Прощание с осенью. Глава VII. Бегство (3)
Оба они нуждались в новом измерении. Католический Бог не существовал для Гели совершенно. Неудовлетворенная религиозная потребность (das metaphysische Bedürfnis[1]) искала нового воплощения. А вдруг получится перейти в буддизм (о брахманизме в силу технических моментов разговора не было) — это стало бы дополнением к уже и так большому счастью. «Но не будет ли это опять связано с покаянием и отречением от эротических удовольствий?» — думал со страхом Атаназий, вышагивая по деревенской улице, вдоль которой беснующиеся пальмы и фиговые деревья стелились от порывов наполненного жаром и становившегося все сильнее урагана. «Интересно, что за новое свинство выкинет это чудовище?» Он был совершенно морально сломлен и о бегстве даже не помышлял. И в этой капитуляции перед уничтожающей силой он находил новое наслаждение и полное сиюминутное оправдание своего места во вселенной. А при мысли о грядущих муках и бесчестье его аж трясло от первобытного вожделения. Просто он постепенно становился одним большим лингамом с дополнительной, впрочем, весьма сложной психологией как эпифеноменом, чем-то вроде души, в понимании материалистов прошлых времен.
На дворе одной из хижин старый факир как раз занимался своей магической процедурой, пытаясь зажечь какие-то сухие листочки на маленьком тростниковом столике. Он делал это с помощью тлевшего трута. Помощник держал над ним будкообразный балдахин из сухих пальмовых листьев.
— Ах, вот бы верить так, как он, — все, казалось, отдала бы за это сейчас, — прошептала Геля.
— Да, после буддизма можешь перейти к магии. Для этого мы можем поехать в Новую Гвинею или в Австралию, там лучше всего развито такое миропонимание, — слегка иронично сказал Атаназий.
— Не шути. То, что они делают, воистину возвышенно.
Те двое производили свои манипуляции не напоказ, более того, они, казалось, даже совсем не замечали двух белых в тропических одеждах, в неверном свете луны за колышущейся гущей деревьев. Атаназий попытался помочь магу, в перерыве от ветра поднеся зажженную спичку к его маленькой кучке. Сам колдун даже не дрогнул, не прервал свои заклинания, которые бормотал себе под нос, но помощник, отпустив балдахин, гневно отодвинул Атаназия, выговаривая ему что-то непонятное. Они пошли дальше. По пути попадалось все больше людей в белом, шедших группами и поодиночке: мужчины, женщины и дети. Дорога начинала идти в гору. За спиной оставались сделанные из белого камня «дагобы», похожие на остроконечные турецкие шлемы, вырастающие прямо из-под земли вдоль извилистой каменистой дороги, идущей по склону, густо поросшему кустарником, над которым возвышались огромные, в несколько метров, молочаи. В громадной гранитной глыбе зияла глубокая пещера. Оттуда доносилось ритмичное, завывающее пение, которому жалобным ревом вторил смешанный хор. Светились огоньки свечек, поставленных перед десятками статуй Будды — все представляли его сидящим под двумя изогнутыми кобрами. Атаназий заглянул туда, оставил Гелю в толпе, а сам вышел на террасу над пропастью — он хотел остаться в одиночестве, что редко с ним случалось в последнее время. С другой стороны долины над массой черных джунглей возвышалась острая верхушка скалы, а дальше, в глубине, гора со срезанной вершиной, плоская, как стол. Все выглядело чуждым и угрожающим. Никакого «настроения» (в нашем понимании) не было в этом удивительно прекрасном («холодном») пейзаже. Налево, в долине, виднелась деревушка, а дальше — огромное озеро, отражающее на своей взволнованной поверхности полную луну дрожащей дорожкой. На скалах над храмом рос маленький, карликовый священный баньян, с которого паломники из года в год обламывали ветки для того, чтобы нести их по всему миру, — там сидела часть паломников, мелькая в темноте кустов своими белыми одеждами. Десятки громадных летучих мышей шелестели крыльями в беспокойном воздухе. Атаназий присел на парапет. Неизвестно каким чудом дух Зоси догнал его даже здесь и разлился над чужой землей. От раздирающей душу тоски, что не она путешествует с ним по этим зачарованным местам и не видит всей этой красоты, у Атаназия все внутри перевернулось. Он думал так только потому, что временно насытился. А что было бы, если бы Геля вдруг отказала ему в извращенных удовольствиях, к которым он привык, как к убийственному наркотику? Он долго сидел, созерцая прекрасный пейзаж. Он хотел закрыть это в себе, сделать своей собственностью, увековечить в себе — но не получалось. Красота ускользала от него, просачивалась через его чувства, пропадала — он был бессилен. «В такие моменты люди пишут натуралистические пейзажи и фотографируют — это дает им иллюзию, что они ухватили мгновение восхищения миром», — подумал он, но не слишком был доволен этой мыслью. Что-то испортилось во всей композиции этой ночи. «Нехватка фосфора в мозгу. Эта бестия, словно пламя, пожирает меня...»
