Пан Тадеуш, или Последний наезд на Литве. Книга третья. Любовные шалости

Пан Тадеуш, или Последний наезд на Литве

Шляхетская история 1811—1812 годов в двенадцати книгах стихами

 

Книга третья. ЛЮБОВНЫЕ ШАЛОСТИ

 

Посещение Графом сада. • Таинственная нимфа пасет гусей. • Сходство собирания грибов с прогулкой елисейских теней. • Сорта грибов. • Телимена во «Храме грез». • Совещание, касающееся судьбы Тадеуша. • Граф-пейзажист. • Художественные замечания Тадеуша о деревьях и облаках. • Мысли Графа об искусстве. • Звон. • Записка. • Медведь, моспане!

 

 

Граф ехал медленно, не отрывая взгляда

От зеленевшего за изгородью сада.

Почудилось ему — таинственное платье

Блеснуло из окна, как солнце на закате,

И что-то белое слетело легким пухом,

По саду пронеслось легко, единым духом,

В зеленых огурцах сверкнуло на мгновенье,

Как вырвавшийся вдруг из тучи луч весенний,

Когда он упадет на пласт земли кремнистой

И в зеркальце воды — осколок серебристый.

 

Граф соскочил с коня, жокеев отпустил он,

К забору кинулся он с юношеским пылом,

Лазейку отыскал и вдруг, подобно волку,

Который крадется в ягнятник втихомолку,

Он юркнул в огород, задевши куст рукою.

Смутилась девушка: откуда, что такое?

Вот глянула туда, где ветка задрожала, —

Нет никого, и все ж паненка побежала

В другую сторону, а Граф меж лопухами

Пополз и за щавель хватался он руками,

Как жаба прыгая, запрятался в малине

И подивился вдруг невиданной картине.

 

Росло под вишнями немало всяких злаков,

Различные сорта, и вид неодинаков:

За кукурузой шел овес, ячмень усатый,

Пшеница и бобы перемешались с мятой, —

Ну, словом, этот сад с прекрасной незнакомкой

Разбит для птицы был ученой экономкой.

Мадам Кокошкина из рода Гусь-Гусыни-

Чевых — хозяюшка, каких не сыщешь ныне!

Открытие ее известно всей округе,

А раньше слышали о нем две-три подруги,

Не выдали они заветного секрета,

И все ж в Календаре прочли про средство это:

«Как нам домашних птиц беречь от хищных надо».

Граф сроду не видал еще такого сада!

 

В какое время бы туда ни заглянули,

Там зоркий страж — петух стоит на карауле,

Задравши голову, поста не покидая,

Не шелохнется он, за небом наблюдая.

Завидев ястреба, висящего высоко,

Закукарекает, и во мгновенье ока

Попрячутся в хлеба павлины, куры, утки

И даже голуби — со страхом плохи шутки!

Однако в небе враг сегодня не мелькает,

Лишь солнце летнее все жарче припекает,

И птицы разбрелись, ища в тени прохлады,

Купаются в песке, в траве укрыться рады.

 

Среди домашних птиц, над яркими цветами —

Ребячьи головы с льняными волосами;

Девичья голова виднеется меж ними,

Чуть-чуть повыше их, с кудрями золотыми,

А позади павлин раскинул хвост красивый,

Семи цветов на нем играют переливы.

На фоне голубом, как будто на настели,

Льняные головы издалека блестели,

Как в обрамленье звезд, в венке глазков павлиньих,

В ромашках, васильках и голубых, и синих;

Меж золотистою, тяжелой кукурузой,

Уже сгибавшейся от собственного груза,

И шелковой травой с серебряной полоской,

Румяной мальвою, зеленою березкой.

Цветов не перечесть, в глазах рябит от зноя.

Едва колышется все марево цветное.

 

Над гущею стеблей, колосьев, маков с тмином

Поденки легкие повисли балдахином;

Прозрачны, как стекло, легки, как паутинки,

Сквозные крылышки, едва приметны спинки;

Сказал бы: над землей туман редеет тонкий —

Жужжат, но кажутся недвижными поденки.

 

Держала девушка из перьев опахало,

Все серебром оно на солнце отливало,

Отмахивала им от детских головенок

Звенящий, частый дождь кружащихся поденок.

Не рог ли золотой в другой руке? Но странно:

Во рты раскрытые его совала панна.

Кормила малышей, как подобает фее, —

Наверно, рог ее был рогом Амальфеи…рогом Амальфеи — то есть рогом изобилия.[1].

 

Поглядывала все ж она в кусты нередко,

Туда, где хрустнула предательская ветка.

Но не оттуда ей грозило нападенье!

Граф миновать успел докучные растенья,

Внезапно поднялся на огородной грядке

И поклонился ей, уж не играя в прятки.

При виде юноши, склонявшегося бойко,

Хотела улететь, как вспугнутая сойка,

Вспорхнула, понеслась, умчалась бы нежданно,

Но дети, в ужасе от появленья пана

И бегства девушки, вдруг в голос заревели.

Как быть? Не бросить же малюток, в самом деле?

