и тем и в чаянье событий
Выкрикивал одно: «Кропите и кропите!»
А Бритва двигался живее и живее,
Он от Кропителя перебегал к Матвею,
И Лейка семенил от шляхтичей сердитых
К Добжинским, будто бы желая примирить их.
«Брить!» и «кропить!» кругом кричали в исступленье,
Забок еще молчал, но потерял терпенье!
Пока народ шумел, как будто оглашенный,
Среди людских голов блеснул клинок саженный,
В пядь шириною был, потяжелей дубины,
И обоюдоостр, без пятен, без щербины —
Тевтонский славный меч из нюренбергской стали,
И от оружия все глаз не отрывали,
Блеснул он в чьей руке, не видели литвины,
Но дружно грянули: «Виват! Наш Перочинный!
Могучий герб его приносит честь застянку!
Виват, Рубака наш! Наш Козерог-Мопанку!»
Гервазий — то был он — протиснулся сквозь давку
И Ножиком блеснул, облокотясь на лавку,
Он Розге Матека салютовал особо,
Клинок склоняя ниц пред важною особой.
«Добжинцы, шляхтичи, пришел вам рассказать я,
Зачем вас на совет созвал сегодня, братья!
Хочу я обратить внимание всей шляхты,
Что нынче поступать нельзя с бухты-барахты!
Серьезнейший вопрос решается на свете,
Вам говорил небось монах о том предмете».
Кивнули шляхтичи: «Достаточно полслова,
Для умной головы, чтоб рассудить толково,
Не правда ль?» — «Правда! Так! — И продолжал оратор: —
Там — русский царь, а там — французский император,
Воюет царь с царем, князья идут с князьями,
Все встретятся в бою, а что же будет с нами?
Что нам бездельничать? Пока большой большого
Осилит, маленький пускай побьет меньшого!
В горах и на лугах пусть малый бьется с малым,
Так русского царя мы потихоньку свалим,
Речь Посполитая вновь обретет свободу!»
«Он правду говорит! Глядит как будто в воду!»
«А я кропить готов чертовскую породу!»
«А я побрить могу! Не забывайте Бритву!»
А Лейка заклинал, точь-в-точь читал молитву:
«Кропитель, Матек, нам маршалка выбрать надо!»
Но Бухман завопил: «В согласии нет лада!
Для спора общего оно похуже яда.
Сперва послушайте, потом берите слово!
Рубака осветил вопрос с конца другого».
Гервазий заявил: «Согласен всей душою!
Большому кораблю и плаванье большое,
А с малым кораблем их путь неодинаков,
Великие дела пускай решает Краков,
Варшава вместе с ним, ну а у нас в повете
Не может речь идти о важном столь предмете!
Не мелом на плетне писать нам акты эти,
А на пергаменте с печатью! Скажем смело,
Не нашего ума, панове, это дело!»
«А мне бы Ножичком!» — «А мне бы лишь Кропилом!» —
Кропитель перебил. «А мне кольнуть бы Шилом!» —
И Шильце шпагою своей взмахнул в экстазе.
«Вы все свидетели тому, — сказал Гервазий, —
Как Робак в прошлый раз вам говорил о соре,
Мол, вымести его отсюда надо вскоре.
Кого имел в виду он в этом разговоре?
Кто этот сор у нас? Кто лучшего поляка
Ограбил и убил? Еще не сыт, однако,
И у наследника отнять добро стремится!
Назвать ли вам его?» — «Да кто ж, как не Соплица!» —
Все разом крикнули: «Он — подлый притеснитель!
Пора покончить с ним!» — «Кропить!» — сказал Кропитель,
А Бухман заявил: «О благе всех радея,
Повесить следует заядлого злодея».
Вступился за Судью один Пруссак. «Бог с вами,
Панове! — он вскричал с воздетыми руками. —
Рубака! Ты опять! Да ты ведь одержимый!
Я заклинаю вас святыней нерушимой:
По-христиански ли карать за брата брата?
