Пан Тадеуш, или Последний наезд на Литве. Книга шестая. Застянок

Пан Тадеуш, или Последний наезд на Литве

Шляхетская история 1811—1812 годов в двенадцати книгах стихами

 

Книга шестая. ЗАСТЯНОКВ Литве называют «околицей» или «застянком» шляхетское селение, чтобы отличить его от собственно деревень или сел, то есть крестьянских поселений (А.М.).[1]

 

Первые военные подготовления к наезду. • Поход Протазия. • Робак и пан Судья совещаются о делах общественных. • Дальнейшие действия Протазия кончаются неудачей. • Заметки о конопле. • Шляхетский застянок Добжин. • Описание домашнего быта и личности Матвея Добжинского.

 

 

 

Восходит нехотя, обычного позднее

Бесцветная заря, незрячий день за нею.

Еще не брезжит свет, хоть ожила долина,

Мгла в воздухе висит, как над избой литвина

Подгнившая стреха, и только там, с востока,

По белому пятну, что движется высоко,

Видать, что солнышко идет по небосводу

И дремлет на ходу, не радуя природу.

 

И на земле у нас такая же картина:

Позднее побрела на пастбище скотина

И зайцам не дала наесться до отвала,

Они бежали в лес уже с зарей, бывало,

А нынче на лугу, туманами повитом,

Хрустят мокричкою с завидным аппетитом,

Резвятся, прыгают, но вот, завидя стадо,

Бегут во все концы — спасаться зайцам надо!

 

В чащобе тишина. Разбуженная птаха,

Почистив перышки, нахохлилась со страха,

Не хочет щебетать, к осине прижимаясь;

У лужи затрещал трудолюбивый аист.

На копнах вымокших вороны-непоседы

Уныло повели зловещие беседы;

Предвестье слякоти крестьянам надоело,

Они давным-давно в полях взялись за дело.

 

Простая песня жниц разносится над нивой,

Печальная, как день бессолнечный, тоскливый;

Не вторит эхо ей; в рассветной, мглистой рани

Похрустывает рожь, несется кос жужжанье,

Запели косари, жужжанью в подражанье,

Закончив полосы, оттачивают косы,

В такт оселки звучат, как хор многоголосый,

И не видать людей, лишь звон серпов да пенье,

Как голос музыки, невидимой, осенней.

 

Уселся эконом на желтый сноп лениво,

Откинув голову, отворотясь от жнива,

На перекресток он глядит в недоуменье:

Необычайное на всех путях движенье!

 

Возы стремительно проносятся с рассвета,

Не догнала бы их почтовая карета!

И брички легкие одна вслед за другою

Несутся во всю прыть нестройной чередою.

Направо поскакал гонец, забыв усталость,

Налево лошадей десятка два промчалось,

И все торопятся проселочной дорогой.

Откуда и зачем? Встал эконом с тревогой,

Пытался расспросить, что означает это,

Но на вопросы он не получил ответа.

Как духи, всадники в тумане пролетели,

И только стук копыт донесся еле-еле,

Бряцанье палашей — еще бы не знакомо —

Все это и страшит, и тешит эконома.

В те времена в Литве хотя спокойно было,

Однако о войне молва уже ходила.

Слух о Домбровском был и о Наполеоне.

Уж не французов ли несли лихие кони?

Пустился эконом бегом к судье Соплице —

Хотел вестями с ним скорее поделиться.

 

Печально поутру в усадьбе после ссоры,

Не раздается смех, умолкли разговоры.

Хоть панна Войская гаданье разложила

И поиграть в марьяж мужчинам предложила,

Но гости врозь сидят, молчат, не балагурят,

Шьют что-то женщины, мужчины трубки курят,

И даже мухи спят.

 

                                    Не по себе Гречехе,

Пошел на кухню он послушать без помехи

Беседы челяди, и вопли экономки,

И поваренка крик, обиженный и громкий,

Но вскоре предался блаженному покою,

Любуясь на огонь, румянящий жаркое.