Раздумывая так, боялась оглянуться.

И хоть помедлила, должна была вернуться

(Как призрак, вызванный таинственным заклятьем),

Склонилась к малышам, ну слезы утирать им,

Вот на руки взяла меньшого мальчугана,

Утешила других заботливая панна.

Под крылышко ее уткнулись, как цыплята,

Белоголовые затихшие ребята.

«Ну, что кричали вы? — сказала. — Хорошо ли?

Пан испугается, уйдет он поневоле.

Пан не старик с мешком, пришел он не за вами,

Красивый, ласковый, вы поглядите сами!»

 

Взглянула и она, а Граф завороженный

Глаз не сводил с нее, польщенный, восхищенный.

Тут от смущения красавица зарделась,

Пеняя на себя за собственную смелость.

 

А Граф и вправду был весьма хорош собою;

Румянолиц, глаза как небо голубое,

Трава запуталась в его кудрях волнистых

И несколько листков и стебельков пушистых —

Гирлянда зелени душистая, живая.

На панну он глядел, восторга не скрывая.

«Как величать тебя, волшебное виденье?

Ты нимфа или духТы нимфа или дух… — Граф говорит словами гомеровского Одиссея.[2], небесное творенье?

Сошла на землю к нам по собственной ли воле?

Прикована ли ты судьбой к земной юдоли?

Догадываюсь я: отвергнутый влюбленный,

А может, опекун суровый, непреклонный

Здесь стережет тебя — страдаешь ты невинно…

Достойная, во мне отыщешь паладина!

Не героиня ли ты повести печальной?

Открой мне горести своей судьбины тайной!

Увидя образ твой, лишился я покоя,

Как сердцем властвуешь, так властвуй и рукою!»

Он руку протянул.

 

                                    И заиграл румянец

На девичьих щеках; нисколько не жеманясь,

С восторгом слушала паненка речи эти,

На золото монет так радуются дети,

Не зная им цены. Вот и она внимала

Возвышенным словам, хоть их не понимала.

Спросила наконец, запутавшись в догадках:

«Откуда взялся пан? Что ищет он на грядках?»

 

Тут Графа обдало холодною водою,

Невольно сбавил тон, смущенный простотою:

«Прошу прощения, я помешал забаве,

Паненка на меня теперь сердиться вправе.

Спешил я к завтраку, кружить не захотелось,

И мимо вас пройти я на себя взял смелость.

Тропинка через сад короче и прямее…»

«Пан, вот она, тропа, ступайте же скорее, —

Сказала девушка, — но грядок не топчите!»

«В какую сторону идти мне, покажите!»

Казалось, девушка не поняла, в чем дело,

И с любопытством вдруг на Графа поглядела:

Как на ладони дом, видна к нему дорога,

Чего ж расспрашивать? А Граф искал предлога

Продолжить разговор, допытывался снова:

«Паненка здесь живет, в именье Соплицово?

Как вышло, что еще мы не встречались с нею,

А может быть, она приехала позднее?

Паненкино окно не там ли, за листвою?»

Но девушка в ответ качала головою.

 

Он думал: «Хоть она не моего романа,

Но как же хороша молоденькая панна!

Высокая мечта, порыв души великой

Невидимо цветут, как роза, в чаще дикой,

Но если вынести ее на свет оттуда,

То явится глазам невиданное чудо!»

 

Меж тем садовница тихонько встала снова,

Ребенка подняла, взяв за руку другого,

И прочих погнала перед собой, как стадо

Гогочущих гусят, из молодого сада.

А Графу, уходя, сказала: «Пан, быть может,

Птиц разбежавшихся загнать в хлеба поможет?»

«Мне, птицу загонять?» — Граф крикнул в изумленье,

Но девушка уже исчезла в отдаленье;

Лишь увидал в листве, поникнувшей от зноя,

Глаза, блеснувшие живой голубизною.

 

Но Граф не уходил и вдаль глядел уныло,

Остыл он, как земля, когда зайдет светило,

И все погаснет вдруг, утратив очертанья…

В мечтах забылся Граф — не помогли мечтанья;

От грядок, от кустов свои глаза отвел он:

«Нет! Мало я нашел, а был надежды полон,

Когда по грядкам полз, плененный незнакомкой,

Горела голова, стучало сердце громко,

Манила девушка несбыточной мечтою,

Я столько ждал чудес, увлекшись красотою,

Иначе вышло все — убого, неприглядно:

Прекрасное лицо, зато сама нескладна.

Округлость нежных щек, румянец ярко-алый

Здоровье выдают и простоту, пожалуй.

Но мысли спят еще в душе неискушенной.

Не светский разговор, учтивости лишенный…

Воскликнул наконец, в сердцах кляня простушку:

«За нимфу принял я гусятницу, пастушку!»

 

А с нимфою ушло и все очарованье,

Прозрачность воздуха и красок сочетанье.

Увы! За золото он принимал солому!

 

Теперь, однако, Граф все видит по-другому,

Глядит на пук травы, обвязанный метлицей,

Что перьями считал, и сам себе дивится!