Что он злодеем был, семья не виновата!
Тут Графа происки, их надобно стыдиться!
Не притесняет вас ничем судья Соплица.
Ей-богу, шляхтичи, с ним ссоритесь вы сами,
Соплица между тем лишь мира ищет с вами.
И уступает вам, и платит всех дороже,
А если тяжбу он затеял с Графом — что же?
Пусть паны ссорятся, мы в их дела не вхожи!
Не притеснитель он! Сам запретил крестьянам
Склоняться до земли перед законным паном,
Сказал им, что грешно. И слышать вам не внове,
Что с хлопами за стол садится он, панове!
Налоги вносит он за них, не то что в Клецке,
Где управляешь ты, пан Бухман, по-немецки!
Он не злодей! Мы с ним за партою сидели,
Хороший малый был, такой же и доселе!
Хранит обычаи, живет, как деды жили,
Самодержавья враг, мы с ним всегда дружили!
Всегда из Пруссии спешил я в Соплицово,
Там надышаться мог любимой Польшей снова,
Душою отдохнуть у очага родного!
Добжинцы, я вам брат, что мне судья Соплица?
Однако обижать его нам не годится!
Не так, друзья мои, в Великопольше было!
Согласье было там, припомнить сердцу мило!
Подобный вздор слыхать там не было оказий…»
«Казнить разбойника — не вздор!» — прервал Гервазий.
Корчмарь на лавку встал, что пустовала с краю,
И голову задрал, шляхетство озирая
(Седая борода, как вывеска торчала).
Он слова попросил, сорвав колпак сначала,
Ермолку натянул, потом расправил плечи
И руку за кушак заткнул, готовясь к речи,
Другою наклонил колпак в знак уваженья.
«Панове! Я еврей. Судья мне, без сомненья,
Ни сват, ни брат, но в нем я уважаю пана,
И ласку от него я видел постоянно.
И уважаю вас, всех Бартков и Матвеев,
Соседей дорогих и панов добродеев.
Но если учинить задумали насилье,
То пропадете все! Асессора забыли?
Убьете, а потом натерпитесь в кутузках!
В округе нашей есть солдат немало русских!
Всё больше егеря; Асессор свистнет только —
Примаршируют все, не сосчитаешь, сколько!
И что ж получится? Французов ждать нам рано,
Дорога длинная, не вышло бы обмана!
Нет дела до войны евреям, но в Белице
Белица — городок на Немане, ныне деревня в Лидском районе Гродненской области Белоруссии. [10]Видал евреев я, бывавших за границей;
Передавали мне, что до весны с Лососны
Лососна — речка, которая была тогда частично границей с Герцогством Варшавским. [11]Французы не уйдут; хотя их ждать несносно.
А все ж приходится! Именье Соплицово —
Не будка, что на воз положишь — и готово,
Его не увезешь! Чего же торопиться?
Не арендатор-жид, а важный пан Соплица,
От вас не убежит! Ступайте же отсюда,
Панове шляхтичи, а чтоб не вышло худо,
Забудьте поскорей, о чем здесь говорилось,
А если, шляхтичи, окажете мне милость,
То нынче родила сыночка мне супруга,
Я приглашаю вас, приди хоть вся округа!
И музыканты ждут. А Матеку в угоду,
Любителю медка, поставлю вволю меду!
Мазурку новую услышите вы, паны,
Споют ее зер файн сегодня мальчуганы!»
Слова понравились. Все разом зашумели,
И захотелось всем участвовать в веселье.
Гул одобрений рос, но Ключник с грозной миной
Еврею показал свой Ножик Перочинный;
Дал Янкель стрекача, вслед загремел Рубака:
«Не о тебе тут речь! Не суй свой нос, собака!
Скажи мне, пан Пруссак, неужто за две барки,
Что дал тебе Судья, ты в спор вступаешь жаркий?
