Пан Тадеуш, или Последний наезд на Литве. Книга вторая. Замок

Пан Тадеуш, или Последний наезд на Литве

Шляхетская история 1811—1812 годов в двенадцати книгах стихами

 

Книга вторая. ЗАМОК

 

Охота с борзыми на косого • Гость в замке • Последний из дворовых Горешки рассказывает историю последнего Горешки • В саду • Девушка на огуречной грядке • Завтрак • Случай с пани Телименой в Петербурге • Новая вспышка спора о Куцем и Соколе • Вмешательство Робака • Речь Войского • Пари • По грибы.

 

 

Кто не запомнит лет, когда в полях весною

Бродил он юношей с двустволкой за спиною?

Препятствий никаких в дороге не встречалось,

Чужая от своей межа не отличалась!

Охотник на Литве — корабль в открытом море,

Куда глаза глядят, несется на просторе.

Порою в небеса глядит пытливым оком,

Читает в облаках, под стать иным пророкам.

Порою и земле он задает вопросы

И слушает ее ответ многоголосый.

 

Чу! Дернул коростель, искать его напрасно,

Как щука в Немане, он в зелени атласной!

Там колокольчиком весенним льются песни,

А жаворонка нет, он скрылся в поднебесье.

Воробушков вспугнул орлиный клекот грозный,

Пугает так царей комета в выси звездной.

Вон ястреб в синеве повис настороженный,

Дрожа, как мотылек, булавкою пронзенный;

Едва завидит он добычу острым взором,

Как тотчас на нее метнется метеором.

 

Когда ж, о Господи, из горького изгнанья

Домой вернемся мы, забыв края скитанья,

Ударим конницей на зайца и лисицу

И дружно выступим с пехотою на птицу!

Домашние счета заменят нам газеты,

А косы и серпы — клинки и пистолеты.

 

Рассветные лучи, упав на стрехи, снова

Сквозь щели пробрались и в ригу Соплицова;

На духовитое рассыпанное сено,

Где летом молодежь спала обыкновенно;

Полоски золота в глухую темь проема,

Как ленты из косы, струились невесомо.

И солнышко лучом по лицам проводило,

Как девушка цветком любимого будила.

Чирикать воробьи пустились на рассвете;

Загоготал гусак, за ним другой и третий,

Тут утки крякнули, наскучивши молчаньем,

Скотина тотчас же отозвалась мычаньем.

 

Все в доме поднялись, но крепко спал Тадеуш,

Он после ужина взволнован был, и где уж

Забыться сном ему! И петухи пропели,

А он все вертится на скомканной постели.

Вдруг в сене, как в волнах глубоких, утонул он,

Спал до тех пор, пока в лицо ему не дунул

Холодный ветерок. Взглянул, обеспокоясь,

А это ксендз вошел, в руке сжимая пояс.

«Surge, puer!»«Surge, рuеr!» (лат.) — «Вставай, мальчик!» Этот шутливый в устах Робака окрик взят из хорошо знакомой Тадеушу школьной грамматики Копчинского, где слова эти приводились в виде примера на повелительное наклонение: «Surge, рuеr, sume librum» и т.д. («Вставай, отрок, собери книги»). Так ксендз Робак напоминает Тадеушу популярное школьное выражение и угрозу, заставлявшую школьника пораньше вставать.[1] — сказал и, точно для острастки,

Взмахнул он поясом с угрозой, полной ласки.

 

А во дворе уже охотники толпятся,

Выводят лошадей, галдят и суетятся,

Повозки катятся, все делается споро,

Отозвалась труба, и выпущена свора.

Завидев лошадей, псарей и доезжачих,

Борзые прыгают на радостях собачьих,

Визжат и мечутся — что делается с псами!

Бегут и головы суют в ошейник сами!

Должна удачной быть веселая охота,

Дал Подкоморий знак — пора и за ворота.

 

Один вслед за другим помчались вереницей,

И длинный ряд в пути длиннее стал сторицей.

Асессор и Юрист в средине едут оба,

В сердцах завистливых еще бушует злоба,

Но с видом рыцарей они, как люди чести,

Всю злобу затая, неспешно едут вместе.

Асессор Сокола ведет, как фаворита,

А Куцего Юрист спокойно, деловито.

Коляски позади, а сбоку кавалькада —

Гарцует молодежь, покрасоваться рада.

 

Ксендз Робак мерял двор широкими шагами,

Молился набожно, а сам искал глазами

Тадеуша; найдя, невольно усмехнулся

И поманил его — Тадеуш встрепенулся,

Ксендз пальцем погрозил Тадеушу сурово,

Но на вопрос — за что? — не отвечал ни слова.

Напрасно юноша расспрашивал с волненьем,

Не удостоил ксендз пытливца объясненьем.

Молитвы прочитав, накрылся капюшоном,

И юноша ни с чем отъехал к приглашенным.

 

В тот миг охотники борзых попридержали,

На месте замерли, покрепче сворки сжали,

И каждый призывал к молчанию другого,

Уставясь на Судью; тот увидал косого,

На камень поднялся и прочим с возвышенья

Движением руки давал распоряженья.

Немая тишина царила в поле чистом,

И дожидались все Асессора с Юристом.

Тадеуш обогнал соперников и разом

К Соплице подскакал, ища косого глазом;

Но серого никак не сыщешь в сером поле,

Среди камней русак укроется тем боле.

На зайца указал Тадеушу Соплица,

Косой приник к земле, боясь пошевелиться;

Как зачарованный, предчувствием терзаем,

Глазами красными глядел русак в глаза им;

Застыл в отчаянье с остекленелым взглядом,

Казался мертвым он, как мертвый камень рядом.