Он уснул, убаюканный монотонным пением, долетающим из пещеры, и проснулся только перед рассветом, когда Геля, выходя из храма, коснулась его плеча. Он чуть не свалился в пропасть от испуга. Он не знал, где он, кто она, даже не знал, кто он сам. На мгновение его охватил метафизический страх: общая таинственность бытия частично реализовывалась в загадочности мгновения, в абсолютной непостижимости того, что вообще что-то есть, — как будто отпали все привычные повседневные связи, распались искусственные жизненные соединения, и одинокая голая суть, как не имеющая пространственных характеристик математическая точка, мгновение длилась над жутью безмерной глубины диссоциированного существования. Он пришел в себя. Луна заходила за плоскую гору в глубине долины. Лицо Гели, освещенное теплым лунным отсветом, выражало неземное восхищение.
— Уже успела перейти в буддизм? — спросил Атаназий.
— Да, — ответила она с обезоруживающей простотой. — Мне было откровение. Предчувствие исполнилось. Ты знаешь, а ведь там, в храме, были собаки. Как это трогательно, это равенство всех существ перед Тайной. Я и себя чувствовала среди них такой же собакой. Потом я пела вместе с ними. Они разрешают всё. Это единственная религия, в которой божества — лишь символ Тайны, а не сама Тайна. Это не противоречит моим знаниям о философии, даже нашим системам, это также своего рода пантеизм.
— А может быть, всё это только потому, что ты пока слишком мало знаешь об этой религии? Может быть, именно поэтому ты можешь примирить ее с данными твоего разума?
— Нет, детка, я знаю все, что надо. Я также знаю все негативное, а позитивной философии в наше время быть не может — только ограничение. Выпштык прав, но я только сейчас поняла, в чем состоял его «трюк»: нет такой системы понятий, которая могла бы закрыть тайну, но именно та религия, которая оказывается последней завесой, является единственной совершенной — та, в которой есть только живые символы мертвых в философии понятий. Я пришла к этому, решая проблему троичности: единичность выше ее, потому что бытие едино. Единица ничуть не менее таинственна, чем тройка. У меня на самом деле было откровение. И это живая, а не какая-то несовершенная, метафизика. Ах, быть наконец в состоянии пережить то, о чем думалось в мертвых категориях! Нет у меня больше системы, как у тебя: ты несовершенный метафизик старого типа, — добавила она с легкой иронией. — Я хочу быть доброй, хочу принести себя в жертву — мне хотелось бы обнять весь мир и насытить его моим переполненным сердцем. («И это говорит она, это воплощение зла. Боже! Какое извращение».) Я хотела бы быть жрицей и отдаваться, как древние хеттские принцессы, прохожим, даже жалким нищим... («Ну, понесло женщину».)
— Может, прокаженным? — спросил раззадоренный Тазя. — Боюсь, как бы твоя диалектика не привела тебя к тотемизму, а за тотемизмом ничего больше нет, только тождество всего самому себе в непосредственном переживании, то есть просто животное. Всё, конец, здесь голова мягко касается стены, даже не стукнув о нее...
— Ну же, пошли. Если я стану тотемисткой, то ты — тем животным, которое я буду почитать.
— И торжественно съешь меня в годовщину обращения в эту веру?
— Нет, я буду есть тебя каждый день, и ты будешь возрождаться в пламени моего вожделения...