Рог позолоченный, сиявший красотою,

В действительности был морковкою простою!

Мальчишка грыз ее с завидным аппетитом,

Разочарованным казался Граф, сердитым…

 

Так одуванчиком прельщается ребенок,

Не выпустит цветка из пухленьких ручонок,

Захочет приласкать, дохнет — от дуновенья

Пух разлетается в единое мгновенье.

На голый стебелек, совсем неаппетитный,

С отчаяньем глядит ботаник любопытный.

Тут, шляпу на глаза надвинув, без оглядки

Граф поспешил назад, и наступал на грядки,

И огурцы топтал с цветами без пощады,

Пока не миновал затейливой ограды.

«Зачем я спрашивал, как ближе выйти к дому,

А что, как передаст слова мои другому?

Пойдут искать меня и не найдут… о Боже!

Подумают — бежал! На что это похоже?

Не воротиться ли?» Граф колесил по саду,

На бедных огурцах срывал свою досаду,

Пока не увидал кратчайшую дорогу,

Которая вела к знакомому порогу.

По ней он и пошел и, как воришка ловкий,

Что, заметая след, уходит из кладовки,

Назад не поглядел и не убавил хода

(Хоть не следил за ним никто из огорода).

 

Закинув голову, хитрец глядел направо,

А там раскинулась зеленая дубрава.

Там, словно по ковру с узорными цветами,

Под бархатистыми, нависшими ветвями

Фигуры странные сновали в отдаленье,

Как будто под луной кружились привиденья:

Мелькали призраки в одеждах узких, странных,

В накидках и плащах широких полотняных,

Простоволосые и в тюлевой повязке,

Подобно облаку причудливой окраски,

Под ветром полосы цветного шарфа вьются

И, как хвосты комет, за духами несутся.

Иные призраки, уставясь вдаль куда-то,

Бредут, как будто бы лунатики, со ската,

Другие замерли, впились в траву глазами,

Сказал бы: приросли к поляне этой сами,

Те смотрят в сторону, ленивы, полусонны,

Те наклоняются, как будто бьют поклоны.

Вот сходятся они, не обменявшись словом,

Опять расходятся в молчании суровом.

Граф объяснить себе не мог немых движений,

Не елисейские ль расхаживают тени?

Те, что не ведают ни боли, ни страданья,

Ни радостей любви — бесплотные созданья…

 

Кто мог бы угадать в тех духах невесомых

Гостивших у Судьи приятелей, знакомых?

А между тем они подзакусили плотно

И по грибы пошли в тенистый лес охотно.

Как люди умные, толк понимая в деле,

Они заранее все рассчитать сумели

И следом за Судьей не сразу поспешили,

Но подготовиться как следует решили,

И занялись они серьезно туалетом,

Косынки и плащи накинули при этом

И шляпы круглые напялили пастушьи —

Покрыв холстиною сукманы и кунтуши,

Белели шляхтичи, как призрачные души.

Преобразились так все, кроме Телимены

И нескольких юнцов.

 

                                          Но живописной сцены

Граф разгадать не мог, обычаев не зная,

И бросился к теням, пути не разбирая.

 

Не счесть грибов! Юнцам дороже всех лисички,

Прослыли на Литве лисички-невелички

Эмблемой чистоты, их червь точить не станет,

И насекомое к их шляпкам не пристанет!

Паненки боровик разыскивают с жаром,

Грибным полковником зовется он недаромНа Литве широко известна народная песня о грибах, выступающих на войну под командой боровика. В этой песне описаны свойства съедобных грибов (А.М.).[3]!

Все жаждут рыжиков, на вид они скромнее,

Не так прославлены, но все ж их нет вкуснее!

В рассоле хороши зимою либо в осень.

Гречеха мухомор нашел под тенью сосен.

 

А сколько есть грибов невкусных, ядовитых,

Никто не зарится на аппетитный вид их,

Однако ж их едят и волки, и зайчата,

Лесную глушь они украсили богато!

На скатерти полян, как винная посуда, —

Грибов серебряных, червонных, желтых груда.

Не сыроежки ли, как чарочки лесные

С искрящимся вином, цветные, расписные?

Бычки, похожие на брошенные кружки,

Как рюмочки, блестят в сырой траве горькушки,

И, словно молоком наполненные чашки,

Белянки круглые скрываются в овражке;

Поодаль дождевик разбух от черной пыли,

Не перечница ль он? В траве поганки были,

Хоть безыменные, а все же ходят толки,

Что дали имена им русаки и волки.

К тем заячьим грибам никто не прикоснется,

А если, ошибись, в лесу на них наткнется,

То, растоптав ногой досадную поганку,

Посадит он пятно на светлую полянку.

 

Что было до грибов полезных или волчьих

Сестре хозяина? Она вдали от прочих

Шла, голову задрав. Юрист сказал в насмешку,

Что, верно, на ветвях искала сыроежку.

Асессор же сравнил ее поядовитей —

С голубкой, ищущей, где гнездышко бы свить ей.