 

Судья строчил с утра, а на крылечке Возный

Нетерпеливо ждал, взволнованный, серьезный.

Судья позвал его и зачитал на месте

На Графа жалобу за оскорбленье чести,

Гервазия винил он в брани и побоях

И наказать просил за дерзость их обоих.

Еще он требовал издержек возмещенье

И в актовый реестрАктовый реестр (в подлиннике: «тактовый») — перечень дел о преступлениях, задевающих суд.[2] просил внести прошенье.

Повестку огласить еще сегодня надо.

И сердце Возного подобной спешке радо,

Бумагу выхватить из рук ему хотелось,

Он в пляс пустился бы, имей на это смелость!

Процесс предвидел он, все чувства встрепенулись,

Воспоминания в душе его проснулись

О крепких тумаках, о щедрых подношеньях —

Так старый ветеран, проведший дни в сраженьях

И с инвалидами живущий на покое,

Заслыша зов трубы, готов мгновенно к бою.

«Бей москаля!» — кричит, бросается с постели,

Бежит на костылях, да так, что еле-еле

И молодой за ним угнаться исхитрится.

 

Протазий в путь спешил скорее снарядиться.

Жупана с кунтушом Брехальскому не надо,

Не для судебного готовился парада.

Куда удобнее рейтузы — путь тяжелый! —

И куртка длинная, на пуговицах полы,

Когда их отстегнешь, так будет по колено;

Ушанку надевал Протазий неизменно,

В ненастье опускал наушники Протазий.

Он палку захватил и в путь пошел по грязи.

Как прячется шпион среди врагов умело,

Так Возный прячется, покуда суд да дело!

 

И хорошо, что он из дома вышел рано:

Переменился план кампании у пана,

И Возный бы застрял надолго в Соплицове.

К Судье явился ксендз, сурово сдвинув брови,

С порога закричал: «Беда нам с пани теткой!

С той Телименою, кокеткой и трещоткой!

Осталась Зосенька сироткой в детстве раннем,

Соплица Яцек сам следил за воспитаньем.

Договорился он с любезной Телименой,

Особой опытной и доброты отменной,

Но завела она теперь такую моду,

Что только дел у ней — мутить в усадьбе воду:

То льнет к Тадеушу, то к Графу, а пожалуй,

Хотелось бы двоих прельстить кокетке шалой.

Пора нам положить конец ее интрижкам,

Боюсь, чтобы потом не поздно было слишком!

Тогда придет конец твоим переговорам!»

«Переговоров нет! Я кончил с этим вздором!»

«Как? — закричал монах. — В своем ли ты рассудке,

Быть может, пан Судья со мною шутит шутки?»

«То не моя вина, — сказал в сердцах Соплица, —

Граф дерзок и спесив, с ним трудно помириться!

Гервазий негодяй. Суд разберется в деле.

Когда мы в замке все за ужином сидели,

Не знаешь ты, как Граф тогда набезобразил!»

«Зачем же пан Судья сам в этот замок лазил?

По мне, пусть сгинет он, я в замок ни ногою…

Опять поссорились! Да что ж это такое!

Быть может, я еще смогу уладить дело?

На ваши глупости смотреть мне надоело!

Есть поважней дела, чем слушать дрязги эти…

Еще раз помирю!» — «Нет! Ни за что на свете!

Проваливай, монах, и скатертью дорога! —

Прервал его Судья. — Вот ксендз, каких немного!

Над добротой моей ты хочешь посмеяться!

Привыкли своего Соплицы добиваться!

Судились долго мы, чтоб всем на удивленье

Поставить на своем в четвертом поколенье!

И так уж я сглупил, последовав совету,

Созвал третейский суд на смех всему повету!

Не надо мира мне. Нет мира между нами! —

Выкрикивая так, затопал он ногами. —

Пускай попросит Граф, как следует, пардону,

А нет — за палаши! Ответит по закону!»

«А если бы о том узнал твой брат, Соплица,

Он с горя умер бы! Так делать не годится!

Не стану вспоминать ужасного событья,

О зле содеянном не стану говорить я!