— Не говори больше. Я боюсь тебя.
— Этот твой страх — самое большое мое наслаждение.
Их окружили коричневые люди в белых широких одеждах и слушали их странный говор. Над озером внезапно взошла заря.
— Я боюсь, что я уже всего лишь животное. Порой сам не знаю, кто я.
— Ты никогда не знал и никогда не узнаешь. Ты живешь только во мне. Ты — мой сон о найденном счастье.
— А кто ты?
Я темный божий огнь, средь вихрей я царю,
Лечу я с воплем вдаль — за колокольным звоном,
Бужу во мраке гор я алую зарю
Звездой страданья, искрой боли, стоном, —
вдруг продекламировала она начало «Люцифера» Мицинского.
Атаназию стало жаль ее и одновременно стыдно за нее. И снова он почувствовал, что любит ее, что она тоже человеческое существо, страдающее, оговаривающее себя, раздираемое противоречиями. Впервые он ощутил ее такой, какой она была сама для себя. «Кошка, змея и бедная обманутая коза!» — подумал Атаназий словами, которые Никефор говорит императрице Феофано в драме Мицинского «Во мраке золотого дворца». И все-таки ему показалось на миг, что есть в ней что-то на самом деле несусветное: какое-то женское воплощение Люцифера — черт его знает что такое. [Своими мыслями на тему Зоси и возможности какой-то деятельности там, у нивелистов, Атаназий не стал делиться с Гелей. Это был теперь его единственный резерв, он не хотел транжирить его. Боялся, что Геля сумеет убедить его в чем угодно. Впрочем, в теоретических беседах на социальные темы она сама постепенно обращала его в нивелистическую веру.]
— Если ты боишься потерять человеческий облик, то, может быть, ты хочешь, чтобы я возвысила наши отношения своим покаянием, может, ты хочешь...
— Не говори так. — Он впился поцелуем в ее губы в присутствии всех чернокожих, которые глухо зашептались между собой.
— Нет, — легким движением отстранила она его. — Нет, мы еще должны пройти муки полного очищения. Не расставаясь, не отказываясь ни от чего, мы преодолеем все, что в нас еще осталось обыденного и пошлого: эту мелочную ревность и ощущение того, что наши тела принадлежат нам. Мы растворимся во множестве, размножим наше общее «я», растворив его в мироздании, символами которого станут для нас другие люди, для того, чтобы еще больше связать его в одно непередаваемое нечто, находящееся за жизнью, на грани небытия, чего пока еще не было на земле с момента ее творения.
«Сумасшедшая. Начинаю догадываться. Ах она, бестия. Ей, видите ли, уже скучно со мной одним. И это в такой момент, когда я, можно сказать, полюбил ее. Именно поэтому. О, чудовище: она подсознательно чувствует это. Надо выдержать любой ценой. Мне нельзя любить ее. А то, что она говорит, вздор. Жаль мне ее. Но от жалости до любви один лишь шаг. Надо выдержать. Но отказаться от нее я пока не смогу», — молнией промелькнуло в голове Атаназия.
— Только ты должен мне подчиниться, — продолжала она, но Атаназий слушал ее уже в другом измерении — измерении абсолютного одиночества. — Полностью подчиниться. И как только ты мне подчинишься, ты станешь настоящим моим властелином...