 

К уединению стремилась Телимена

И, отдаляясь так от прочих постепенно,

На холмик поднялась, пологий и зеленый —

Уютный уголок, ветвями затененный.

Там камень высился, ручей оттуда прядал

И, сыпля брызгами, с журчаньем легким падал

И душистую траву; ища приют от зноя,

Запенясь, пролагал он русло вырезное

На ложе из листвы, травою перевитой,

Проказник тотчас же смирял свой нрав сердитый:

Невидимый для глаз, струился еле-еле,

Мурлыча, как малыш в уютной колыбели,

Когда задернет мать над ней кисейный полог,

Чтоб сон младенческий и сладок был, и долог.

Тенистый уголок, укромный, сокровенный,

Недаром «Храмом грез» был назван Телименой.

 

Здесь, у ручья, она с лилейных плеч спустила

Коралловую шаль, небрежно расстелила

И, как купальщица, боясь воды холодной,

Все не решается коснуться глади водной.

Помедлила еще, но вот склонилась боком

И, точно схвачена коралловым потоком,

Упала, оперлась на локти и лениво

На шали улеглась под серебристой ивой,

Потом загрезила с поникшей головою,

Обложка желтая мелькнула над травою,

Над белизной страниц, шуршащих еле-еле,

Чернели локоны и ленты розовели.

 

В смарагде буйных трав алели складки шали,

Кругом красавицу кораллы украшали,

И кудри черные ей придавали прелесть,

И туфли черные заманчиво виднелись.

Цветная, яркая, в нарядном одеянье

На гусеницу тут была похожа пани,

Заползшую на лист.

 

                                       Увы! Душа страдала —

Такая красота напрасно пропадала!

Никто красавицу не пожирал глазами,

Все были заняты презренными грибами!

Тадеуш на нее поглядывал украдкой,

Но пробирался к ней опасливо, с оглядкой,

С охотником на дроф, пожалуй, мог сравниться,

Который на возу с ветвями едет к птице,

Не то на стрепетов идет неторопливо,

Конь впереди бежит, ружье укрыто гривой.

Прикинется стрелок, что смотрит на дорогу,

И приближается к добыче понемногу, —

Так крался юноша.

 

                                      Но помешал затее

Судья, который шел племянника быстрее.

Вихрь нагонял его и, развевая полы,

С платком на поясе заигрывал, веселый,

И шляпа летняя от бурного порыва

Качалась, как лопух, и то на шею криво,

То на глаза ему назойливо съезжала,

Однако же идти Соплице не мешала.

Вот, руки сполоснув в ручье, белевшем пеной,

На камень рядом сел он с пани Телименой,

На палку оперся потом рукою влажной

И приготовился к беседе очень важной.

«Сестрица, с той поры как к нам приехал Тадя,

Задумываюсь я, на будущее глядя.

Бездетен я и стар, сказать по правде надо:

Племянник для меня — единая отрада!

К тому ж — наследник мой, а я, по воле неба,

Оставлю юноше кусок шляхетский хлеба!

Должна его судьба в имении решиться,

Я за нее несу ответственность, сестрица!

Отец Тадеуша, признаться надо, странный,

И непонятны мне дела его и планы.

Сказался умершим, сам притаился где-то,

Не хочет между тем, чтоб сын узнал про это.

Меня тревожит брат: то в легион…в легион… — в армию Великого герцогства Варшавского.[4] вначале

Он Тадю направлял, я был в большой печали…

Потом согласье дал, чтоб пожил он в поместье,

Женился поскорей… А я уж о невесте

Подумал для него отнюдь не мимоходом:

Здесь с Подкоморием никто не равен родом,

Как раз на выданье его дочурка Анна,

Богата и знатна, собой прекрасна панна,

Хочу сосватать их». Тут пани побледнела

И книжку бросила, вскочила, снова села:

 

«Помилуй, братец мой, да веришь ли ты в Бога?

Зачем его женить? Подумай хоть немного!

Как в голову взбрела подобная затея?

Не стыдно ль превратить красавца в гречкосея!Так называли в Польше провинциальных помещиков, занятых исключительно хозяйством и чуждавшихся общества.[5]

Тебя он проклянет впоследствии за это!

Зарыть такой талант в глухой тиши повета!

Поверь словам моим: есть разум у дитяти,

Пусть наберется он и лоска, и понятий.

Для воспитания нужна ему Варшава…

Ах, милый братец мой! Придумала я, право…

Пошли Тадеуша в столицу за судьбою.

Там зиму проведу, и порешим с тобою,

Как лучше поступить. Принять смогу я меры,

Ну, словом, сделаю все для его карьеры!

С моею помощью он всюду будет принят

И вес приобретет, ведь связям там цены нет!

Чины получит он, а дальше почему ж бы

Не бросить Петербург и не уйти со службы

С большими связями и с орденом в придачу?

Ну, что ответишь мне?» — «Вот задала задачу! —

Ответил ей Судья. — Тадеушу по свету

Не плохо побродить, об этом спора нету!

