Sacrum (в) поэзии. Поэзия обращения

Иоанн Павел ΙΙ — прежде всего человек слова. Следовательно, мы можем, более того, обязаны поставить вопрос о его поэзии, поскольку наиболее близкие, хоть и не всегда понятные отношения человека со словом складываются именно в этой области. Несколько непрямых намеков позволяют предположить, что было в жизни Иоанна Павла II время, примерно 1940 год, когда он осознавал себя поэтом или драматургом. Почти сорок лет спустя, соглашаясь на публикацию своих стихов, он просил в предисловии оговорить: «Поэзия — великая госпожа, которой следует полностью себя посвятить. А я опасаюсь, что не вполне ей соответствовал». В этих словах — сожаление и вместе с тем трезвое понимание своих пределов. Однако поэзию читают не только ради эстетического наслаждения. Она способна свидетельствовать о духовном опыте, тем более в нашем случае: Кароль Войтыла никогда не отрекался от стихотворства и, по крайней мере до 1970 года, в переломные моменты жизни испытывал потребность найти для них поэтическое выражение.

Постоянство, с каким Кароль Войтыла обращался к поэзии, позволяет предположить, что поэтическое слово и творчество обладало для него особой экзистенциальной ценностью. Возможно, потому, что он был убежден: поэзия открывает, именует, описывает или являет то измерение бытия, которoе иначе недоступно, его трудно осознать и тем более выразить. Не стану сейчас исследовать истоки и источники поэтического вдохновения Войтылы, хотя их анализ может оказаться небезынтересным. Впрочем, это сделал сам автор, нам же предстоит оценивать его произведения и определять их место в литературном процессе. Однако сейчас мне хотелось бы поразмышлять о свойствах или достоинствах этой поэзии, позволяющих понять, почему именно такой язык не раз оказывался для Кароля Войтылы необходимым или единственно возможным. Я буду опираться исключительно на тексты, не прикидываясь философом и тем более богословом. Начну с жанра и повествовательной структуры.

Известное нам творчество Войтылы — это пятнадцать поэтических циклов; только первый из них — «Песнь о сокрытом Боге» — можно с уверенностью назвать лирическим. Поэт благословляет радость сердечной связи с Другом, объемлющим время и вечность, погружая душу в «молчание», или в «ничто», которое было «до сотворенья». Во всех шестнадцати фрагментах «Песни» повествование обращено к лирическому «я» и привязано к настоящему времени: мистический восторг нарастает по мере того, как поэт ищет слова, чтобы его выразить. Впоследствии Кароль Войтыла более никогда не возвращался к кармелитской простоте «Песни» — словно самое важное он уже сказал единожды и навсегда. Его последующие стихотворения строятся не линейно, а концентрически, разворачиваются веером монологов, стянутых к смысловому центру, который можно определить как «случай». Наполовину сокрытый в тени, он не поддается однозначному определению, и потому его нужно описывать разными способами, с разных точек зрения. Подобная объемная оптика позволяет соединить драматургичность с медитативностью, что ставит трудную задачу перед читателем и одновременно придает голосу Войтылы совершенно особое звучание.

О каких случаях или событиях идет речь? На первый взгляд, о самых разных — библейских, исторических, биографических. Самарянка встречается с Христом, Иаков борется с Богом, Киринеянин взваливает на себя крест, и тут же — случай на работе, поэт, едущий паломником в Святую землю, епископ, совершающий миропомазание. Событие редко запечатлевается «фотографически», гораздо чаще оно словно выныривает из прошлого, приходит к повествующему (повествующим) неотвязным воспоминанием, а иногда вопросом, ждущим ответа или объяснения. Бывает так, что оно многократно дублируется или воссоздается; например, жест Симона Киринеянина (цикл «Киринеянин, увиденный в профиль») воспроизводится четырнадцать раз: его повторяют и наполняют новыми смыслами незрячий, актер, девушка, разочаровавшаяся в любви, рабочий автозавода и т.д. В некоторых стихотворениях его опосредуют участники, свидетели, хранители памяти о нем... или о случившемся узнают по плодам: например, пейзаж после события обретает иные черты или воспринимается иначе.