Не Тарговица ли вам отдала когда-то

Горешковы поля — имущество магната?

Твой брат раскаялся в ужасном преступленье

И поклялся вернуть наследникам именье.

На Зосеньку давал он деньги, не жалея,

Просил растить ее, одну мечту лелея:

Тадеуша теперь сосватать с сиротою,

Хотел таким путем разделаться с враждою —

Наследство возвратить, но избежать позора».

«Да мне-то что? Ведь я не заслужил укора, —

Соплица закричал. — Я не встречался с Яцком,

Хоть о житье его наслышан гайдамацком.

У езуитов я училсяВ старой Польше иезуиты ведали большим количеством школ.[3] в эти годы

И в свите состоял потом у воеводы.

Мне дали землю — взял и Зосю ради брата,

Лелеял, пестовал, растил, как дочь магната!

При чем же Граф, скажи? Все это бабье дело

Мне, признаюсь тебе, давно осточертело!

Какой же родственник Горешкам фертик жалкий?

Десятая вода на киселеКисель — литовское кушанье, род галантира; он приготовляется из заквашенного молотого овса, отполаскиваемого водой до тех пор, пока не отделятся все мучные частицы; отсюда и поговорка (А.М.).[4]! По прялке!

Смеется надо мной! Так для чего ж мириться?»

Ксендз тихо отвечал: «Есть для чего, Соплица!

Ведь Яцек в легион хотел отправить сына,

Потом оставил тут, на то была причина!

Тадеуш здесь, в краю, скажу тебе по чести,

Полезней родине! Ты, верно, слышал вести,

Которые теперь разносятся повсюду.

Пришла пора о них узнать простому люду.

Война над головой! Об этом знает всякий,

Война за Польшу, брат, а мы с тобой — поляки!

Французов сам видал, над Неманом стояли,

И долго ждать гостей придется нам едва ли…

Ведет Наполеон к нам армию такую,

Какой не видел свет, и я душой ликую!

Ведь польские полки идут в войсках французов,

С орлами белыми! Домбровский… Славный Юзеф!

По мановению руки Наполеона

Соединятся вновь отчизна и Корона».

 

Судья сложил очки, не говоря ни слова,

И, глядя на ксендза, все теребил их снова,

Вот наконец вздохнул и заморгал глазами,

К монаху бросился на шею со слезами.

«Мой Робак, — он сказал, — да неужели правда?

Мой Робак, — повторял, — да неужели правда?

Нам столько раз уже французов обещали:

"Наполеон идет!" Мы верили и ждали…

"Уже в Короне он, разбил пруссаков… ждите",

Мы ждали, ну а он мир заключил в Тильзите!

Да правда ли, скажи, не обещай напрасно!»

«Все правда, как Бог свят!» — ответил Робак страстно.

«Да будет на тебе небес благословенье! —

Тут руки ввысь воздел Соплица в умиленье. —

Нет, не раскаешься ты в миссии священной,

И не раскается твой монастырь смиренный!

Овец две сотни дам монастырю святому!

Приглядывался ты давно уже к гнедому

И чалого хвалил; бери обоих смело,

Ни в чем не откажу! Процесс иное дело…

Мириться не могу и за обиду эту

Я Графа привлеку немедленно к ответу!

Могу ли допустить…»

 

                                          Монах пожал плечами

И глянул на Судью печальными очами:

«Когда весь мир дрожит, тебя процесс тревожит,

От мелких дрязг тебя отвлечь ничто не может?

Я передал тебе великое известье,

А ты по-прежнему все топчешься на месте?

А как ты нужен нам…» — «Зачем?» — спросил Соплица.

«Не понял ты еще, что на сердце таится?

Не прочитал в глазах? Я широко раскрыл их!

И если кровь Соплиц в твоих струится жилах,

То ты поймешь меня. Пора нам сбросить узы,

Мы с тыла нападем, а спереди — французы!

ПогоняПогоня — герб Литвы (рыцарь на скачущем коне).[5] лишь заржет, взревет МедведьМедведь — герб Жмуди.[6] на Жмуди,

На зов подымутся повсюду наши люди!