Пыль по полю летит, клубится тучей рыжей,

То Куцый с Соколом, они все ближе, ближе…

Но тут Нотариус с Асессором вступили

И с криками: «Ату!» — исчезли в клубах пыли.
 

Пока погоня шла, невдалеке от лога

Вдруг показался Граф, он опоздал немного.

Неаккуратностью прославился в округе,

Хоть были у него «всегда виновны слуги».

Проспал он и теперь. К охотникам, веселый,

Галопом поскакал, пустив по ветру полы.

На Графе был сюртук, необычайно длинный,

И слуги ехали за ним рысцою чинной

В похожих на грибы шапчонках, и в ботфортах,

В обтянутых штанах, и в куртках не потертых.

Граф наряжал их так согласно новой моде

И звал жокеями в домашнем обиходе.

 

Влетели всадники стремглав на луг зеленый,

Увидел замок Граф и замер, изумленный.

Не верил сам себе, что тот же замок это,

Так изменился он от солнечного света.

Граф не сводил с него восторженного взгляда:

Рассыпались лучи по контурам фасада,

Во мглистом воздухе казалась башня выше,

Блестела золотом простая жесть на крыше.

От солнечных лучей, струящихся потоком,

Играла радуга в разбитых стеклах окон.

Руины белые под пеленой тумана

Казались новыми, без трещин, без изъяна.

Далекой травли гул встревожил гул зеленый

И в замке отдался, стократно повторенный.

Казалось, замок был отстроен, обитаем,

Шумели люди в нем и вторили рога им.

 

Все Графу нравилось, что было необычным,

Необычайное считал он романтичным.

Граф величал себя романтиком; пожалуй,

И в самом деле был чудак он или шалый:

На травле отставал и ввысь глядел тоскливо,

Как смотрит кот на птиц, кружащихся над ивой.

Без пса и без ружья, как беглый рекрут, в чаще

Слонялся и сидел над речкою журчащей,

Он на воду глядел, не шевелясь, часами,

Как цапля, что пожрать готова рыб глазами.

Шляхетство местное по всем углам шепталось:

«У Графа в голове, мол, не хватает малость».

Но чтили все его за щедрость, древность рода,

За то, что никогда не обижал народа,

Со всеми был учтив.
 

                                         В порыве вдохновенья

Помчался к замку Граф, не медля ни мгновенья.

Достал он карандаш с бумагой из кармана

И принялся чертить на ней наброски рьяно;

Вот, голову подняв, окинул поле взглядом,

Другого знатока увидел тут же, рядом.

Глядел на замок он, в карманы сунув руки,

Как будто камни счесть задумал жрец науки.

Граф, опознав его, окликнул, но ГервазийПо словам польского мемуариста Ст. Моравского, жил в окрестностях Ковно в годы учительства Мицкевича некий Ратомский, рубака и дуэлист, бывший барский конфедерат (1768) и участник восстания Ясинского (1794), называвший свою саблю, как и Гервазий, «Перочинным ножичком». Ратомский будто бы привлек к себе внимание поэта, зорко высматривавшего подобные «экземпляры стародавней Литвы». В историко-литературном отношении Гервазий принадлежит к традиционному типу старого слуги, широко представленному в польской литературе. В западноевропейской литературе этот тип всесторонне обрисован Вальтер Скоттом.[2]

Не сразу услыхал, в таком он был экстазе!

Последний из дворян Горешки, он когда-то

Нес службу верную у гордого магната,

Старик уже седой, но все еще здоровый,

Лицо угрюмое, в морщинах лоб суровый.

Он был весельчаком, однако после боя,

В котором пан погиб, не тешился гульбою.

Не слышал от него с тех пор никто ни шуток,

Ни смеха громкого, ни складных прибауток,

Старик не посещал ни свадеб, ни гулянок,

И стойкости его дивился весь застянокВ Литве называют «околицей» или «застянком» шляхетское селение, чтобы отличить его от собственно деревень или сел, то есть крестьянских поселений (А.М.).[3].

В ливрею папскую рядился он доселе,

Но галуны на ней поблекли, пожелтели,

А некогда они казались золотыми!

Расшитые гербы пестрели рядом с ними,

Шелками вышиты Горешков Козероги

(Зван Козерогом был и шляхтич длинноногий).

«Мопанку» звал он всех и прозван был «Мопанку»,

А за рубцы — Рубцом прослыл он по застянку

(Они всю лысину его избороздили).

Звался Рубакой он, а герб его забыли.

И Ключником себя Рубака звал недаромКлючнику доверялись ключи от господского добра, за сохранность которого он и нес ответственность.[4],

Служил он ключником у пана в замке старом,

Ключи за поясом носил он и поныне

На шелковом шнуре с узлом посередине.

Хоть замок без замков, и все открыто настежь,

Он где-то дверь нашел — и привалило счастье ж!

Ее исправил сам, приладил без помехи

И, открывая дверь, не знал другой утехи.

Здесь, в комнате пустой, ютился он под кровом,

Хотя у Графа жить мог и на всем готовом,

Но замок был ему от всех скорбей лекарство,

Гервазий за него не отдал бы и царства.

 

Вот шапку с головы сорвал Гервазий в спешке,

Склонился низко он пред родичем Горешки,

И лысина его, иссеченная сталью,

Светилась далеко. Старик вздохнул с печалью,

Погладил лысину и вновь склонился низко,

Растроганно твердя: «Мопанку! Мой паниско!

Прости, вельможный пан, мне смелость обращенья,

Привычка такова, в том нет неуваженья,

"Мопанку" говорить привыкли все Горешки,

И в этом не было ни капельки насмешки!

Мопанку, правда ли, что вздумал ты скупиться,

Не тратиться на суд и уступить Соплице?

Не верю я, хотя молва прошла плохая».

На замок он глядел и говорил, вздыхая.