Можно сказать, что поэзия Кароля Войтылы представляет собой констелляцию монологовО полифонизме поэзии К. Войтылы см.: Okoń J. Życiowy profil poety [Жизнь поэта: портрет в профиль] // Znak [Знак]. 1962. № 6.[1]. Наглядное подтверждение тому — «Песнь о блеске воды». Лирическое повествование поочередно ведут: 1) современный человек, который обращается к самарянке; 2) он же, говорящий со своими современниками; 3) самарянка, после того как попрощалась с Христом; 4) она же, размышляющая о встрече с Ним; 5) люди XX века, беседующие с Христом и с самарянкой; 6) наконец, снова самарянка, чей голос звучит из трех разных временных «точек»: а) в минуты воспоминания; б) в момент решения; в) в миг глубокой внутренней радости. Как видим, слово в стихотворениях Войтылы всегда «чье-то», оно напрямую связано с личностью говорящего или с ситуацией, о которой идет речь. Вместе с тем это слово, не побоюсь сказать, уязвимо; оно осознает свои пределы, свое бессилие, неспособность передать «событие» во всей полноте смыслов. Так можно сказать даже о стихотворениях, в которых, как, например, в цикле «Навечерие Пасхи 1966», слово принадлежит только субъекту повествования. Его речь сбивчива, адресат высказывания то и дело меняется: он обращается к самому себе, к Богу, к атеисту, чьи реплики цитирует, ко Христу, чье присутствие распознает не сразу. Одновременно открываются разные грани ключевого «события» — встречи с «раненым деревом», которое сначала предстает древом рода, т.е. генеалогическим древом, затем древом Креста, отверженным, впоследствии принятым и в конце концов «прорастающим» сквозь лирического героя, он же повествователь... Но оставим подробный анализ для более подходящего случаяКомментарии к отдельным стихотворениям см., например: Pasierb J.S. Przestrzeń człowieka [Пространство человека] // Studia Theologica Varsaviensia. 1981. T.18; Poezja uniwersaliów [Поэзия универсалий]// Znak [Знак]. 1981. № 5–7; Dedecius K. „Myśl jest przestrzenią dziwną”. Na marginesie wierszy Karola Wojtyły [«Мысль — это странное пространство». На полях одного стихотворения Кароля Войтылы] // Pismo [Почерк]. 1983. № 4; Grygiel S. Quel pezzo di terra [Тот кусок земли] // Karol Wojtyła. Filosofo-teologo-poeta. Atti del primo colloquio del pensiero cristiano [Кароль Войтыла. Философ — богослов — поэт. Материалы первого коллоквиума по христианской мысли]. Vaticano, 1984.[2].

Мистический лиризм Кароля Войтылы был призыванием Бога здесь и сейчас, в настоящем времени. Его размышление, напротив, обращено в прошлое; «событие», не поддающийся точному описанию смысловой центр стихотворения, происходило «когда-то», «в давнее время», доступное только памяти. Оно проступает лишь в перекличке монологов: слова необходимо «утяжелить», столкнуть друг с другом, чтобы в поле напряжения проявилась сила Слова. Его цельность открывается исключительно в полифонии высказываний, в многоголосии говорящих. Сквозь шум человеческих голосов непостижимыми образом прорывается голос — или действие — Бога.

Сейчас самое время напомнить очевидный факт: поэзия Кароля Войтылы глубоко религиозна. Более того, она сосредоточена вокруг того, что составляет сердцевину религиозного опыта — вокруг обращения. Его тайну поэт пытается постичь, размышляя над каждым библейским, литургическим, историческим событием, будь то встреча с самарянкой у колодца, миропомазание, которое совершает епископ, или судьба св. Станислава. «Постичь» в данном случае означает «описать», не истолковать богословски, не воспеть лирически, но изобразить, показать во внутренней динамике. Обращение несомненно принадлежит к числу наиболее трудных и самых рискованных литературных тем. Его можно бы назвать «подражательным событием», подразумевая подражание Христу и его ученикам. Смысл этого события проступает только в его последствиях, отсюда ретроспективная ориентация большинства стихотворений Войтылы. Не менее важно, что лирическое (или каждое?) измерение частного «быть и иметь» оно превращает в социальное; Папа Иоанн Павел II сказал бы, что только в обращении человек становится личностью... Причины и природа этого события непостижимы, поэтому, чтобы его передать, нужен расходящийся из центра «пучок» монологов. Наконец, обращение предстает в поэзии Кароля Войтылы то как протяженный во времени процесс, то как мгновенное потрясение, порыв, вспышка.