Под дружным натиском не устоять солдатам,

Восстанье все сметет своим огнем крылатым!

Захватим у царя и пушки, и знамена,

С победою пойдем встречать Наполеона.

Он спросит нас: "Кто вы?" — завидя наши пики.

"Повстанцы! — загремят победно наши клики. —

Мы с вашей армией пришли соединиться".

"А кто командует?" — "Командует Соплица!"

Забудется тогда лихая Тарговица.

Пока течь Неману, пока стоять Понарам,

Твой подвиг будут чтить, ты проживешь недаром!

На правнуков твоих с почтением укажут:

"Соплица! Он из тех Соплиц великих, скажут,

Которым удалось в Литве поднять восстанье!"»

 

Соплица отвечал: «Я не ищу вниманья

И славы не ищу, но поклянусь я свято,

Хоть не причастен я к грехам родного брата,

Хотя я отроду с политикой не знался,

Хозяйству предан был, судейством занимался,

Но шляхтич я — пятно на чести мне обидно,

Поляк я, мне и смерть за родину завидна!

Бретером не был я, а все-таки не скрою,

Что приходилось мне и фехтовать порою.

В последний сеймик я двух братьев на дуэли

Изрядно потрепал, едва лишь уцелели!

Но дело прошлое… Промолви только слово,

Отправимся тотчас, оружие готово!

Стрелков набрать легко из каждой деревушки,

У настоятеля и порох есть, и пушки,

Есть острия для пик у Янкеля в подполье,

Они сгодятся нам, когда мы выйдем в поле, —

Он из Крулевца их доставил под секретом, —

Мы древки смастерим, толк понимаем в этом!

Ударим конницей, поставим все на карту,

Тадеуш, рядом я — навстречу Бонапарту».

 

«О, сердце польское! — Монах раскрыл объятья,

И обнялись они. — Тебя могу назвать я

Соплицей истинным! Ты послан в утешенье

Скитальцу Яцеку. Ты вымолишь прощенье,

Искупишь грех его, содеянный когда-то…

Ты мне как брат теперь, а это имя свято…

Но мы должны спешить! Поговори со всеми,

Я место укажу и сам назначу время:

О мире царь послал просить Наполеона,

Еще не подняты победные знамена,

Но Юзеф наш слыхал от самого БиньонаБиньон Луи — представитель Наполеона при правительстве Герцогства Варшавского.[7],

Что кесарь отвечал решительным отказом,

И наступление войска откроют разом,

А я приехал к вам из штаба войск с приказом —

Напомнить должен вам, чтоб вы готовы были

На деле доказать, что Польши не забыли,

Что вправду жаждете слияния с Короной —

С единокровною сестрой своей исконной.

А с Графом должен ты покончить мировою,

Могла бы ссора стать ошибкой роковою.

Он истинный поляк, хоть и чудак, без спора,

Но в революции нельзя без фантазера!

Годится и дурак, давно известно это,

Лишь только б слушался разумного совета.

Граф рода знатного, имеет он влиянье,

Народ пойдет за ним, когда начнем восстанье,

Все скажут, что магнат не станет зря сражаться,

Знать, дело верное! Чего же нам бояться?

Я поспешу к нему!» — «Спеши, — сказал Соплица, —

Пускай же предо мной он первый извинится,

Ведь я старик уже, в обиде он не будет,

Ну а процесс пускай третейский суд рассудит».

Ксендз двери закрывал. Судья промолвил:

«С Богом! Счастливого пути!»

 

                                                          Монах был за порогом,

В повозку он вскочил, и понеслась кобыла,

Пыль поднялась столбом, из глаз повозку скрыла.

Хоть не видна была уже во мгле сутана,

Как ястреб, капюшон взносился из тумана.

 

Протазий графский дом заметил из долины,

Побрел к нему, как лис на запах солонины.

Идет, хоть ведомы охотничьи повадки:

Присядет, поглядит, как, все ли здесь в порядке?

Принюхается вновь и спросит у дубравы,

У ветра свежего, уж нет ли тут отравы?