 

«Дивиться нечему! Ведь замок-то наследный

Не стоит ничего, а шляхтич надоедный

Уперся, знает он, что смертной муки хуже

Сутяжничество мне, я и сложил оружье.

Приму условия, какие суд предложит». —

«Как? Мир с Соплицами? Да быть того не может!

Мир и Соплицы… Мир? — Гервазий так скривился,

Как будто этими словами подавился. —

Соплице уступить? Нет! Это не годится,

В Горешково гнездо не залетит Соплица!

Пан Граф, не знаете вы сами, что творите,

Но в замке родовом не так заговорите!

Слезайте же с коня — и убедитесь сами!»

И стремя придержал он с этими словами.

 

Едва взошли они под сумрачные своды,

Гервазий речь повел: «Здесь в памятные годы

Вельможный пан сидел за дружеской беседой

И после сытного, веселого обеда

Мирил своих крестьян, шутил, и слушал были,

И сам рассказывал, как в старину любили.

Так потешался пан, а молодежь, бывало,

Скакала по двору верхом и фехтовала».

 

Старик продолжил речь в сенях уже, с порога:

«Пол камнем вымощен, камней здесь очень много,

Но больше было тут распито бочек винных

На сеймах, сеймикахУже в XVI веке, помимо генерального сейма Речи Посполитой, существовало по воеводствам и поветам не менее полусотни сеймиков для избрания в сейм депутатов, которым избиратели давали свои наказы. Эти сеймики оказывали огромное влияние на дела Речи Посполитой вплоть до восшествия на престол Станислава Августа (1764), ограничившего их прерогативы. Богатая шляхта и магнаты устраивали перед открытием сеймиков пиры, чтобы склонить к себе мелкую шляхту и располагать ее голосами.[5], на панских именинах.

Бочонки шляхтичи таскали из подвала

На поясах своих. И шляхта пировала.

На хорах музыка играла неустанноВ старинных замках ставился на хорах орган (А.М.).[6],

Гром трубный заглушал мелодию органа,

Гремели здравицы, и громкие виваты

Сопровождали их под медные раскаты.

"За здравье короля!" — "За здравье королевы!" —

"За здравье примасаПримас — архиепископ гнезненский, глава католической Церкви в Польше, первая особа после короля. В периоды междуцарствия правил Польшей. Он созывал сейм, на котором избирался король, председательствовал на этом сейме, а затем короновал короля и королеву. Гервазий правильно передает освященный обычаем порядок тостов на торжественных пирах в старой Польше. После каждого тоста играла музыка и палили из пушек.[7]!" — летело справа, слева.

"За здравье шляхты всей, простой и именитой!"

Потом: "За здравие всей Речи Посполитой!" —

"За братскую любовь!" — Под возгласы такие,

Бывало, до зари пьют шляхтичи лихие.

А сколько ждет карет и бричек пароконных,

Чтоб отвезти домой соседей приглашенных!»

 

В парадных комнатах, в молчанье погруженный,

Гервазий взглядывал на своды и колонны,

Он видел прошлых лет удачи и невзгоды

И, словно говоря: «Прошли, промчались годы!», —

То головой качал, а то махал рукою

И в мыслях горестных не находил покоя.

Все дальше шли они, уже в зеркальном зале,

Где рамы без зеркал у голых стен стояли,

А окна голые зияли пустотою,

Балкон напротив был над лесенкой витою,

Гервазий сгорбился под гнетом дум тяжелых,

Ладонями лицо закрыл, когда ж отвел их,

То скорбный взгляд являл отчаянье такое,

Что Граф растрогался и дружеской рукою

Сжал руку старика, хотя причин печали

Совсем не понимал. Тут оба помолчали.

Вдруг шляхтич произнес с подъятою десницей:

«Нет примирения Горешке и Соплице!

В тебе Горешков кровь, ты кровный родич пана

По матери своей, по внучке каштеляна!

А дед твой, каштелян, был человек известный

И дядя Стольника. Род именитый, честный.

Узнай историю сородичей почтенных,

Что разыгралась здесь, вот в этих самых стенах!

 

Покойный Стольник был в повете первым паном,

Гордился он своим сокровищем желанным:

Дочь у него была прекрасная собою,

И не было у ней от женихов отбоя.

А среди шляхтичей ничтожнейшего рода

Соплица Яцек был, по кличке Воевода.

Владел заслуженно своею кличкой лестной —

Глава трехсот Соплиц был человек известный,

Распоряжался он в повете голосами,

А сам гордиться мог лишь саблей да усами

И родовой земли еще клочком ничтожным.

У пана он бывал, дружил с ясновельможным.

Пан угощал его пред сеймиками знатно —

Сторонникам его хотел польстить, понятно.

Вот тут-то, как на грех, и обнаглел Соплица,

Задумал этот хват с Горешкой породниться,

Горешке зятем стать! К нам зачастил без зова

И обжился у нас; казалось, все готово,

Посватается он; похлебкой чечевичной

Однажды встречен был и не пришел вторичноПодать паничу, домогавшемуся руки панны, черную похлебку к столу означало отказ (А.М.).[8].

А панна, говорят, и впрямь любила хвата,

Но втайне от других страдала дочь магната.

 

То были времена Костюшки. Третье мая

Горешко защищал, шляхетство подымая,

Конфедератам он хотел помочьЗдесь речь идет о сторонниках Конституции 3 мая: принявший ее сейм объявил себя конфедерацией.[9], однако

Напали москали в тиши ночного мрака.

Едва лишь удалось нам запереть ворота,

Из пушки выпалить… Солдаты шли без счета,

А мы, пан Стольник, я, да удалые парни,

Четыре гайдука, да пьяные в поварне,

Да пани с пробощемПробощ (плебан) — приходский священник.[10] — он был мужчиной дюжим, —

Все к окнам бросились немедленно с оружьем.

