«Русскому читателю в стихах Броневского слышны, в первую очередь, интонации Есенина...»

172.

В ноябре 1986-го в Варшаве костелы и прикостельные здания были оазисами, где можно было услышать поэтов, прозаиков, литературоведов. Костел Благовещения Пресвятой Девы Марии — большой храм — был полон на вечере Юлиана Стрыйковского в том же ноябре. Поскольку Стрыйковского у нас не переводили, поясню, что самые известные его книги посвящены жизни евреев в Галиции, откуда он родом, — «Голоса из тьмы», 1956, «Корчма», 1966 (экранизированная много лет спустя Кавалеровичем), — либо жизни евреев в средневековой Испании. В 80-х же годах Стрыйковский написал трилогию: книгу о Моисее, книгу о царе Давиде, книгу об Иуде Маккавее — последняя вышла как раз в 1986-м. Перед началом вечера было зачитано личное письмо Папы Иоанна Павла II к писателю, в котором Папа признавался, что давно любит его творчество.

Неделей позже в прикостельном здании неподалеку с докладом о русской литературе середины 1980-х и ее самых новых произведениях и тенденциях выступал Анджей Дравич.

173.

2 ноября у поляков — день, посвященный памяти умерших, называется он Задушный день или просто Задушки. Современный русский язык похожих слов не знает, но в старом русском языке «задушие» означало «подаяние в память усопшего, за его душу». Праздник — древний, языческий, но у поляков принявший потом католические формы. В Польше, где умерших чтут, им посвящен и предыдущий день, 1 ноября, день Всех Святых. В эти дни вся Варшава едет на кладбища. Возле кладбищ продают венки, свечи, лампадки. Особенно полны автобусы, идущие на Старые и Новые Повонзки.

На Старых Повонзках начали хоронить в 1790-м, при последнем польском короле Станиславе Августе. Новые Повонзки существуют с начала ХХ века, но поначалу были только армейским кладбищем, гражданским стали после Второй мировой войны. На Старых Повонзках похоронена Наташина бабушка по отцу, Валерия Чешейко-Сохацкая, урожденная Богуславская, скончавшаяся в 1924-м. На Новых Повонзках в 1969-м похоронили Наташину маму.

На Старых Повонзках я впервые побывал с Наташей в первый же мой приезд. Свое стихотворение об этом кладбище Наташа написала позже:

Извечен зов земли родной.

Полубольной, полуживой

мой брат вернулся в край отцовский.

Мы с ним приходим на Повонзки.

Вот на могиле камень плоский,

где бабки сухонькое тело;

от мха плита позеленела.

Четыре ржавые кольца...

Жгут листья. Дыма запах сладкий...

Тут гроб семейный Богуславских,

родных со стороны отца.

Здесь столько родственных гробов,

здесь мои предки и предтечи,

здесь корни всех моих стихов

и нежный звук родимой речи —

пощелкиваньем соловьев

шипящих щекот в гуще слов,

и носовые «эн» и «он»,

их колокольчиковый звон,

и целованье рук при встрече...

 

Здесь родина моя. Она

так от меня отдалена. Н. Астафьева. Заветы, М. 1989; Н. Астафьева. Изнутри и вопреки, М. 1994; Н. Астафьева, В. Британишский. Двуглас. М. 2005.[1]

На общей могильной плите, о которой пишет Наташа в этом стихотворении, — имена Богуславских, начиная с Урбана, Наташиного прапрадеда, который при Александре I дослужился до майорского чина и получил потомственное дворянство. Впрочем, в Польше таких дворяе называют «новой шляхтой», ценится лишь дворянство многосотлетнее, такое, например, как у Наташиного деда по отцу, Чешейко-Сохацкого: Чешейко-Сохацкие известны с начала XVI века. Семья Богуславских была семьей интеллигентов. Сын майора Урбана, Наташин прадед, Эдвард Войцех Богуславский был писателем. Похоронен он в Ченстохове, но в молодости жил в Варшаве и живописал Варшаву. Особенно интересен его 6-томный роман «Дагерротипы Варшавы» (1847), это «физиология Варшавы», подобная «физиологиям» Парижа и Петербурга во французской и русской литературах 1830-х и 1840-х годов. Его сын, Эдвард Ромуальд Богуславский, брат Наташиной бабушки, был известным в свое время историком славян. Дочь писателя, Мария, писала популярно-исторические книжки для польской молодежи. А другая дочь, Валерия, Наташина бабушка, учила своих сыновей языкам и музыке, дала им хорошее домашнее воспитание, хотела вырастить их хорошими поляками. Все четверо ее сыновей погибли трагически: один — в польско-советской войне 1920 года, двое — в 1933-м и 1934-м на Лубянке, один — в 1940-м в числе польских военнопленных лагеря в Старобельске. На могиле Наташиной матери на Новых Повонзках, кроме ее имени, — имя Наташиного отца, Ежи Чешейко-Сохацкого. Это его символическая могила.