Протазий, избежать желая перепалки,

У дома покружил, не выпуская палки,

Как будто увидал скотину где не надо,

И, так лавируя, он выбрался из сада.

Потом изобразил охотничью ищейку

И в коноплю юркнул, найдя в плетне лазейку.

 

В цветущей конопле, в пахучей гуще темной

И человек, и зверь найдут приют укромный:

Зайчишка, поднятый на огородной грядке,

Несется в коноплю от гончих без оглядки,

И псам не взять его на грядке конопляной —

Собьются со следов они во мгле духмяной;

Дворовый прячется, в тени ее укрытый,

Пока не отойдет от гнева пан сердитый,

И от рекрутчины она спасала даже:

Мужик скрывался в ней, пока искали стражи;

Во время всяких смут, в пылу борьбы горячей

Считали шляхтичи решительной удачей

Позицию занять среди зеленой гущи,

До глубины двора разливом волн бегущей:

Ведь с тыла конопля за порослью хмельною

Дорогу преградит высокою стеною.

 

Протазий был не трус, но запах конопляный

Будил в душе его какой-то трепет странный…

Припомнились ему былые злоключенья,

И как он в конопле искал от них спасенья!

Как был приперт к стене однажды Дзиндолетом,

Пан угрожал ему зловещим пистолетом,

Велел залезть под стол, еще и лаять рьяно,

Но Возный в коноплю запрятался от пана.

Как Володкевич-панПосле многих своих бесчинств Володкевич был схвачен в Минске и по приговору трибунала расстрелян (А.М.).[8], что был предерзких правил, —

Он сеймы разгонял и в грош суды не ставил, —

Повестку изорвал, и в исступленном раже

Поставил гайдуков с дубинками на страже,

И с гневом требовал, чтоб Возный съел повестку,

Не то грозил пронзить рапирою в отместку…

Протазий сделал вид, что ест, взглянул в окошко,

Приметил коноплю и выпрыгнул, как кошка.

 

Хотя никто уже посланника закона

Нагайкой не встречал, ну, как во время оно,

И только брань одна была ему ответом,

Протазий ничего еще не знал об этом.

Повесток он давно не разносил в округе,

Хоть предлагал не раз Судье свои услуги;

Протазия щадя, Судья не соглашался,

На доводы его и просьбы не склонялся

Доселе.

 

               Тишина… и, слыша сердца стуки,

Протазий в коноплю просовывает руки,

Раздвинул стебли он и, как пловец, волною

Захлестнутый, поплыл под зеленью густою.

Вот поднял голову, к окну подкрался смело —

Оттуда пустота на Возного глядела.

Он стал ни жив ни мертв, до крайности взволнован.

И что же? Замок нем, как будто зачарован?

Повестку прочитал, оправившись немного,

Вдруг услыхал шаги у самого порога,

Бежать хотел, взглянул — знакомая особа.

Да кто же? Бернардин! Тут удивились оба.

 

А Граф со всем двором так быстро в путь пустился,

Что даже и дверей закрыть не потрудился.

Ушли с оружием. Разбросанные в зале

Винтовки, штуцера и шомпола лежали.

Отверток, винтиков валялся целый ворох,

И для патронов был в углу насыпан порох.

Охотиться ль они помчались без оглядки,

Зачем же сабли здесь? Клинок без рукоятки?

Оружья старого тут навалили груду,

Как будто бы его сбирали отовсюду.

И в склады бегали, и в погребах искали.

Ксендз Робак оглядел и сабли, и пищали

И поспешил в фольварк, чтоб люди рассказали,

Куда поехал Граф (прислуга знать могла бы).

Но встретились ему лишь две каких-то бабы.

От них проведал он, что Граф, созвав дружину,

Во всеоружии отправился к Добжину.

 

Шляхетским мужеством и красотой шляхтянок

Добжинский род в Литве прославил свой застянок.