А твоему отцу дал Стольник двадцать барок,
Чтоб он торговлю вел. Вот это так подарок!
В довольстве вся семья живет у вас доныне,
Да все вы, наконец, живущие в Добжине,
Отлично знаете, я сам тому свидетель,
Что Стольник был для вас отец и благодетель!
Кто управлял всегда в его именьях Пинских?
Кто экономом был? Все тот же род Добжинских!
Кто, кроме вас, еще заведовал буфетом?
Одни Добжинские! Забыли вы об этом?
Бывало, хлопотал за вас он в трибунале,
Следил еще, чтоб вас в делах не притесняли,
Для вашей детворы магнат входил в расходы,
За обучение платил в былые годы!
Да что и говорить, его обычай ведом,
Покойный Стольник был недаром вам соседом!
Другой у вас сосед — не Стольник, а шляхтюра,
А много ли вам дал?»
— «Подумаешь, фигура!
Ничем не лучше нас, а держится как гордо,
Не дал он ни шиша! — ответил Лейка твердо. —
Однажды угощал его на свадьбе дочки,
Поил — не хочет пить, — мол, мне не выпить бочки!
Вы, мол, привыкли пить, а я уже не в силах,
Гляди какой, течет кровь голубая в жилах!
Не пил, но мы ему насильно влили в глотку,
Из "Лейки" выпьет он теперь другую водку!»
Кропитель закричал: «Злодей получит трепку!
Мой сын толковым был, а стал похож на пробку!
Так парень поглупел! Стал просто дурачиной!
Кто виноват во всем? Судья всему причиной!
Я сыну говорил: не бегай в Соплицово,
Когда поймаю там, то выдеру сурово!
Он снова к Зосе — шмыг! Но я стерег в овраге,
Хвать за уши его — и надавал бродяге!
А он все хнык да хнык. "Чего тебе, бедняге?"
"Убей, я вновь пойду!" — ответил он, рыдая.
"Зачем?" А он: "Люблю!" Ну понял все тогда я.
Бедняга извелся, а парень был не робкий,
Я попросил Судью: "Отдай, мол, Зосю Пробке!"
"Пускай три года ждет, а там, как Зося хочет!" —
Ответил мне, а сам он о другом хлопочет!
На свадьбу затешусь к нему с гостями вместе,
Кропилом поклонюсь разборчивой невесте!»
Гервазий завопил: «Ворюга на свободе!
Разгуливает он при всем честном народе,
А память Стольника изгладилась в Добжине?
Знать, благодарности здесь нету и в помине!
И если вы с царем не побоитесь биться,
Так что же вас страшит ничтожный пан Соплица?
Тюрьмы боитесь вы? Я не зову к разбою,
Стою за право я, ручаюсь головою.
Граф выиграл процесс, декретов есть немало,
Оформить надо их, как в старину бывало,
Что трибунал решал, то шляхта выполняла,
Поддерживая честь и славу трибунала!
Добжинцы, да в наезд на Мыск не вы ли сами
Рубились доблестно с лихими москалями?
К нам русский генерал привел их, Войнилович,
И друг его — прохвост пан Волк из Логомович.
Панове, помните, как Волка мы поймали,
Повесить думали его на сеновале;
Он был слугой царю, а хлопам был тираном,
Но хлопы сжалились над бессердечным паном!
(Все ж я когда-нибудь прикончу душегуба!)
Наезды вспоминать до сей поры мне любо!
И выходили мы всегда из них со славой,
Как и пристало то могучей шляхте бравой!
Но каково теперь мне говорить про это?
Граф добивается по всем судам декрета,
Никто из вас помочь не хочет сиротине,
А Стольник некогда всем помогал в Добжине!
Что ж, у наследника остался друг единый —
Гервазий, да еще с ним Ножик Перочинный!»
Кропитель выступил: «Где Ножик, там Кропило,
Пойду и я с тобой, чтоб не обидно было!
Ей-богу ж, это так! Нож у тебя, Гервазий,
Кропило у меня для этаких оказий!