Любопытно, что первое из этих состояний гораздо интереснее поэту, чем второе. Это объясняет, почему размышление преобладает в его стихах над лиризмом. Переживание протяженности, континуальности создается посредством отвлеченных, описательных понятий, придающих поэтическому высказыванию обобщающий характер. Однако такое повествование не проникает в сердцевину опыта, ради которого создается; оно затирает, дробит опыт и тем самым как будто уходит от своей цели, вынужденно остается «центробежным» в буквальном смысле этого слова.

Ключевые образы и символы поэзии Кароля Войтылы выявились достаточно быстро; их неоднократно анализировалиСм., например: Dubciak K. Poetycka fenomenologia człowieka religijnego [Поэтическая феноменология религиозного человека] // Sacrum w literaturze [Sacrum в литературе]. Towarzystwo Naukowe KUL, Roczniki Humanistyczne. T. 28; Kubiak Z. Kamień i bezmiar [Камень и безмерность] // Tygodnik Powszechny. 1979. № 5.[3]. Это прежде всего ночь и бездна, та, что страшит одинокого усталого человека, и другая, которую он открывает в себе и должен принять, чтобы двигаться дальше. Ничтожная — легковесная, «скудеющая» — повседневность, в которой люди предстают безымянными очертаниями «на стене вечера». Пространство — замкнутое и открытое, порой «странное», но позволяющее повествователю почувствовать свободу. Зеркало, знак «гадательного», частичного знания; иногда оно словно собирающая линза, а порой сквозь него пробивается лучащийся взгляд. Наконец, вода, животворная стихия, способная наделить вещи мира блеском (то есть качеством бытия), недоступным обыденности. Этот блеск восхищает, «дивит»; слова «изумляться», «удивляться», «дивиться» несут примерно ту же смысловую нагрузку, какой они наделены в поэзии Милоша, впрочем не оказавшего на Кароля Войтылу никакого влияния. Тем не менее, для него эти слова очень значимы: они напоминают, что только присутствие Бога дает просиять чудесному — непредсказуемой реальности, с которой начинается духовный поиск. Не менее важны для поэзии Войтылы образы Отца, направляющие мысль к тайне Троицы.

Как сосуществуют в этом поэтическом мире медитативность и мистические символы, иначе говоря, человеческие усилия и вмешательство благодати? Начнем с того, что молитвенное размышление в поэзии Войтылы нередко выглядит как семантическое исследование: что означают, например, слова «встреча», «история» или «зрелость»? Стихотворение строится как развертывание смыслов: «встретить» может означать «прикоснуться», «быть с собой», «обрести»; «зрелость» понимается как схождение в собственные глубины и т.д. Поэт словно вылущивает смысл, но как только доходит до понятия, обладающего устойчивой символической нагрузкой, до слова из языка мистиков, он останавливается и пытается зайти с другой стороны или, как будто поворачивая смысл разными гранями, движется в неожиданном, иногда противоположном направлении. Иначе говоря, он размышляет, нанизывая различия или стягивая противоположности. Постепенное, словно замедленное взаимоналожение смысловых оттенков передает переживание неисчерпаемой тайны, пребывающей посреди нас. Можно сказать, что это попытка выразить ее человеческое  измерение, pars humana, труд исканий, тогда как восходящие к мистической традиции образы-ключи «призывают» сверхъестественное, и одновременно их присутствие увеличивает подвижность смысловых связей; одно значение перетекает в другое. Так, вода становится бездной (колодца), зрачком (взором), светом или волной, несущей целительную боль. В поэзии Кароля Войтылы совершенно особым, неприметным для читателя образом соединяются два потока — линейный, поясняющий и «обходной», идущий кружным путем. Иными словами, мысль прокладывает и указывает путь, мистические символы создают круг, сеть значений.

Таким образом, поэт старается соединить — за пределами языка — труд обращения и дар благодати. Ум устремляется к бьющей ключом воде и ослепительному свету, к «цельному образу», который не вместит ни один знак, ни одно слово. Остается только множить знаки и слова, ибо нет «проторенных троп»; труд обращения будет длиться до последнего вздоха. Человек Кароль Войтыла устал, мысль исчерпывается, утомляется, в том числе от самой себя. «Мыслью, — читаем, — я то и дело вхожу в себя и от себя отдаляюсь», а усталость и страх исчезают, только когда почувствуешь в себе «то самое бремя, что ощутил Иаков» (пер. А. Базилевского), иначе говоря, присутствие Бога. Молитвенное размышление оказывается в равной мере необходимым и недостаточным: мысль — это всего лишь «мостик», однако «каждая людская дорога ведет в направлении мысли». Ее качество — это мера человека. Она подготавливает выбор, «момент воли», который «бесцветен и тяжел, как удар поршня» (пер. А. Базилевского). Можно сказать, что за переходом от размышления к откровению скрывается диалектика усилия и дара — долгожданного, но не гарантированного никому и никогда.