На приступ москали посыпали, как тати,

Из ружей десяти мы встретили их — нате!

Из окон гайдуки, с балкона мы палили.

Лежала тьма кругом, как в сумрачной могиле.

Все как по маслу шло, хоть нас и было мало,

Но ружей двадцать пять здесь на полу лежало;

Пальнем из одного, враз подают другое:

Ксендз-пробощ заряжал, не ведая покоя,

И пани с панною, и девушки старались…

Да что там говорить, мы доблестно сражались!

Солдаты градом пуль нас осыпали дружно,

Стреляли редко мы, но целились как нужно.

Три раза у дверей сшибались мы с врагами;

По тройке всякий раз летело вверх ногами!

Враги в амбар ушли, а во дворе светлело,

Развеселился пан — пойдет скорее дело!

Кто только голову из-за стены покажет,

Он тотчас выстрелит, конечно, не промажет!

Покатится в траву солдатская фуражка.

Куда тут нападать — и так им было тяжко!

Увидя в лагере противников смятенье,

Горешко сам теперь замыслил нападенье,

Распорядился он, довольно улыбнулся

И, закричав: «За мной!» — внезапно пошатнулся.

Я выстрел услыхал, в груди дыханье сперло…

Пан говорить хотел — кровь хлынула из горла…

Попала пуля в грудь. Взглянувши на ворота,

Он пальцем указать успел мне на кого-то…

Соплица! Замер я, от злобы холодея;

По росту, по усам я угадал злодея!

Он Стольника убил, ружье еще дымилось,

Хотел я отомстить немедля, ваша милость!

И я прицелился, стоял он недвижимо…

Два раза выстрелил и оба раза — мимо!

На мушку взять его отчаянье мешало.

На пана глянул я, его уже не стало».

 

Гервазий зарыдал, лишь вспомнил о потере,

И дальше продолжал: «Враги ломились в двери,

А я был сам не свой… Погиб мой пан, опора…

Не мог я дать врагам достойного отпора.

На счастье, подоспел на помощь Парфянович,

Мицкевичей лихих привел из ГорбатовичВ этом поселении близ Новогрудка действительно жили дальние родичи поэта.[11],

Бойцы как на подбор и, как один, все вместе —

Противники Соплиц, мечтавшие о мести.

 

Так славный пан погиб, благочестивый, бравый,

В роду которого и кресла и булавы!Это значит, что среди предков Стольника были сенаторы и гетманы, высшие военачальники Речи Посполитой.[12]

Он был отцом крестьян и шляхте кровным братом,

Но сына не было, чтоб счеты свесть с проклятым!

Я был его слугой и обмакнул я в рану

Свой беспощадный меч; известен Ножик пану:

Прошла молва о нем, он оказал услуги

На сеймах, сеймиках, как ведомо округе.

И вот я поклялся Соплицам мстить сторицей,

Пока о спины их клинок не зазубрится!

Двоих убил в бою, двоих прикончил в драке,

А пятого спалил в сарае, знает всякий,

Он спекся, как пескарь, при удалом наезде.

Соплицам всем воздал достойное возмездье,

Всем уши отрубил! Один лишь в целом свете

Соплица уцелел. Живет у нас в повете —

Брат Яцека родной, брат подлого нахала

Доселе здравствует. Ему и горя мало!

Вкруг замка Стольника шумит его пшеница,

И в должности судьи панует пан Соплица!

Уступишь замок ты, чтобы злодея ноги

Кровь пана моего топтали на пороге?

Пока Гервазий жив и палец хоть единый

Он может положить на Ножик перочинный,

Висящий на стене, над стариковским ложем,

До той поры Судье мы уступить не можем!»

 

Граф отвечал ему с восторгом вдохновенным:

«Недаром так меня тянуло к этим стенам!

Хотя не говорил никто мне из соседей,

Что этот замок был игралищем трагедий!

Мы отберем его, я не потатчик кражам,

Дворецким будешь ты, фамильной чести стражем!

Ты взволновал меня! Чего б я только не дал,

Чтоб этот же рассказ ты ночью мне поведал.

Накинув темный плащ, я сел бы на руинах,

А ты бы речь повел об ужасах старинных.

Увы! Нет у тебя рассказчика призванья!

Слыхал я много раз подобные преданья

О злодеяниях, убийствах, об изменах…

Легенды страшные хранятся в древних стенах!

Шотландские дворцы, германские поместья

И замки Англии — все вопиют о мести!

Из рода в род идут убийства роковые,

Но в Польше слышу я подобное впервые.

Недаром и во мне Горешков кровь струится,

От мщенья моего не скроется Соплица!

Немедля с ним порву! Кипит в душе отвага!

Не суд рассудит нас, а пуля или шпага!

Так честь велит, а я не стану спорить с роком!»

Гервазий слушал все в раздумии глубоком.

Из замка вышел Граф, взглянул он на ворота

И на коня вскочил, вздыхая отчего-то.

Над монологом он хотел поставить точку:

«Жаль! Одинок Судья… Влюбился бы я в дочку

И, в сердце затая жестокие мученья,

Боролся б и страдал, не победив влеченья!

Рассказ бы выиграл от затаенной страсти:

Тут — ненависть и месть, а там — любовь и счастье!»

 

Так размечтавшись, Граф коня ударил шпорой

И ловчих увидал невдалеке от бора,

А Граф был истинным любителем охоты…

Едва завидел их, отбросил все заботы,

Ворота миновал и парники с рассадой,

Но задержал коня пред низенькой оградой

Садовой.

 

                  Яблони за ней росли рядами

И осеняли луг. Над пестрыми грядами

Склоняя лысины, кочны толпились густо,

О судьбах овощей задумалась капуста.

Кудрявую морковь горох оплел стручками,

Уставясь на нее зелеными зрачками.