Я в юности моей пространствовал немало

И в Дубно побывалВ Дубне на Волыни происходили крупные ярмарки.[6] с делами трибунала,

И в Петрокове былВ Петрокове (Пётркове) заседали сессии так называемого «коронного трибунала», то есть высшего суда для польских земель.[7], свет повидал на славу!

Однажды посетил я даже и Варшаву!

Теперь Тадеуша отправил бы я смело

В далекие края поездить так, без дела,

Попутешествовать и свет увидеть, пани,

Поездкой завершить свое образованье.

Не ради орденов — готов просить прощенья,

Российские чины, какое в них значенье? —

Никто из шляхтичей простых и именитых

Не ищет орденов российских и не чтит их.

Приобретается почтение народа

За имя доброе, еще за древность рода,

За должность, данную доверием шляхетским,

А не протекцией и не знакомством светским».

 

«Когда согласен ты, — вскричала Телимена, —

Пошли Тадеуша в столицу непременно!»

 

Затылок почесав, сказал Судья, вздыхая:

«Послать бы я послал, затея неплохая!

Но брата своего ослушаться не смею,

Монаха мне теперь он навязал на шею, —

Ты знаешь, бернардин приехал из-за Вислы;

Мой брат открыл ему намеренья и мысли:

Тадеуша женить на Зосе дал приказ он,

И хорошо бы нам уладить дело разом!

Не скрою от тебя: при браке столь желанном

Мой брат их наделит значительным приданым.

Достался капитал изрядный мне от брата,

По милости его живу теперь богато,

И вправе он решать, — подумай-ка об этом

И помоги, сестра, мне делом и советом!

Мы познакомим их. Сознаюсь я, не споря,

Что Зося молода, но в том не вижу горя.

Давным-давно пора ей показаться в свете,

Хотя и в небольшом, хотя б у нас в повете!»

 

С волненьем слушала Соплицу Телимена,

Вскочила на ноги и села вновь мгновенно.

Как будто своему не доверяя слуху,

Гнала слова его, как прогоняют муху,

Отталкивала их в уста ему обратно

И разразилась вдруг:

 

                                           «Мне это непонятно!

Как быть с племянником, вы разбирайтесь сами!

Об этом, добрый брат, не буду спорить с вами!

Вы с Яцеком вдвоем решайте, как хотите, —

Хоть и в корчму его за стойку посадите,

Пусть носит из лесу вам кабанов и лосей…

Но права нет у вас распоряжаться Зосей!

Что вам до Зосеньки? Ее ращу я с детства,

Пускай твой старший брат давал на это средства

И пенсию платил сиротке ежегодно.

Он не купил ее, и девушка свободна:

Пускай приданое назначил — деньги эти,

Как ведомо тебе и всем другим в повете,

Не без причины ей дает, чего дивиться?

Перед Горешками в большом долгу Соплица!»

Судья внимал речам со скорбным выраженьем,

И с неохотою, и с тайным сожаленьем.

Обидные слова задели за живое,

Он вспыхнул и поник печально головою.

 

А пани кончила: «Я Зосю воспитала,

Я родственница ей, и мне решать пристало,

И не позволю я, чтоб вмешивался всякий…»

«А если Зосенька отыщет счастье в браке? —

Прервал ее Судья. — И влюбится в Тадюшу?»

Но пани крикнула: «Ищи на вербе грушу!

Полюбит или нет — подумаешь, событье!

Питомица моя, всем стану говорить я,

Хоть не богатая, да не простого рода:

Отцом сиротки был вельможа-воевода!

Жених отыщется, за ним не станет дело,

А Зосенька, что мной воспитана умело,

Здесь одичала бы!» Казалось, что отказом

Судья не огорчен, он не повел и глазом,

А молвил весело: «Не гневайся на свата.

Бог видит, я хотел исполнить волю брата,

Хотел и твоего согласия добиться,

Но вправе ты решать, любезная сестрица,

И если Зосеньку отдать не хочешь Таде,

То будь по-твоему, не злись же, Бога ради!

Я брату отпишу, что панну Зосю сыну

Не хочешь отдавать, и объясню причину,

А сам договорюсь я с паном Подкоморьем,

С ним сладим сватовство, наверно, не поспорим!»

 

Но Телимена вмиг ответила: «Помилуй!

Не отказала я тебе, мой братец милый!

Паненка молода, ты сам заметил это,

Посудим, поглядим, не дам еще ответа.

Мы познакомим их, как водится у шляхты,

Нельзя судьбу других решать с бухты-барахты!

И ты не заставляй племянника жениться,

Когда не по сердцу окажется девица!

Ведь сердце не слуга, не знает господина,

Не заковать его в оковы все едино!»

 

Судья, задумавшись, пошел своей дорогой,

Тадеуш тотчас же приблизился немного,

Хотя и делал вид, что увлечен грибами,

Сюда же крался Граф неслышными шагами.

 

Он видел спор Судьи с прекрасной Телименой

И живописною залюбовался сценой.

Вмиг вынул карандаш с бумагой из кармана,

Которые носил с собою постоянно,

И, положив на пень, сказал себе: «Вот случай!