Этот переход можно описать как ряд тематических оппозиций. Рассмотрим две: мнимость — реальность и след — укоренение.

1. Размышлять — значит обращаться к себе, замыкаться в мире собственных знаков. Откровение выводит из одиночества, дает силы отпустить и заново познать себя перед лицом красоты, великолепия сотворенного мира. Таким образом, полнотой реальности одаряет только безраздельное отдание себя Богу, то есть признание абсолютной зависимости от Него... Это безусловно религиозное мышление: «... звери, люди, <...>, цветы <...>, капли крови» не уходят«в страну одних лишь значений» (пер. Е. Твердисловой) исключительно потому, что чистая милость поддерживает их в бытии. Другими словами, откровение возвращает человеку реальность, по неизбежности размытую, затертую умозрением. Какую реальность? Прежде всего:

а. Реальность субъекта. В качестве примера приведу полностью эпиграмматический монолог из «Рождения последователей»:

Должен ли я быть мыслью всегда и во всем до конца?

Разве нельзя мне думать по-своему и ради своего блага?

Разве я не могу допустить, что и я — «интересный случай»,

а вечно обязан помнить, что я лишь «случайная сущность»?

 

(«Рождение исповедников», пер. А. Базилевского)

Вопрошание несет в себе ответ: от утилитарно-обыденного спасает не «мысль» сама по себе, а взгляд Бога, для которого каждый человек — «интересный случай».

б. Реальность вещей, залитых «иным светом», пробуждающим радость бытия. Как видим, у нее тоже религиозный источник: «Оживет вода, оживут деревья, оживет земля, станет все хвалою».

Таким образом, вещи мира обретают новый, сакральный смысл. Наконец,

в. Реальность «иного», или другого... В данном случае непонятно с какой буквы — прописной или строчной — это слово писать. Может быть, Кароль Войтыла размывает значение этого слова намеренно, чтобы лик «Иного», то есть Бога, открылся в лице другого — человека? Поэт просит Веронику: «...в край глубинных значений <...> протяни свои руки, коснись лица человеческого». Именно так, «человеческого» с маленькой буквы, ибо святая «ни на миг не возжелала», чтобы ее «поступок... назван был необычайным» (пер. А. Базилевского), и в этом состит его ценность. С Симоном Киринеянином дело обстоит иначе — его «профиль проступает всегда рядом с другим Человеком» — прописная буква подсказывает, что речь идет о Боге — и тут же «разворачивается анфас». За этим противопоставлением стоит исключительно важное для поэта убеждение: только в Боге люди могут увидеть друг друга «вглубь», по-настоящему узнать, одарить собой и освятить друг друга — словом, друг с другом встретиться; в безбожном мире они остаются лишь размытыми профилямиКак пишет Я.С. Пасерб (см. его статью «Пространство человека»), «в профиле — внешнем очертании — предстает конкретный феномен; то же явление, увиденное в разрезе — вглубь, — открывается в своей сущности».[4]. Коротко можно бы сказать, что религиозный опыт — созерцание или откровение — позволяет достичь глубин бытия или хотя бы прикоснуться к его полноте.

2. Подобная ступенчатая структура прослеживается и в понимании (переживании) истории; ей Кароль Войтыла посвятил несколько стихотворений. История для него — прежде всего след, оставленный человеком на предметах. Сама по себе она, скорее, удручает: «не воскресение, но твердое согласие на смерть». Мы заблуждаемся, полагая, будто способны понять прошлое: нам удается лишь «уговорить себя», что те или иные «события» (следы) «важны или имеют огромную ценность». Следовательно, история всегда будет разной, в зависимости от точки, с какой смотрят на нее поколения или отдельные люди.

Вместе с тем историю можно представить как последовательное осознание роста. Она начинается с укоренения: исследовать прошлое — значит найти «корни собственного дерева», прорастать вглубь — значит открывать, создавать: «прошлое — время рождения, а не смерти». Каждый укорененный, а значит, наделенный несметным богатством, «в момент ухода — больше, чем вся история, / часть которой — он сам» (пер. А. Базилевского). В художественном мире Кароля Войтылы мысль об истории менее важна, чем ее переживание как прошлого нашего будущего; это прошлое — не что иное, как человеческое тело, вместилище скорбей и надежд, обретшее имя и образ в речи. Поэтому он говорит о «волне рождений», которая «шла из материнского лона, из тождества слов, передаваемых вместе с жизнью», и о людях, что «подобно мне, ищут плоть, которую ты им даруешь» (пер. А. Базилевского).