Султаном золотым кичилась кукуруза;

Арбуз на солнце грел раздувшееся пузо,

За дыней плеть ползла, и развалились дыни

На грядке бураков, как гостьи, — посредине.

 

Где провела межа границы ровным грядкам,

Шеренги конопли следили за порядком.

Похожа конопля на кипарис зеленый,

И запах, и листва ей служат обороной;

Ужу не выбраться из гущи конопляной,

И одуреть червям в ее листве духмяной.

Поодаль мотыльки на стебли мака сели,

Расправив крылышки, которые блестели,

Как будто вкраплены в них самоцветы были,

Как жар горевшие от изумрудной пыли, —

А это мак пестрел, кивая с грядок полных,

И, как луна средь звезд, в кругу цветов подсолнух,

Стоявший целый день на солнечном припеке,

За солнцем лик вращал, большой и круглощекий.

 

В сторонке от кустов, у самого забора,

Темнели огурцы, разросшиеся споро,

Стелились по земле и закрывали грядки

Узорною листвой, растущей в беспорядке.

По грядкам девушка легонечко ступала,

В густой траве она, казалось, утопала,

Спускаясь с темных гряд, не шла она, а точно

Плыла в волнах травы, ныряя в ней нарочно.

Была в соломенной нарядной шляпке панна,

Две ленты розовых взвивались неустанно,

И выбивалась прядь волос нежнее шелка,

Покачивалась в такт плетеная кошелка.

Склонялась девушка и выпрямлялась гибко;

Как девочка точь-в-точь, что гонится за рыбкой,

Играет с ней ногой и ловит ручкой белой,

Так к огурцам она склонялась то и дело,

Ногою шарила и белою рукою —

Залюбовался Граф картиною такою!

Он вздрогнул, услыхав жокеев приближенье,

Рукою им махнул: замрите на мгновенье!

И, шею вытянув, застыл, как будто длинный

Журавль сторожевой пред стаей журавлиной,

Что на одной ноге стоит, закрывши око,

И камень сжал в другой, боясь уснуть глубоко.

 

Но бернардин вспугнул витающие грезы,

Окликнул графа он, и, точно в знак угрозы,

Веревку всю в узлах он показал сердито:

«Пан хочет огурцов? А вот и огурцы-то!Монаху служила поясом веревка с узлами («огурцами»).[13]

Подальше от греха! Воспользуйтесь советом,

Нет овощей про вас на огороде этом!»

Ксендз, пальцем погрозив, пошел своей дорогой,

Граф призадумался над этой речью строгой.

Когда ж он глянул в сад, то никого не встретил,

Лишь платье белое в окошечке заметил.

Виднелись и следы; где девушка бежала,

Трава примятая чуть-чуть еще дрожала,

Но успокоилась, точь-в-точь вода речная,

Которой ласточка коснулась, пролетая.

На зелени густой травы, нежнее шелка,

Торчала кверху дном плетеная кошелка,

Запуталась она и на волне зеленой

Уже без огурцов покачивалась сонно.

 

С уходом девушки все стало тише, глуше,

И на дом Граф глядел, настороживши уши.

Он все раздумывал, а слуги все молчали.

Уединенный дом, что тихим был вначале,

Вдруг ожил, зашумел, раздался крик веселый —

Так улей весь гудит, когда вернутся пчелы.

А это ловчие домой вернулись с луга,

И с завтраком уже забегала прислуга.

 

Вот принесли вино и подают приборы,

Под стук ножей уже ведутся разговоры;

Мужчины запросто, в охотничьем наряде,

С тарелками в руках стоят удобства ради,

Пристроились к окну, им и столов не нужно,

О ружьях, о борзых заговорили дружно.

Уселись за столом Судья и Подкоморий,

А панны в уголок забились, смех и горе!

Все беспорядочно за раннею закуской,

Согласно с модою затейливой, французской.

Недавно завелось здесь новшество такое,

И уступил Судья, хотя скорбел душою.

 

Тут для мужчин — одни, другие блюда — паннам,

Подносы с кофием несут благоуханным

Огромные, они расписаны на диво,

На них кофейники сияют горделиво,

А возле чашечки саксонского фарфора,

И полный сливочник у каждого прибора.

Вкуснее кофия, чем в Польше, не найдете!

В зажиточных домах напиток сей в почете.

За варкою следит особая кухарка,

По праву женщина зовется кофеварка!

У каждой свой секрет и зерен есть избыток[В оригинале дословно: «Или берет с вицин кофейные зерна лучшего сорта»]. Вицины — это большие суда на Немане, которыми литвины пользуются для ведения торговли с Пруссией, отправляя на них зерно, а взамен получая бакалейные товары (А.М.).[14],

Попробуй кто другой сварить такой напиток!

Густой, как старый мед, и, словно уголь, черный,

Что варится у нас искусницей проворной.

Без сливок кофий плох, и в этом нет секрета!

Прислужница идет в молочную с рассвета,

Расставит загодя молочную посуду

И сливки свежие снимает отовсюду,

Чтоб вздулась пеночка, не вышло бы оплошки,

Для каждой чашечки берет она две ложки.

 

Но дамы, кофий пить привыкшие в постели,

За завтраком его уже не захотели.

Сметаной забелив дымящееся пиво,

Напиток с творогом приготовляют живо.

 

Закуска для мужчин была совсем иною —

Язык, копченый гусь и сало с ветчиною,

Домашним способом коптят их самым лучшим —

На можжевеловом густом дыму пахучем.

В конце же зразами гостей обносят слуги —

Судья прославился как хлебосол в округе.

 

Две группы в комнатах образовались вскоре,

Забылись старики в серьезном разговоре:

Речь о хозяйстве шла и об указах тоже,

Указы что ни день, то становились строже.