Никто бы выдумать не мог картины лучшей!

Тут он, а там — она! Контрастные фигуры,

И позы смелые, — сейчас пиши с натуры!»

 

Граф протирал лорнет средь сумрака лесного,

Глаза зажмуривал, и вглядывался снова,

И приговаривал: «Чудесней полотна нет,

Но стоит подойти — и что ж глазам предстанет?

Не бархат-изумруд — травы зеленой кромка,

И не дриада, нет! А только экономка!»

 

Граф с Телименою в дому Судьи встречался,

Но красотой ее тогда не восхищался,

Вниманьем не дарил своей знакомки давней

И удивился вдруг, модель мечты узнав в ней.

Он не сводил с нее восторженного взгляда.

Так красили ее и красота наряда,

И не затихшее еще волненье спора,

И освежающий, душистый ветер бора,

И юношей приход, приятный и нежданный, —

Все делало ее красивой и желанной.

 

Тут Граф заговорил: «Прошу у вас прощенья,

Дань благодарности принес и восхищенья!

Сознаться должен вам, что, стоя за березой,

Я подглядеть успел, как тешились вы грезой;

И как же я теперь виновен перед вами,

Пером не описать, не рассказать словами!

За вдохновение обязан вам навеки,

Суди художника, забыв о человеке!

Рисунок удостой вниманьем благосклонным».

И подал ей пейзаж с почтительным поклоном.

Набросок юноши судила Телимена,

Как судят знатоки, с умом, проникновенно,

Скупа на похвалы, щедра на поощренье:

«У пана есть талант, достойный восхищенья!

Работать вы должны, но в поисках натуры

Не льститься на леса и небосвод наш хмурый…

Италия! О, рай! О, чудеса природы!

Тибура дивного классические воды!Тибур, ныне Тиволи — городок неподалеку от Рима, славится красотой местоположения и хорошим климатом. Река Тевероне (Анио) образует возле города красивые водопады.[8]

Ты, Позилипский гротПозилиппо — гора возле Неаполя с большим гротом длиной в 689 метров. Неподалеку развалины древнеримской виллы Паузилипон (в переводе «Отрадное»). Оба эти стиха навеяны строками из описательной поэмы «Зофьювка» Станислава Трембецкого (1739–1812), видного и высоко ценимого Мицкевичем поэта польского Просвещения.[9], покрытый древней славой…

Земля художников! У нас, о Боже правый!

Питомец муз у нас зачах бы в детстве раннем…

Пускай останется эскиз воспоминаньем!

Я сохраню его среди страниц альбома,

Что в столике моем всегда хранится дома».

 

Речь повели они о дуновеньях нежных,

О скалах голубых, о шуме волн прибрежных

И, отдавая дань своих восторгов югу,

Хулили родину и вторили друг другу.

 

А между тем кругом, налево и направо,

Литовские леса темнели величаво.

Кудрявый хмель обвил черемуху багрянцем,

Рябина расцвела пастушеским румянцем,

А рядом с жезлами орешины-менады

Орехов жемчуга вплели в свои наряды,

И тут же детвора — шиповник и калина,

Устами спелыми к ним тянется малина,

Дубы с кустарником переплелись ветвями,

И каждый кавалер уже склонился к даме,

А сбоку парочка, ну, впрямь молодожены!

Всех выше, всех стройней, всех зеленее кроны,

От всех отличные осанкой и нарядом —

Береза белая и граб влюбленный рядом.

Вдали безмолвные ряды высоких буков,

Они, как старики, любуются на внуков,

Седые тополи, за ними бородатый

Пятисотлетний дуб, от старости горбатый,

На предков оперся сухих, окаменелых,

Как на кресты могил, давным-давно замшелых.

 

Тадеуш нервничал, вертясь как на иголках,

Принять участия не мог он в праздных толках,

Когда же принялись они друг перед другом

Деревья восхвалять, взлелеянные югом:

Алоэ, кактусы, оливы и лимоны,

Агавы, апельсин, миндаль и цинамоны,

Орехи грецкие, смоковницы густые,

Хвалили их плоды, все солнцем налитые, —

Тадеуш хмурился, молчал он поневоле

И вдруг заговорил, не сдерживаясь доле.

 

Он горячо любил литовскую природу

И чувству своему дал полную свободу:

«В оранжерее я видал деревья ваши,

Да только наши мне в сто раз милей и краше!

Какое же из них сравнится с нашим кленом,

С березой, елкою и ясенем зеленым?

Быть может, кактусы? А может быть, алоэ?

Растенье хоть куда — колючее и злое!

Видать, что вы хвалить добро чужое склонны,

По вкусу вам пришлись дурацкие лимоны,

Шары из золота в листве одутловатой,

Да их не отличить от карлицы богатой!

Не знаю, чем хорош ваш кипарис хваленый,

Лакей немецкий он, в ливрею облаченный,

Он, мол, незаменим, как траур на кладбище,

Но веет от него не скорбью, а скучищей!

Стоит навытяжку, блюститель этикета,

И не шелохнется, куда как скучно это!