Это интересные, неожиданные мысли. Дихотомия истории как следа и как прорастания отчасти напоминает актуальное для современной рефлексии о прошлом различение между историей событий и историей как континуальностью. Взаимоотношения между историей и телесностью также с недавних пор привлекают внимание исследователей... Это объяснимо: на самом деле нас более всего интересует только то, что пребывает, длится, а значит, есть — в определенном нами смысле — прошлое, запечатленное не в предметности, но в человеческой телесности... Вписанное в жесты, вкусы, в мысли и чувства, в слова и поступки, в многообразный опыт, который вырабатывался столетиями и сохранился в памяти тела.

Этих древнейших слов я не знаю.

Когда обращаюсь к записям, я далек от живого слова,

напоенного дыханием человека и звуком его истории.

(Смерть отодвинула звук на столетья.

Осталась запись, единственный след

для работяги-потомка — здесь обрывается нить —

а известно: она ведет дальше...)

...а ведь известно: она должна вести к первым наитиям речи,

к тем открытиям в человеке, которым отвечает предмет.

 

(«Пасхальное навечерие 1966. IV. Рождение языка»,пер. А. Базилевского).

Далее в поэтической рефлексии появляются слова «древо» и «тело». Древо — это тело, несущее на себе печать истории, а тело — дерево, прорастающее в прошлое и будущее. Их роднит страдание и способность расти. Страдание — удел человека и всей истории (ее «первородный плач»); точно так же каждый человек и вся история человечества устремлены к своему осуществлению, куда-то вперед, в неведомое... «Куда тянутся ветви ствола? <...> В какую сторону растет история земли нашей» (пер. А. Базилевского). С древом, одним из первых мистических символов, в поэзии Кароля Войтылы связаны моменты откровения, обретения веры, «поворота» к Богу:

Дерево говорило «на Мне» — и не было для меня чужим,

Исчезла противоположность между Ним и мной,

<...>

Я уходил, а Дерево стояло, обнимая прошлое и грядущее...

 

(«Пасхальное навечерие 1966. II. Рассказ о раненом дереве», пер. А. Базилевского)

История — тоже пространство эпифании. Труд укоренения, в который человек вовлечен «всей душой, всем сердцем, устремлением, страданием и волей», предвосхищает  эсхатологическое соединение всех: «У древа познания нет границ». Отсюда мысль о том, что грядущее единство призвана подготавливать каждая страна, сообщество и каждый народ: «Слаб народ, если он примирился со своим поражением, забывая, что послан, дабы стоять наготове, когда придет его час. Ведь на большом циферблате истории все времена возвращаются. Вот она — литургия истории». Так история становится священнодействием, литургическим предвосхищением, а люди — ни много ни мало благоразумными девами, ждущими Христа. Польский читатель наверняка расслышит в ней эхо романтического провиденциализма, который Кароль Войтыла усвоил у великих поэтов XIX века.

Его поэзия редко «поет миру нянюшкины песни», гораздо чаще она уводит от чувствительности в область экзегезы, не знающей однозначных ответов. В ней стираются привычные границы между лиризмом и рефлексией; кажется, будто поэтическое рождается из нераздельности мысли и чувства, размышления и озарения — первая попытка уловить, описать внутренний опыт, вдохновляющий высказывание или поступок. Порой она кажется квинтэссенцией, предельно концентрированным пастырским словом, проповедью, посланием или размышлением вслух. На мой взгляд, это говорит о ее авторе гораздо больше, чем можно было предположить, и во многом объясняет, зачем ему нужна была поэзия. Сосредоточенная вокруг единственного события, стянутая к одной лишь точке — обращению, она, как ничто другое, позволяет передать, выразить тайну перехода, рождение веры. Этой интенции подчинено развитие темы. Обращение сначала предстает как благодать, которая изливается на отдельного человека, затем оно даруется его ближним и в конце концов перерастает во всеохватное обращение народов, сообществ и, возможно, даже Церкви, вверенной попечению поэта.

1986

Из книги: Блонский Ян. Поэзия как спасение. Очерки о польской поэзии второй половины ХХ века / Пер. с польского В. Окуня, С. Панич и В. Штокмана. СПб: Издательство Ивана Лимбаха, 2022.