«Подчинюсь всему, потому что обязан, обязан, и в этом — блаженство». — Он уже безумно желал ее, несмотря на то, что пять часов назад... — «Но любить тебя не стану. Не позволю себе такой роскоши. Зося, спаси меня», — прошептал он, но в этом была какая-то неискренность по отношению к себе. Он всмотрелся в быстро светлеющее небо: над горизонтом — а он уже становился оранжевым, уже золотым — зарозовело маленькое слоистое облачко, ветер стих. Из-за гор, далеко за озером брызнул желтоватый свет, и спустя пару секунд перпендикулярно из линии горизонта вылетело ослепительное солнечное ядро, заливая жаром и блеском весь этот зачарованный загадочный мир, который вместо того, чтобы на свету терять свою нездешность, еще отчетливей представал в странном ужасе ясности. Тропический день был еще более несусветным, чем тропическая ночь. Атаназий как будто видел другую планету или давно прошедшую геологическую эпоху. И в этот момент в его сознании возникла тягостная проблема: «Я не могу понять, кто я. Я всего лишь обычный альфонс — ибо, если я не могу любить ее, если не могу позволить себе этого и если заранее соглашаюсь на обещанные ужасы, то я никогда не смогу стать ее мужем, то есть я нахожусь на ее содержании. А с другой стороны, почему какая-то церемония должна давать право на что-то такое, что без этой церемонии считается мерзостью? Традиция, общественный договор, а стало быть, в принципе, ничего в этом нет плохого?» Размышления ничуть не помогли. Мерзость нельзя было устранить из этого уравнения с помощью соответствующих подстановок, а параметры — богачка Геля и он, бедный альфонсик (может, «метафизический»?) — не подлежали изменению. Расстаться с ней теперь он не мог, просто не было сил. «Надо идти вперед, — грустно подумал он. — Посмотрим, что будет. А впрочем, интересно, что она еще придумает. Ах, вот если бы суметь на все взглянуть со стороны, как раньше». Но действительность навязывала себя слишком активно, чтобы можно было каким-либо образом превратить ее в объективированную художественную картинку.
Они спускались к деревеньке в тихой толпе паломников. Геля с животным восторгом впитывала в себя красоту мира. Атаназий шел, как лунатик, задумчивый, безвольный. В его душе царил покой полного поражения. Мир вокруг него бурлил великолепием, задыхался от восхищения самим собой. Атаназий тоже был прекрасен, но что-то гадкое было в этой красоте; именно оно и понравилось ей, именно это она добывала из него. Каким будет этот день? Что выкинет еще это чудовище ради еще больших мучений и наслаждений?
Вечером они были уже далеко от Апуры, среди сухих джунглей, отделяющих святое место от ближайшей станции на севере. Там и нашли они свой багаж и слуг. А через два дня уже неслись в экспрессе до Хайдарабада.
Информация
Начались поистине страшные вещи: исполнилось предсказание безграничных мук. Собственно говоря, об этих «воистину страшных» вещах, уже посягавших на сферу уголовного кодекса, Атаназий не имел понятия, будучи типом в меру испорченным, но не имеющим средств для реализации каких-либо грандиозных замыслов, даже если бы таковые и пришли ему в голову. Геля вовсе не хотела возбуждать Атаназия ревностью. Но что оставалось после исчерпания насквозь прочищенной диалектикой распущенности вдвоем, если не свальные мерзости с растущим количеством привлекаемых третьих лиц, а терять любовника Геля ни за что на свете не хотела: все имело очарование только с ним, в атмосфере его психофизических мучений. Ох уж эти «третьи лица»! Что за экземпляры были! Атаназию и в голову не могло прийти, что нечто подобное вообще могло существовать. И все покрывал Commercial Bank of India[2], с собачьей покорностью оплачивая безумные Гелины чеки: оставленные стариком Берцем в Английском банке сокровища, заранее, еще при его жизни, переведенные на дочку, казалось, были неисчерпаемы. Атаназий быстро избавился от комплекса альфонса и пользовался всем, как законный Гелин муж, — он решил жениться на ней вне зависимости от состояния чувств и хода событий. Его падение становилось все более сокрушительным, его почти не прервали даже более или менее просветленные моменты желания вернуться к прежней жизни. Первое, «чуть» богатое, супружество надкусило его слабую мораль, Геля уничтожила его окончательно. Их свадьба должна была состояться сразу же после прояснения ситуации в стране. Такое решение было принято по выезде из Апуры.