Он многолюден был; когда без исключенья

Всю молодежь призвал Ян Третий в ополченьеКороль, объявляя созыв всеобщего ополчения, приказывал втыкать в каждом приходе высокий шест с привязанной к нему сверху метлой, то есть выставлять веху (вицу). И это называлось «раздать вехи». Каждый взрослый мужчина рыцарского сословия обязан был тотчас же, под угрозой утраты шляхетства, стать под воеводскую хоругвь (А.М.).[9],

То шляхтичей шестьсот из одного Добжина

Откликнулось на зов. Шляхетская община

С тех пор уменьшилась, а также обеднела.

В былом — на сеймиках, на сборах — то ли дело!

Жизнь беспечальная в довольстве протекала.

Теперь Добжинские работают немало

И только что сермяг, как прочие, не носят,

В холстине крашеной и жнут они, и косят

Да ходят в кунтушах. Шляхтянок платья тоже

Расцветкою одной с крестьянскими не схожи:

И рядятся они в миткаль, а не в холстину,

В ботинках, не в лаптях, пасут свою скотину.

В перчатках лен прядут и на поле гнут спину.

 

Есть чем похвастаться перед людьми Добжинским:

И польским языком, и ростом исполинским.

По черным волосам и по носам орлиным

О польском роде их мы узнаем старинном.

Хоть лет четыреста прошло, а то и больше,

С тех пор как шляхтичи ушли в Литву из Польши,

Родным обычаям они не изменяли

И при крещении ребенка называли

Всегда по имени мазурского святого:

Варфоломея ли, Матвея — не иного.

Так сын Матвея был всегда Варфоломеем,

Варфоломеев сын крещен бывал Матвеем.

Шляхтянки были все иль Кахны, иль Марины;

И, чтоб распутаться средь этой мешанины,

Давали клички всем, заботясь о порядке,

Тем за достоинства, а тем за недостатки.

Иному молодцу, в знак большего почета,

Давались иногда и прозвища без счета.

В Добжине шляхтич слыл под кличкою одною,

А у соседей был известен под иною.

Шляхетство местное, Добжинским в подражанье,

Переняло себе и клички, и прозванья,

В семейный обиход ввело их по привычке.

И позабыли все, что из Добжина клички

И были там нужны, но что в другом селенье

По глупости людской вошли в употребленье.

 

Родоначальника Матвея называли

Костельным петушком Добжинские вначале,

Когда ж восстание Костюшки вышло боком,

Именовался он по-новому «Забоком»,

И «Кроликом» его добжинцы звали сами,

А у литвинов слыл он Матьком над Матьками.

 

В застянке Кролику не находилось ровни,

Двор близ корчмы стоял и около часовни,

Хоть он запущен был, расшатаны ворота,

Из старого плетня все жерди вырвал кто-то,

В саду уже росли березки, зеленея, —

Столицей все-таки казался двор Матвея

Среди убогих изб. Стена кирпичной кладки

Воспоминанием служила о достатке.

А рядом — житницы, сарай близ сеновала,

Все в общей куче, так у шляхтичей бывало.

И крыши ветхие, как будто лет им двести,

Мерцали отблеском зеленоватой жести

От моха и травы, пробившейся сквозь щели.

По стрехам, как сады висячие, пестрели

Золотоцветы, мак, петуньи, и крапива,

И желтый курослеп, разросшийся красиво.

И много было гнезд, и голубятен много,

Под крышей ласточки, а рядом у порога

Резвились кролики. Сказать могли бы метко,

Что двор Добжинского — крольчатник либо клетка.

 

Меж тем он крепостью служил в года былые

И помнил бранных лет набеги удалые!

Ядро железное, покрытое травою,

Казалось круглою ребячьей головою, —

Со шведских войн…Со шведских войн… — со времен шведского нашествия в середине XVII в., когда шведы оккупировали почти всю Речь Посполитую.[10] еще оно в траве лежало

И вместо камня здесь ворота подпирало.

Десятка два крестов в крапиве и полыни

В глухом углу двора торчали и поныне:

Могилы древние в земле неосвященной —

Погибших воинов глухой приют зеленый.

