Сутра трех неопределенностей

Ускользает, словно крыса с обочины дороги,

а луч фонаря ничего не уберегает,

румянец на лицах говорит за собравшихся:

похоронных речей не произносят громко,

а шепотки портят торжественность церемоний,

когда наивысший суд ограничивается деревянной балкой.

 

О шу', О шу' шуршанье виселиц в лесах

лиственных, о береза в блеснах и крючках,

в порванных жабрах — своя правда,

в сломанной шее — свой тезис и клише.

 

В рыбьей чешуйке — свой порядок и мираж,

вот это тело, костел, кости и литания,

подарок с того света: естественное право

и белок, которым измазаны корпящие над ним

бедные епископы, сухощавые, будто щепки

горящие, ведь и капля не падет, чтоб затушить их страх:

ибо что скажет березовое полено?

 

Что там еще во чреве города?

 

Гуру льют воду:

избирательные бредни, вода это матерь живительных трещин,

и когда-нибудь стена падет,

как оползень, а не как занавес.

 

Мы получим по морде: я ребенок и ты ребенок

светом нового закона и толкования.

 

На затершихся текстах проклюнутся новые.

 

Я видел дождь абсурдный, он был океаном,

лица тупые и мягкие, будто куски кожи, крючьями вытащенные

из ванны с формалином.

 

Я видел себя по-польски:

 

живой труп в гнезде из ивовых прутьев.

 

                                           2011—2019