Усилия по привлечению внимания
Бар, поздний вечер. Усилия по привлечению внимания уже не имеют смысла. Хлоридные канальцы у большинства людей уже не функционируют как положено. Информация рассеивается, и откуда-то из области гиппокампа или даже мозгового ствола проступают звериные тени. А может быть, не тени? Может быть, из этих бесчисленных нейронных структур постепенно проклевывается стихотворение? Оно представляет собой не что иное, как некую экзотическую мелодию, которая в первое мгновение застигает врасплох, а когда появляется продолжение, приносит иногда радость, но чаще озадаченность. Чтобы родилось стихотворение, естественно, необходим поэт, ну а чтобы таковой появился на свет, должен произойти целый ряд событий. Могут ли это быть гормоны, омывающие мозг плода и обтачивающие его, как море утес? Вот он, тот момент, когда я проваливаюсь в себя. Два пива стабилизируют организм и пока что не мешают действию ретикулярной формации, этого сетчатого образования, напоминающего чулок, которое отвечает за сознание. Довольно гротескный образ, и можно спокойно улыбаться, подслушивая разговор за соседним столиком, во время которого она уговаривает его купить новую квартиру. Не слишком поэтично, но ряд ассоциаций — чулок, сетчатая формация, море, утесы — начинает звучать как-то тревожно. Квартира — раковина, неприступная крепость, такая же таинственная, как сознание, которое пытается заниматься самоисследованием. Слегка напоминает вытягивание себя из болота за волосы одной рукой. Он не купит ей квартиру. Об этом говорит весь язык его тела. Ее сладкий голосок и детские интонации бесполезны, ибо видно, что решение он уже принял. Дверь захлопнута. Кому в таком случае нужна работа, которую ты выполняешь? Слово «литератор» звучит, откровенно говоря, экзотично, а уж «поэт» — тем более. Несколько капель неправильных (или правильных) гормонов, и ты рождаешься с изъяном сверхчувствительности, ты с величайшим наслаждением съел бы весь мир и, переварив, оставил литературу. Сплетения обстоятельств. Ужасный термин. Я отношусь к нему с недоверием, потому что он предполагает случайность, а с тех пор как я наблюдаю за миром, что-то я не вижу в нем случайностей. На вопрос, что такое поэзия, а в особенности поэзия сегодняшняя, каждый поэт отвечает себе сам. Но раз она существует, раз ее не угробили ужасы войн ХХ века, то, скорее всего, в ее существовании есть какая-то необходимость. Слово «необходимость» тоже меня беспокоит. Я немного напоминаю того кролика на пути к океану, которого то и дело парализуют окружающие виды. Я-то знаю — а он еще не знает, — что когда он до океана доберется, его паралич и страх окажутся последними в жизни. И все же он туда направляется.
Все больше молодых, хорошо одетых и хорошо пахнущих людей. Все красивее, но мне из-за моего столика в углу зала все труднее воспринимать их красоту. Тень Рильке встала надо мной и злорадно повторяет, что «с красоты начинается ужас»
Бармен разговаривает с посетительницей. Его глаза расширяются, голос понижается, он льет пиво гораздо медленнее и очень сосредоточенно пытается ее заболтать. Месяц назад он расстался со своей девушкой, и его головной мозг посылает сигналы всем органам, что «гончие ушли в лес»
Грибы. Я пью пиво, и появляются грибы. Это потому, что я подумал о метаболизме. Им не надо двигаться. Они стоят на месте тысячу, а может, и сотни тысяч лет и все разрастаются и разрастаются. Грибница перерабатывает любую субстанцию. Мы — потомки организмов, которые сделали ставку на поедание других. Грибы тоже, но они избрали удобную стратегию и не должны двигаться в поисках еды.
Это мне сразу напомнило поэзию. Она по своей сути как нельзя более гетеротрофна. Сколько фраз я похитил, подслушивая в сотнях баров, в которых побывал! Если бы только знали, если бы знали — я уже сидел бы за решеткой по статье про «интеллектуальную собственность». Но не знают. Зачем кому-то нужен мозг? Зачем нервная система, если можно без нее обойтись? Организмы, которые в праокеане двигались быстрее, добывали больше пропитания. Мозг хорош для переваривания. Нервная система, поначалу примитивная, все разрасталась, пока наконец мы не добрались до этого пункта: я пью пиво и размышляю над нейронными структурами в моем мозгу.