А если стены кто окинет острым взором,

Увидит, что пестрят они сплошным узором,

И в каждом пятнышке есть пуля в середине,

Как будто бы шмели засели в серой глине.

 

Засовы на дверях иссечены, побиты,

В отметках сабельных крючки, запоры, плиты:

Испробована здесь закалка зигмунтовкиЗигмунтовка — сабля, изготовленная при короле Сигизмунде (Зигмунте) III (1587—1632).[11],

Срубавшей начисто с больших гвоздей головки, —

И не тупилась сталь, и не было зазубрин.

Гербами прадедов карниза верх разубран;

На украшения насело много пыли,

И гнезда ласточек их тесно облепили.

 

А в комнатах жилых, от верха до подвала,

Оружье старое валялось где попало.

На ветхом чердаке — вот времени гримаса! —

Четыре шишака сынов отважных Марса,

В них вывели птенцов питомицы Венеры;

Кольчуга ржавая и пыльный панцирь серый,

Что некогда служил в сраженье знаменитом,

Кормушкой конской стал, и клевером набит он.

Рапиры лишены закалки в печке жаркой,

И в вертела они превращены кухаркой.

Трофейным бунчуком на кухне мелют зерна…

Ну, словом, изгнан Марс Церерою позорно,

И царствует она с Помоной на раздолье

В Добжине, и в дому, и на гумне, и в поле.

Но место уступить должны опять богини —

Марс возвращается.

 

                                         Уже с утра в Добжине

Гонец во все дома стучится неустанно

И как на барщину зовет. Все встали рано,

Толпа на улицах, горят в костеле свечи,

Крик из корчмы летит, слышны повсюду речи,

Расспрашивает всяк: «Что там, скажи на милость?»

А молодежь коней седлать заторопилась.

Мешают женщины, мужчины в драку рвутся,

Хотя, за что и с кем, ответить не берутся.

К плебану на совет идут они с рассвета,

Но тот не знает сам, к чему шумиха эта?

И время тратить зря охоты не имея,

Решили шляхтичи спросить отца Матвея.

 

И семь десятков лет Матвея не сломили,

Былой конфедерат остался в полной силе.

Запомнили враги в боях его повадку,

Дамасской сабли блеск и боевую хватку.

Он Розгой саблю звал и наподобье сечки

И пики, и штыки кромсал ей без осечки.

Хоть некогда он был лихим конфедератом…лихим конфедератом… — участником Барской конфедерации.[12],

Однако сделался надежнейшим солдатом;

Когда ж король на сейм приехал в Тарговицы,

От короля Матвей задумал отступиться,

Менял он партии; наверное, за это

Костельным петушком прослыл в глазах повета,

Что по ветру всегда вращается. Доныне

Причины перемен неведомы в Добжине —

Любил ли так войну, что в битвах неустанно

На стороне любой искал он славы бранной?

А может быть, хотел мечом служить отчизне

И взгляды изменял и применялся к жизни!

Кто знает? Лишь одно могли сказать правдиво,

Что не прельщался он тщеславьем и наживой.

Противник москалей, он, чуждый всякой фальши,

Едва завидя их, спешил уйти подальше.

И, чтобы москаля не встретить на дороге,

Сидел в своем дому, точь-в-точь медведь в берлоге.

 

Он в Вильно уходил в последний раз с ОгинскимОгинский Михал Клеофас — участник восстания на Литве в 1794 году.[13]

И с ним ходил в бои за доблестным Ясинским,

И Розга славная там чудеса являла.

Все знали: прыгнул он один с крутого вала,

Спеша на выручку прийти к Потею-пануГраф Александр Потей, возвратившись с войны в Литву, поддерживал перебегавших за границу земляков и пересылал значительные суммы денег в кассу легионов (А.М.).[14], —

Тот получить успел семнадцатую рану.

Их гибель на Литве была уже забыта,

Когда пришли они, исколоты, как сито.

Тут пан Потей решил, что боевому другу

Оплатит щедро он великую услугу,

Дарил ему фольварк и много тысяч злотых.