Пан Подкоморий вел и о войне беседу,

И о политике рассказывал соседу.

А дочка Войского его супруге старой

Гадала в уголке, надевши окуляры.

В соседней комнате о травле разговоры —

Сегодня обошлись без криков и без ссоры.

Ведь лучшие стрелки, ораторы повета,

Сидят, насупившись, честь каждого задета!

Юрист с Асессором травили зайца вместе,

Трудились хорошо, но не добились чести:

Они доверили своим борзым косого,

А заяц скрылся вдруг средь поля ярового.

Борзые русаком спешили поживиться,

Но доезжачих тут остановил Соплица —

Он вытоптать не дал крестьянского посева,

Пришлось послушаться (хотя и не без гнева),

А вот теперь сиди, да и гадай, терзаясь:

Которой из борзых попался в лапы заяц!

Обеим, может быть? То так, то этак судят,

И спорам двух сторон, кажись, конца не будет.

На Войского нашел угрюмый стих молчанья,

Лишь стенам уделял он все свое вниманье,

Как будто бы ему охота надоела

И в голову взбрело совсем иное дело.

Старик задумался и мухобойкой глухо

Как хлопнет по стене — убита сразу муха!

 

А на пороге, здесь,Тадеуш вместе с пани

Вдали от общества устроили свиданье,

Хоть разговор их был неинтересен свету,

О чем-то горячо шептались по секрету.

Тут юноша узнал, что тетушка богата,

И что в Судье она привыкла видеть брата,

Но, если говорить по правде, откровенно,

Сродни ль племянник ей — не знает Телимена.

Сестрой Судьи ее родители прозвали,

Но кровное родство меж ними есть едва ли!

Намного старше он. Жила она в столице

И услужить могла десятки раз Соплице,

Приобрела за то его расположенье,

Судья зовет ее сестрой в знак уваженья!

По дружбе с ним она на это согласилась,

От этих слов гора с плеч юноши свалилась:

Серьезный разговор, хотя и очень краткий,

Сомненья прояснил и разрешил загадки.

 

Дразня Асессора, Нотариус лукавил:

«Я говорил вчера, охота против правил!

Не будет толка в ней: для травли рановато,

Ведь рожь крестьянская еще не всюду сжата,

Не убрана еще и панская пшеница.

Поэтому и Граф не пожелал явиться.

Граф истинный знаток охотничьего дела

И в знании его поспорит с нами смело!

Он рос в чужих краях, видал людей без счету

И варварством зовет литовскую охоту.

Охотятся у нас, как и во время оно,

Не соблюдают здесь ни правил, ни закона;

Границ и полос мы совсем не уважаем

И по чужой земле свободно разъезжаем.

Запретов никаких охотники не знают,

Бесстыдно бьют лисиц, когда они линяют!

И не дают стрелки уйти зайчихам котным —

Натравливают псов расправиться с животным!

Дичь переводится! У москалей найдете

Цивилизацию — законы об охоте!

Там для охотников указы есть царевы,

И нарушителей ждет приговор суровый».

 

Батистовым платком обмахивая плечи,

Сказала тетушка вдобавок к этой речи:

«Клянусь я маменькой! Все правда, что ни слово!

Россию знаю я, и это мне не ново!

Я повторяю вам, хоть верить вы не склонны,

Достойны похвалы там строгие законы!

О Петербурге я до сей поры жалею.

Воспоминания, что может быть милее?

А город! Кто-нибудь из вас бывал в столице?

План в столике моем до сей поры хранится!

Там летом высший свет всегда живет на даче,

Конечно, во дворцах, а где ж еще иначе?

Жила я во дворце, он был на возвышенье,

Насыпанном людьми, красиво — восхищенье!

Красавица Нева поблизости струится…

Ландшафт прелестен был! План в столике хранится!

Но на мою беду соседний домик вскоре

Чиновник мелкий снял, охотник, просто горе!

Держал он и борзых. Я натерпелась бедствий!

Жить рядом с псарнею, с чиновником в соседстве!

Бывало, с книжкою брожу в аллеях сада,

Сияньем месяца полюбоваться рада, —

Борзая тут как тут! Бежит, хвостом виляя,

Ушами шевелит, видать, собака злая!

Пугалась я не раз, и сердце билось, точно

Предчувствуя беду, все вышло как нарочно!

Однажды вывожу гулять свою болонку,

Борзая бросилась за песиком вдогонку,

Разорвала его у ног моих на части!

Дар князя Сукина! Болонка белой масти!

Собачка резвая, живая, словно птица…

Есть у меня портрет, он в столике хранится.

Погибла, бедная! Я от большой печали

Упала в обморок, тиски мне сердце сжали…

И хуже было бы, но, в лекарстве искусен,

Явился к нам Кирилл Гаврилыч КозодусинВ рукописи стояла подлинная русская фамилия: Козодавлев.[15].

Тот егермейстер был с отзывчивой душою

И захотел смягчить отчаянье большое.

Велел он притащить за шиворот чинушу;

Со страха негодяй едва не отдал душу!

"Как ты осмелился под самым царским носом

Лань котную травить?" Ну, оглушил вопросом!

Чиновник побледнел, в ответ лепечет что-то;

Мол, им пока еще не начата охота,

Мол, смеет доложить, едва на то дерзая:

Болонку, а не лань разорвала борзая!

"Как… Возражаешь мне? Мне, царскому вельможе!

Еще и лжешь в лицо! На что это похоже?

Да знаешь ли, кто я? Придворный егермейстер!

Пускай рассудит нас тотчас же полицмейстер!"

Когда явился тот, защитник мой умело

Сам рассказал ему о том, как было дело:

"Вот эту лань зовет собакой дурачина,

Скажи по совести, что это за дичина?"