Пойдем жиг-жиг, шах-мах, без толку не болтая!»
«О Бритве не забудь, без вас пойду куда я?
Что ни намылите, я тотчас же обрею!»
И Лейка завопил: «Я поливать умею!
Когда не выбрали мы нашего маршалка,
К чему голосовать? И двух шаров мне жалко! —
При этом горстку пуль достал и ну хвалиться: —
Шары другие есть! Получит их Соплица!»
«И мы, и мы пойдем!» — прервал его Сколуба,
А шляхта крикнула: «Идти за вами любо!
Так гей же на Соплиц, и слава Козерогу!
Виват Гервазию! Не мешкая, в дорогу!»
Гервазий потянул всех за собой, еще бы!
У шляхты на Судью скопилось много злобы:
Там за потраву штраф, а тут порубка бора,
В соседстве мало ли есть поводов для спора!
И зависть тут была, и ненависть, к тому же
Богатым был Судья, а им жилось похуже!
Рубаку обступив и саблями махая,
Шляхетство поднялось.
А Матек, что, вздыхая,
В молчании сидел, встал, вышел на середку
И, подбоченившись, прочистил кашлем глотку,
Потом заговорил угрюмо и сурово,
Качая головой, ронял за словом слово:
«Глупцы! Остались вы, как были, дураками,
За спор чужой теперь поплатитесь боками!
Пока вы спорили о Речи Посполитой,
О благе родины без умолку час битый,
Вы не могли ни в чем добиться соглашенья
И сообща принять хотя б одно решенье.
Вождя не выбрали! Глупцы! Стыжусь за вас я.
В домашней ссоре вмиг добились вы согласья.
Глупцы! Попомните еще слова Матвея!
Прочь! К черту, к дьяволу отсюда поскорее,
Катитесь прямо в ад!»
Поражены как громом,
Все смолкли; в тот же миг раздался крик за домом:
«Виват пан Граф!» А он въезжал во двор раскрытый
Во всеоружии, с вооруженной свитой,
Одетый в черное, на скакуне отличном,
В распахнутом плаще нарядном, заграничном.
Подбитый шелком плащ держался на застежке,
Не видывали здесь еще такой одежки! —
В берете с перышком, пылающий отвагой,
Граф горячил коня, всем салютуя шпагой.
«Да здравствует пан Граф!» — все закричали хором,
Все к окнам бросились, — теперь не время спорам, —
Рубака дверь раскрыл под бешеным напором
И вышел; а за ним рванулись остальные
И к Графу кинулись навстречу, как шальные,
И тотчас же его толпою окружили.
А Матек из окна кричал им: «Простофили!»
Все двинулись в корчму. Гервазий, чтя обычай,
Немедленно послал шляхетство за добычей,
На поясах они втащили торопливо
Три бочки — было в них вино, и мед, и пиво.
Затычки выбиты, и три струи фонтаном
Забили — золотым, серебряным, багряным.
Их искрометный ток, и холоден, и жарок,
Наполнил сотни чаш и сотни медных чарок.
Шляхетство крикнуло: «Жить Графу многи лета!» —
И «Гей же на Соплиц!» — гремел ответ на это.
Дал Янкель стрекача, за ним Пруссак, однако
Хватились шляхтичи бежавшего Пруссака;
В погоню бросились: «Предательство!», «Измена!»
Не по нутру пришлась Мицкевичу та сцена,
Он что-то замышлял, но сабли засверкали,
Он кинулся бежать, но спасся бы едва ли,
Притиснут был уже буянами к воротам,
Но подоспели тут на помощь Зан с Чечетом.
И свалка началась, и, как пристало, в драке,
Попало по шеям не одному вояке,
Меж тем как прочие, по графскому приказу,
Вскочили на коней и поскакали сразу, —
По длинной улице зацокали подковы,
И «Гей же на Соплиц!» — разнесся клич громовый.