174.

К могиле Наташиной мамы на Новых Повонзках идти нужно прямо от ворот. Мимо могилы Броневского. Броневского Наташина мама, Юзефина Иосифовна, навестила в больнице незадолго до его смерти, он умер в 1962-м. В 1920-х годах в Варшаве он был знаком с Наташиными родителями, встречался с ними. В польскую компартию он не вступил, но это не спасло его от арестов. И в Варшаве в 1931-м. И во Львове в январе 1940-го, когда НКВД арестовало сразу нескольких польских поэтов левой ориентации: Броневского, Вата, Стерна, Пайпера. Броневский сидел тогда во Львове, потом в Москве, освободили его осенью 1941-го, после заключения договора с эмигрантским польским правительством. Вскоре Броневский вступил в армию Андерса, прошел с нею Иран, Ирак, но в армии Андерса он тоже оказался не ко двору, в канун 1943 года он был уволен в вежливой форме двухгодичного отпуска, в 1944-45-м жил в Иерусалиме, в Палестине, тогда еще подмандатной территории Великобритании. Подумывал, не уехать ли в Англию, но вернулся в Польшу.

...Я хочу лишь вернуться в Польшу,

а что дальше, не так уж важно, «Не так уж важно». Перевод Н.А. См. Лит. обозрение 1993, №5; Польские поэты ХХ века, СПб 2000.[2]

— писал он в 1942 году, будучи в армии Андерса.

175.

Осенью 1986-го мы съездили на один день Плоцк, на родину Броневского. Плоцк — старинный польский город на Висле. Дом-музей Броневского на берегу Вислы был на ремонте, мы видели его только снаружи, видели знаменитый старый дуб и старинный собор по соседству, постояли на высоком берегу, подошли к собору и послушали рассказ реставраторов о средневековой двери собора и о судьбах этой двери в ХХ веке.

Выступали в плоцкой гимназии имени Владислава Ягелло, где Броневский учился. Это гимназия с солидной постановкой русского языка (такой она осталась и позже, в другую эпоху, в 1990-х годах), мы читали гимназистам и учителям наши русские переводы из польских поэтов. Астафьева начинала тогда переводить Броневского, она прочла, в частности, свой перевод стихотворения Броневского, в котором он грустит по окрестностям Плоцка, подробно их припоминая.

...Идти бы до Брвильна тихонько

или до Лонцка.

Дело не к спеху, но только

есть там такое болотце,

 

лужок, душистый ятрышник

над озерцом лазурным,

где гуща черемух пышных,

а волны так разумны —

 

бегут к тебе, чтобы ласкал их,

как дочку...

И дальше — в кусты краснотала,

на речку,

там двустворки, улитки, пиявки,

тростники, кувшинок цветенье...Ближайшая родина. Перевод Н.А. См. В. Броневский. Стихи. М. 1986; Польские поэты ХХ века, т. I.[3]

В варшавском доме-музее Броневского еще можно было видеть его вдову, третью жену, Ванду. Первая жена, Янина Броневская, помнила Наташиных родителей по 1920-м годам, приезжала в Москву, мы встретились с ней в ЦДЛ, она подошла к Наташе, обняла ее и расцеловалась с ней. Вторая жена Броневского, актриса Мария Зарембинская, вернувшись из Освенцима, где надорвала здоровье, вскоре умерла.

Из экспонатов музея Броневского в Варшаве запомнилась книга Броневского, подаренная им Казимере Иллакович, с восхищенной надписью. Русскому читателю в стихах Броневского слышны, в первую очередь, интонации Есенина, они там действительно есть, Броневский очень любил Есенина, переводил его, Есенин ему очень созвучен. И все же польский тонический стих, которым, главным образом, писал Броневский, в польскую поэзию вводила в 1910-х Казимера Иллакович, а уж по ее следам шли польские поэты 1920-х, 1930-х, 1940-х. Броневскому вообще была близка ранняя романтическая патриотическая поэзия Иллакович. В стихотворении «К поэзии» Броневский в 1943-м называет свою жизнь «Икаровым полетом»; «Икаровы полеты» — название первой книги Иллакович, изданной в Кракове в 1912 году. Броневский помнил эту книгу, читанную в юности. Образ Икара очень отвечал польскому национальному характеру, и еще многие польские поэты и прозаики ХХ века после Иллакович обращались к этому образу.