А тот, как водится, все понял с полуслова,

За дерзость чудака он осудил сурово,

Советовал ему по-дружески, однако,

Признать свою вину рачительный служака.

Вельможе по сердцу пришлось его решенье,

Он обещал царя просить о снисхожденье.

Борзых повесили, чиновник в каталажке

Неделю отсидел — царь не дает поблажки!

Мы посмеялись всласть над выдумкою славной

И рассмешили свет историей забавной;

Над егермейстерским сужденьем о болонке

Смеялся государь, а он ценитель тонкий!»

 

Судья и бернардин, готовясь к жаркой схватке,

Открыли козыри и набирали взятки.

Соплица козырь взял — ну, ксендз, пиши пропало!

Однако же рассказ увлек Судью сначала,

Он не откозырял, а только поднял руку

И Робака обрек на медленную муку;

Дослушав до конца, не возвращался к картам.

«Пусть не нахвалятся, — воскликнул он с азартом,

Порядком москалей и просвещеньем немцев;

Пускай поучатся теперь у иноземцев

Охоте на зверей немудрые поляки

И стражников зовут, заслышав лай собаки,

Пускай хватают пса с нехитрою добычей —

Мы ж на Литве блюдем былых времен обычай!

Зверья достаточно для нас и для соседства,

Не станем следствия чинить в кругу шляхетства.

Богаты хлебом мы, не объедят борзые,

Хотя и забегут в чужие яровые.

Не тронь крестьянских нив! — они лишь под запретом!»

 

Вмещался эконом: «Могу сказать об этом:

И для крестьянина невелика потеря,

Пан платит дорого за этакого зверя!

За десять колосков мой щедрый пан, бывало,

Копною плачивал, и то казалось мало!

Он талер прибавлял. От щедрости подобной

Крестьяне портятся, я расскажу подробней…»

Но дальше продолжать не дали эконому.

Шумело общество, и каждый по-иному

Доказывал свое; посыпались остроты,

Но вскоре спор прервал смешки и анекдоты.

 

Тадеуша вдвоем с прекрасной Телименой,

На радость парочке, забыли несомненно.

В восторге юноша был от любезной пани,

Одной ей уделял он все свое вниманье.

Беседа их велась все тише, замирая…

Тадеуш, точно слов ее не разбирая,

Склонился близко к ней и вдруг, лишась покоя,

Тепло щеки ее почувствовал щекою.

Глазами он вбирал очей очарованье,

Дыханье затая, впивал ее дыханье.

 

Вдруг муха меж их уст, а вслед за мухой бойкой

Пан Войский тотчас же ударил мухобойкой.

 

Обилье мух в Литве, особые меж ними

Слывут шляхетскими, по праву носят имя.

Шляхтянка черная, черны все мухи в мире,

Но эта покрупней, и грудь чуть-чуть пошире,

А на лету гудит, жужжит протяжно, глухо

И паутину рвет — видать, всем мухам муха!

Уже запутавшись, три дня с жужжаньем бьется

И может с пауком успешно побороться.

Все это Войский знал и уверял застянок,

Что мухи род ведут от этих вот шляхтянок,

Что муха крупная сродни пчелиной матке,

Что с гибелью ее погибнут их остатки.

Однако ни плебан, ни экономка пана

Ему не верили. По мнению плебана,

Не от шляхетских мух шли мухи-невелички!

Пан Войский все-таки не оставлял привычки:

Бил мухобойкой он по всем шляхетским мухам —

И вдруг такая вот гудит над самым ухом!

Ударил Войский — хлоп! Нет, не попал — оплошка!

Захлопал вновь и вновь, чуть не разбил окошка…

Шляхтянка, одурев, из комнаты метнулась,

Но подле выхода на парочку наткнулась

И меж их лицами с жужжаньем пролетела,

Гречеха хлопнул вслед — не забывал он дела, —

И отшатнулись вдруг две головы пугливо,

Как будто надвое расколотая ива.

Врасплох застигнуты, как робкие воришки,

О притолоку тут они набили шишки.

 

Никто их не видал, затем что в разговоры,

Еще негромкие, хотя кипели споры,

Вдруг крики ворвались: бывает так в дубраве,

Когда безмолвно ждут лисицу на облаве;

Вдали трещат кусты, чуть слышен лай собачий,

Но поднял кабана ретивый доезжачий —

И зашумело все, залаяли собаки,

И содрогнулся лес в прохладном полумраке.

Так и с беседою: неторопливо льется,

Покуда с «кабаном» теченье не столкнется.

«Кабан» — давнишний спор борзятников отменных

О качествах борзых, столь необыкновенных.

Он краток был, но вмиг нарушил весь порядок,

Так много колкостей, обидных слов, нападок

Обрушил, что смешал в одно три фазы спора:

Гнев, вызов, колкости, дойдет до драки скоро!

 

В другую комнату все бросились толпою,

И на порог они нахлынули волною,

Тут смыло парочку бушующею кликой.

Была та парочка как Янус, бог двуликий.

 

Едва оправились Тадеуш с Телименой,

Как смолкли окрики, и спор утих мгновенно.

Вновь говор слышится, и смех звенит повсюду,

А это ксендз пришел и дал явиться чуду.

Был он немолодым, но крепким и плечистым,

Услышав жаркий спор Асессора с Юристом,

Решил не допустить друзей до рукопашной,

Схватив за шиворот борзятников бесстрашно,

Так лбами стукнул их, как на святой неделе

Яйцом бьют о яйцо, аж искры полетели!

Ксендз руки распростер, швырнув обоих сразу,

Мгновенье постоял, напрягшись до отказу

(Сравниться мог бы он с недвижным обелиском),

«Мир вам!» — провозгласил и «Pax, pax, рах vobiscum!»

 

Расхохотались все уже без всякой злобы —

Ведь уважаются духовные особы!