Матвей бы мог забыть под старость о заботах,

Но отвечал он так: «Пусть не Матей Потея,

Потей Матея пусть почтет за добродея».

И деньги и фольварк принять не согласился,

По возвращении по-прежнему трудился,

Он ульи мастерил, и, ярый враг безделья,

Из трав приготовлял лекарственные зелья,

И дичь ловил в силки.

 

                                            Достаточно в Добжине

Водилось знатоков в науках и в латыни:

Учились в городе, и право изучали,

И жили без нужды, не ведая печали;

Но среди них Матвей добился большей славы,

Не только потому, что был рубака бравый,

Но как мудрец, всегда живущий по заветам

Родимой старины, знаток людей при этом,

Он сведущ был равно в хозяйстве и в законах

И все уловки знал охотников исконных.

О ведовстве его прошла молва в повете

(Хотя считал плебан пустыми сплетни эти).

Матвей предсказывал и радость, и невзгоду,

Верней календаря угадывал погоду.

Не удивительно, что отправлять вицины,

Посев ли начинать, свозить ли хлеб в овины,

Затеять ли процесс, не то бросать затею —

Все за советами обычно шли к Матвею.

Влиянья на людей Матвей не добивался,

От почитателей избавиться старался

И выпроваживал порою их из дому

Иль попросту на дверь указывал иному;

В особых случаях для разрешенья спора

Высказывался он, и тем кончалась ссора.

Надеялись теперь, что он, узнавши дело,

Возьмется за него и проведет умело.

Недаром смолоду любил Матвей оружье

И недолюбливал всех москалей к тому же.

 

Старик по дворику бродил и на просторе

Мурлыкал песенку: «Когда восходят зори»«Когда восходят зори» — утренний гимн во славу Бога на слова видного поэта Францишека Карпинского (1741—1825).[15],

Довольный, что туман не собирался гуще,

Не поднимался вверх, не уплотнялся в тучи,

А ветер расстилал его рукой крылатой

По нивам и лугам, пропахшим свежей мятой.

Вот солнце разожгло бушующее пламя

И все забрызгало блестящими лучами —

Так в Слуцке мастера ткут пояса литые;

Заправив в кросна шелк, ткачихи молодые

Придерживают ткань, чтоб расстилалась глаже.

А сверху сыплет ткач волокна яркой пряжи,

И расцветает ткань, — так и с туманом было:

Вихрь расстелил его, а солнце расцветило.

 

На солнце погуляв и помоляся Богу,

Добжинский приступил к хозяйству понемногу:

С охапкой зелени взошел он на крылечко

И свистнул кроликам, те были недалечко;

В густой траве они нарциссами белели,

Лишь уши длинные качались еле-еле,

Да красные глаза сияли, как рубины,

Тонули в зелени и лапки их, и спины.

На лапки поднялись и, призванные свистом,

К Матвею катятся клубком белопушистым,

Торопятся они, почуя угощенье,

На плечи прыгают, садятся на колени.

Любил он кроликов, сам — точно кролик белый,

И гладил он зверьков рукою загрубелой.

Вот зачерпнул Матвей из старой шапки зерна

И бросил воробьям, слетевшимся проворно.

 

Недолго тешился кормежкой воробьиной:

Исчезли кролики, а птицы в миг единый

На крышу унеслись пред новыми гостями,

К фольварку шли они поспешными шагами.

То были шляхтичи, послы по всем приметам,

Послала шляхта их к Матвею за советом,

И кланялись они Матвею издалече,

«Пусть славится Христос!» — промолвили при встрече.

«На веки вечные, аминь!» — старик ответил.

Когда же важность всю посольства их приметил,

То пригласил зайти; послы на лавки сели,

Один в средине стал порассказать о деле.

 

А шляхтичей меж тем все больше прибывало.

Пришли Добжинские, да и других немало,

Те ружья принесли, а те пришли без ружей,

Повозки и возы оставили снаружи

И, привязав коней к березкам поживее,

Торопятся узнать решение Матвея.

Весь дом наполнили, потом набились в сени

И в окна головы совали в нетерпенье.