Смерть отца не произвела на Гелю никакого впечатления. Разве что упал с нее какой-то таинственный груз, о существовании которого раньше она не знала, только сейчас поняла, что он был. Может, то был скрытый «комплекс отца»? Симметрия в отношении Атаназия и его матери, казалось, доставляла ей особое художественное удовольствие. Возможность примирения религиозного мировоззрения с половой распущенностью была самой важной стороной ее перехода в новую веру. Она погрузилась в английские переложения древнеиндийских книг и страстно изучала санскрит, делая поразительные успехи. Она решила защитить диссертацию в хайдарабадском университете. Но к этим предметам Атаназий не проявил большого интереса. Он окончательно перебросился на социальные вопросы, пытаясь ухватить в жесткие «трансцендентальные» законы (в духе Корнелиуса) проблемы развития человечества и вообще вида мыслящих Единичных Существ. Он писал, будучи уверен, что пишет полный вздор, но этим в какой-то степени оправдывал свое повседневное существование. Тем временем жизнь, как раз та самая, повседневная, день ото дня становилась все ужаснее, принимая все более и более криминальные формы. Но неисчерпаемым было терпение и покорность всей действительности, начиная с Индийского коммерческого банка, который, впрочем, ничего не мог сказать, и кончая полицейскими властями, которые, может, и могли бы что-то сказать, если бы не абсолютная закупорка их органов речи и соответствующих мозговых центров, вызванная безумными дозами золота. Началось с гостиниц, но вскоре гостиницы оказались слишком зыбкой операционной основой для вопросов столь запутанных и выходящих за рамки общепринятых норм стадной жизни. Соответственно, в курортной местности у подножия Гималаев, называемой Анапа, они сняли некую виллу, оставшуюся после какого-то молодого раджи, которого англичане упрятали в тюрьму. Там Атаназий познал бездонные падения, о существовании которых он даже не догадывался. Началось с какого-то индусского псевдомудреца, который должен был преподать Геле Камасутру, подтверждая теорию практическими упражнениями. «Это уже не понравилось» Атаназию. Геля обладала способностью трансформировать все отрицательные элементы в эротической сфере в интенсивные наслаждения и даже пусть и в извращенную, но зато «большую любовь». Ей был чужд демонизм самоотвержения и отказа, наравне с желанием возбуждать ревность как таковую, как средство, она не нуждалась в столь вульгарных приемах. Мотивом всего, что она делала, оказывалось только желание доставить максимум удовольствия себе и любовнику и ввести его в неизвестные для него миры извращений, которые должны только укрепить их духовную связь. И как знать, может оно все так и было вначале, но у всего есть свои границы, и выдержка Атаназия также имела их — но об этом позже. После индуса-толкователя Камасутры, с которым уже состоялись кое-какие совместные эксперименты, пришел черед новых комбинаций, вернее, этот самый Дамбар-Тинг являл собою постоянный фон развивающейся линии зацепок и переплетений. Какой-то великан из племени гуру, по имени Бунго Дзенгар, шатался по вилле с самого утра. Никто как следует не знал, о чем думал этот детина, потому что он был абсолютно глухонемым. Зато он был наделен другими чувствами, убийственно обостренными. Потом ввели странных женщин, потом — маленьких девочек и мальчиков, а потом...
Стоны, вздохи и крики не то боли, не то наслаждения, страшные возбуждающие запахи, восточные наркотики (Геля попробовала каждого по разу), причудливо, каждая на свой лад, выложенные подушками комнаты: разнообразие, изменчивость, текучесть, стирание границ между людьми и вещами, смесь пыток с удовольствиями и надо всем удушливый чад безумия и преступления, удерживаемого на самом последнем, на смертельном рубеже — прямо перед смертью, которую применяли только к низшим созданиям, — все это заполняло те дни и ночи, не похожие ни на какие даже самые дикие фантазии европейских писак. Атаназий окунулся в этот водоворот с полным сознанием. Только раз еще (по приказанию Гели) попробовал он местную «дурь», но ничто не могло сравниться с первым впечатлением от кокаина во время той памятной ночи. Поначалу он на самом деле страдал от нестерпимых мук, наблюдая за всем происходившим. Но поскольку это происходило при нем, а Геля ни из чего не делала секрета и умела из каждого ужаса сделать новый стимул, Атаназий вскоре пристрастился к дурной привычке «нагнетать ужасы» (как это называлось) и с отвращением, соединенным с нездоровым интересом, пускался во все новые и новые оргиастические «новшества». Несмотря ни на что, еще не замкнулся круг времен, хотя порой казалось, что ничего уже больше быть не может, а напряженная до предела ситуация угрожала каким-то безумным взрывом.
Редакция благодарит Юрия Чайникова за любезное разрешение на публикацию перевода этого романа.