Браниться не могли, а после этой пробы

Не смели в спор вступать: все рвение пропало,

Меж тем достойный ксендз, не возгордись нимало,

Триумфа не искал, на спорщиков не цыкнул,

Не погрозился им и даже не окликнул,

Поправив капюшон, стянул веревку туже

И двери затворил.

 

                                     Едва он вышел, тут же

Уселись меж сторон Судья и Подкоморий.

От размышления очнулся Войский вскоре,

И, выступив вперед, он стал перед гостями,

Оглядывая всех блестящими глазами,

Махнул хлопушкою, как машет ксендз кропилом,

На тех, чей разговор шел с наибольшим пылом,

И, с важностью подняв ее над головою,

Собранью подал знак, как гетман булавою,

Призвав к молчанию. Заговорил он строго:

 

«Уймитесь, шляхтичи! Подумайте немного,

Не вы ли первые стрелки во всем повете?

Да знаете ль, к чему приводят ссоры эти?

Вот наша молодежь — надежда и опора,

Чья слава прогреметь должна под сенью бора;

Но юноши — увы! — не тянутся к охоте,

А вы какой пример им нынче подаете?

Стыдитесь! На глазах зеленой молодежи

Едва не подрались, вот до чего я дожил!

Подумали бы вы хоть о моих сединах;

Я знал получше вас охотников старинных

И, как судья, меж них известен был в округе.

Кто равен Рейтану в стрельбе? Скажите, други!

Схватиться с кабаном, напасть на след медвежий

Всех лучше мог у нас Бялопетрович Ежи!

Бил зайца на бегу не раз из пистолета

Жегота молодой, кому по силам это?

А ТераевичТераевич, не раз упоминаемый в поэме, принадлежал к числу родственников Мицкевича. Тераевичи жили в Пуцевичах. На дочери судьи Тераевича был женат Александр Мицкевич, брат поэта.[16] пан? Охотник был великий!

Ходил на кабана, бывало, только с пикой!

БудревичБудревич — имя одного из друзей Мицкевича по Виленскому университету, где было двое Будревичей, коренастых, сильных и неуклюжих братьев, над которыми часто подшучивали товарищи. Их прозвали «Будрысами», и это прозвище вошло в знаменитую балладу Мицкевича «Три Будрыса».[17], не страшась, вступал с медведем в схватку…

А спор затеется, тогда мы для порядку,

Вернувшись из лесу, как подобает людям,

Заклады ставили и доверяли судьям!

Огинскому барсук немалых стоил денег,

А Неселовскому волчица — деревенек.

Вот так же поступить и вам, панове, надо —

Решите этот спор при помощи заклада!

Слова срываются, а ветер их уносит,

Да что там говорить? Язык покоя просит!

Пусть полюбовный суд обоих вас рассудит,

Никто решения оспаривать не будет.

Я упрошу Судью помочь вам в незадаче:

Пусть забирается в пшеницу доезжачий,

Судья уступит мне, не оттолкнет молений!»

С покорной просьбою он сжал Судье колени.

 

«Коня! — вскричал Юрист. — В заклад коня и сбрую!

Фамильный перстенек впиши в статью вторую,

Его в salarium арбитру дать готов я,

Как доказательство, что выполню условья!»

Асессор отвечал: «А я поставлю разом

Ошейник золотой и мой смычокСмычок — правильнее было бы перевести «поводок», «сворка».[18] с алмазом,

Работа красотой поспорит с камнем этим!

Признаться, я хотел его оставить детям,

Ведь я женюсь еще… От князя РадзивиллаКнязь Доминик Радзивилл, большой любитель охоты, эмигрировал в герцогство Варшавское и сформировал там за свой счет кавалерийский полк, которым и командовал. Умер во Франции. С ним угасла мужская линия Радзивиллов, князей Олыки и Несвижа, самых крупных магнатов в Польше и, должно быть, во всей Европе (А.М.).[19]

Достался мне смычок, на травле это было:

Сангушко, МейенМейен отличился в народной войне во времена Костюшки. Под Вильно до настоящего времени показывают мейенские окопы (А.М.). Сангушко — магнатский род в Литве; трудно сказать, о каком из Сангушко идет здесь речь. В оригинале этот Сангушко назван маршалом; но многие Сангушки бывали великими маршалами, коронными и литовскими, то есть высшими сановниками в государстве (не смешивать с поветовыми маршалами).[20], он и я; с их кобелями

Я суку выпустил, и, посудите сами,

На травле памятной — неслыханное дело! —

Шесть русаков загнать она одна сумела!

Охотились тогда мы на Куписком полеКупиское поле — луга на Немане, к юго-востоку от Новогрудка.[21],

Князь соскочил с коня, не мог сдержаться доле,

К собаке подскочил и, горячо целуя,

Восторженно хвалил чудесную борзую:

Три раза по спине хватив ее рукою,

Торжественно нарек "Купискою княжною"!

Так сам Наполеон в князья вождей возводит

По месту подвига, где битва происходит».

 

Но Телимена тут, наскучив шумом свары,

Решила погулять, искала только пары.

Корзинку захватив, сказала: «Может статься,

Панове, в комнатах хотите вы остаться,

А я так по грибы! Чего сидеть напрасно?»

И, голову покрыв косынкой ярко-красной,

Дочь Подкомория взяла с собой, плутовка,

И юбку подняла над щиколоткой ловко.

Тадеуш поспешил за нею вслед украдкой.

 

Судья доволен был счастливою догадкой,

При помощи ее хотел избегнуть спора

И крикнул: «По грибы! А кто придет из бора

И лучший гриб найдет, тот будет за обедом

Прекраснейшей из дам счастливейшим соседом.

Когда ж за панною останется победа,

Пусть по сердцу себе найдет она соседа».