 

Ей-богу, краше их кудрявые березы,

Они, как матери тоскуя, точат слезы,

Как вдовы горькие, заламывают руки

И косы до земли склоняют в смертной муке.

Как выразительны их скорбные фигуры!

Так отчего ты, Граф, не пишешь их с натуры?

Не пишешь тех берез, среди которых дышишь?

Не сетуй, коли так, насмешки ты услышишь:

"Живет, мол, на Литве, живет, мол, на равнине,

А пишет только лишь ущелья да пустыни"».

 

«Приятель, — Граф сказал, — природы совершенство —

Канва искусства, фон; удел души — блаженство,

Она всегда парит на крыльях вдохновенья,

Все совершенствуясь, дарит нам упоенье.

Природы мало нам и вдохновенья мало,

Манит художника обитель идеала!

Не все прекрасное пригодно для искусства,

Из книг узнает пан, что развивает чувство.

Для вдохновения искали пейзажисты

Ансамбль и колорит лучистый, золотистый,

Цвета Италии. Вот почему, конечно,

Землей художников ей называться вечно!

Двух-трех художников сочтем и мы: Брейгеля,

Конечно, старшего, отнюдь не Ван дер Хелля.

Поговорить могли б еще о Рюисдале,

На севере других артистов не видали!

Что ж, небеса не те!» — «Художник пан ОрловскийИзвестный художник-жанрист; за несколько лет до смерти начал писать пейзажи. Умер недавно в Петербурге (А.М.). Орловский Александр (1777–1832) — польский живописец и график, жанрист. Большую часть жизни работал в Петербурге, где и познакомился с Мицкевичем. Пушкин упоминает Орловского в «Руслане и Людмиле».[10],

Артист, а вкус имел сугубо соплицовский, —

Так пани прервала (Соплицам всем на свете

Милее прочих мест леса-дубравы эти). —

Орловский славился, гордилась им столица, —

Эскиз есть у меня, он в столике хранится!

Клянусь я маменькой, что в этой райской жизни

Орловский тосковал о брошенной отчизне,

С годами, кажется, любил ее все больше

И вечно рисовал природу милой Польши!»

 

«Конечно, прав он был! — сказал Тадеуш с жаром, —

Небес Италии не надо мне и даром!

Замерзшая вода — вся прелесть их лазури,

Но лучше во сто крат родных просторов бури!

Поднимешь голову — и над тобою прямо

Раскроется вверху цветная панорама:

Все тучи разные — осенняя ленива,

Дождем набухшая, ползет неторопливо

И по земле метет распущенной косою —

Струящихся дождей сплошною полосою.

А градовая вдаль летит, как шар, по сини,

Она кругла, темна, желта посередине.

А сколько в облаках сегодня непрерывной,

Таинственной игры, изменчивой и дивной:

То облака летят станицей лебединой,

Их, точно сокол, вихрь сгоняет воедино;

То разрастаются быстрее и быстрее

И, гривы распустив, вытягивают шеи,

Взмахнут копытами — и вот уже над нами

Проносятся они лихими табунами,

Белы, как серебро, стремительны, красивы…

И что же? В паруса вдруг превратились гривы!

Исчезли табуны, и, словно на картине,

Несутся корабли по голубой равнине».

 

Граф с Телименою разглядывали тучи,

Старался описать Тадеуш их получше,

А между тем рукой жал ручку Телимены, —

Так несколько минут промчалось тихой сцены.

Граф вынул карандаш с бумагой из кармана,

Он рисовать хотел, но резкий звон нежданно

Раздался вдалеке, и тотчас же из бора

Донесся громкий смех и отголоски спора.

 

Граф, головой качнув, промолвил важным тоном:

«Так все на свете рок кончает медным звоном —

Полет фантазии, утехи бранной славы,

И дружбу тихую, и детские забавы.

Чувствительных сердец живые излиянья,

Вдруг погребальный звон — и меркнут упованья!

Что ж остается нам? Ответьте откровенно!»

«Воспоминание!» — сказала Телимена.

Желая обратить слова печали в шутку,

С улыбкой подала красавцу незабудку.

Поцеловав цветок, Граф вдел его в петлицу.

Тадеуш между тем, срывая медуницу,

Увидел, что скользит к нему, в тени белея,

Рука прелестная, как нежная лилея.

Схватил и удержал он ручку без усилий,

Тонули губы в ней, как пчелы в чашах лилий.

Вдруг холод на губах: то ключик и записка.

В карман засунул их Тадеуш к сердцу близко;

И хоть не понимал, что означает ключик,

Но рад был получить его из милых ручек.

 

За громким звоном вслед летели, словно эхо,

Людские голоса, и крик, и взрывы смеха.

Был этот медный звон настойчив, беспокоен —

Веселых грибников звал из лесу домой он.

Но не печален был звенящий голос меди,

Напротив, говорил о лакомом обеде.

Шел из-под крыши звон, и в полдень постоянно

Сзывал он на обед гостей в усадьбе пана, —

Обычай заведен со времени былого,

И соблюдался он доныне в Соплицово.

Вернулись грибники веселою гурьбою,

Кошелки, кузовки несли они с собою,

Как веер, сложенный в руках у каждой панны, —

Дородный боровик, особенно желанный,

Лисички желтые и мелкие волнушки —

В тени, под елками собрали их подружки.

Нес Войский мухомор, лишь юноши и пани

Вернулись без грибов, не поддержав компаньи.

 

Столпилось общество в столовой в полном сборе;

Вот к месту главному проходит Подкоморий,

Он, самый старший здесь и возрастом, и чином,

Шагает, кланяясь и дамам, и мужчинам,

Ксендз и Судья за ним. Как водится доныне,

Вначале ксендз прочел молитву по-латыни,

Мужчины выпили, на скамьи гости сели,

Литовский холодец в молчанье дружном ели.

 

Царила тишина за праздничным обедом,

И за столом сосед не говорил с соседом,

Сторонники борзых задумались в молчанье, —

Тревожили умы заклад и состязанье,

Ведут к молчанию заботы неизменно.

Смеясь, с Тадеушем болтала Телимена,

И с Графом легкую беседу затевала,

И об Асессоре отнюдь не забывала:

Переняла она повадку птицелова,

Что заманил щегла и метит на другого.

Меж тем соперники счастливые сидели

Неразговорчивы, не пили и не ели.

Граф трогал с нежностью подарок — незабудку,

Тадеуш нервничал, боялся не на шутку,

Что ключик пропадет, он нагибался низко

И проверял: цела ль заветная записка?

Судья венгерское цедил неторопливо

И Подкоморию колено жал учтиво,

Но разговаривать он не имел охоты:

Смущали ум его хозяйские заботы.

 

Не клеилась у них и за жарким беседа,

Прервал сонливое течение обеда

Гость неожиданный, а это был лесничий,

Нарушил смело он обеденный обычай.

К Соплице подскочил, не мог стоять на месте, —

Наверное, принес отличное известье!

Все замерли на миг, он перевел дыханье

И громко закричал: «Медведь! Медведь, моспане!»

Расспрашивать его охотники не стали,

Что зверь занеманский, и сами угадали.

Одна и та же мысль — не потерять бы время —

Сверкнула в головах и завладела всеми.

По кратким возгласам, по жестам торопливым

Видать, что все одним охвачены порывом.

Все разом поднялись, приказы полетели,

Хоть много было их — вели к единой цели.

 

Соплица закричал: «В село лететь галопом,

Чтоб на облаву шли, пусть сотский скажет хлопам!

Пусть не забудет он всем объявить заране:

Неделю барщины скощу я за старанье!»

 

Пан Подкоморий вслед: «Скачите-ка на сивой!

ПиявокПиявки — порода английских псов, малых, но сильных; они служат для охоты на крупного зверя, главным образом на медведя (А.М.).[11] из дому сюда доставьте живо!

Известны всем они, погладь — откусят руку.

Пса Справником зовут. Стряпчиною звать сукуСправник, или капитан-исправник, — начальник уездной полиции. Стряпчий — должностное лицо вроде государственного прокурора. Эти чиновники, часто располагающие возможностью злоупотребить властью, вызывают глубокое отвращение у граждан (А.М.).[12]!

Надев намордники, в мешки их завяжите!

Гоните сивую! Собак скорей тащите!»

Асессор закричал по-русски: «Эй ты, Ванька!

Тесак — дар княжеский — из сундука достань-ка!

(Асессор хвастался перед слугою даже.)

Проверить не забудь и пули в патронташе!»

Нотариус взывал: «Свинца! Свинца! Панове!

А форма для литьяПули отливали в то время сами охотники.[13] в подсумке наготове!»

Судья командовал: «Оповестить плебана,

Чтоб мессу отслужил он завтра утром рано.

Святого Губерта нужна нам будет месса,

А соберемся мы в часовенке у леса».

 

Замолкли возгласы, затихли приказанья,

Все призадумались средь общего молчанья.

И каждый, поводя внимательно глазами,

Искал начальника облавы меж гостями.

Взглянув на Войского, уж не искали боле,

Он дружно избран был для этой важной роли.

Ничуть не оробев пред почестью такою,

Он стукнул по столу могучею рукою,

Достал свои часы, похожие на грушу,

И, поглядев на них, вновь пристегнул к кунтушу.

«Панове, на заре сойдемся мы в каплице,

Перед облавою не грех бы помолиться».

 

Гречеха тотчас же ушел с лесничим вместе —

Им надо обсудить облаву честь по чести,

Как доблестным вождям перед великим боем,

Наметить общий план приходится обоим.

Солдаты спят давно, им грезится атака,

Но бодрствуют вожди у сонного бивака.

 

Обед не шел на ум! Все к делу приступили,

Те ружья чистили, те лошадей кормили.

Да и за ужином все были не речисты,

Не заводили ссор куцисты, соколисты.

Асессор об руку, как с другом и соседом,

Отправился искать свинец с Законоведом,

Другие, утомясь, скорей легли в постели,

Перед облавою все выспаться хотели.