А язык? Он тоже возник благодаря движению? Кстати — какой именно язык? Можно ли назвать языком звуки, издаваемые животными? Видимо, да. Похоже, наиболее сложная структура, как говорят ученые, у языка кашалотов. Водная среда и форма тела не благоприятствовали тому, чтобы у кашалотов сформировалась проза (и книги) в нашем представлении, но вот поэзия — вполне. Поэзия более компактна. Поэзию можно запоминать, ибо ее основной функцией в далеком прошлом как раз и была функция мнемотехническая. Языка кашалотов мы, скорее всего, никогда не поймем, но говорят даже о существовании диалектов отдельных популяций. Можно ли назвать это иностранными языками? Существование поэзии зубатого кита — всего лишь домыслы. На таких же домыслах строятся рассуждения о том, формируют ли собственную культуру атласные шалашники, которые строят гнезда и затейливо их украшают. Что-то, безусловно, побуждает их к этому. Какой-то механизм.
Надо заказать еще пива. Слово «механизм» столь мрачное, что без градусов не обойтись. Даниэль наливает мне пиво. Разговаривает нормально, расширенных зрачков не наблюдается, и весь процесс занимает у него несколько секунд. Я не объект охоты и им не буду. Отставляю пиво в сторону, скручиваю папироску, движения пальцев точные, натренированные. Выхожу покурить. Улица Эстеры, как обычно, запружена туристами.
Неподалеку сидят светловолосые шведы и разговаривают. Звуки, доносящиеся от их столика, завораживают меня. Подхожу ближе. Я не знаю, какой смысл скрывается за этими звуками, но они напоминают поэзию. Я не понимаю их значения, потому что слова отклеились от них. Забавно. Смысл слов исчезает лишь для меня, потому что для трех блондинов он четко зафиксирован. Лишь я в этой группе воспринимаю ритм и мелодию, и у меня нет инструментария, чтобы их расшифровать. «Расшифровать», очередное слово. Я еще раз затягиваюсь, тушу сигарету и возвращаюсь.
Этот только что произошедший музыкальный эпизод начинает вызывать у меня беспокойство. Что-то здесь не так. Я что-то теряю. Но что? Доступ к шведскому языку? Если бы я им владел, то понял бы, о чем они разговаривают. Если бы они что-то замышляли, к примеру, какое-нибудь преступление, у меня было бы время убежать. А не зная шведского, я бы остался в дураках.
Информация, память, образ, ритм, метр. Все компоненты поэзии. Стихотворение в определенном смысле является неким комплектом. Отдельным словам и ритмам придается смысл, далеко выходящий за рамки их первоначальных функций. В стихотворении каждое слово, оборот, метафора, предложение или строфа имеют собственное, все более расширяющееся семантическое поле. Впечатлительный читатель в состоянии его объять и блуждать по одному стихотворению целыми годами. И за этим снова, как я понимаю, скрывается какой-то механизм. Но какой? Культурный? Биологический? Бессилие в данном вопросе обескураживает. Очередное доказательство причудливости ситуации. Процесс созидания непрерывен. Я поэт, а значит, мой мозг постоянно работает на высочайших оборотах. Да, есть в этой ситуации что-то животное, эта первобытная бдительность, чтобы не дать себя съесть, чтобы убежать от опасности, чтобы добыть еду любым способом. А потом возникает «это нечто», состоящее из стихотворных строк, которое увековечивает в одной вспышке какое-то мгновение. Упакованная в нескольких строчках вселенная. Как в стихах Бенна, Ларкина, Рильке, О'Хары и многих других.
Но как все началось? Откуда? А вдруг за такое положение дел отвечает биология? Носители информации — гены. Это в них упакована ДНК, состоящая из аминокислот. Механизм здесь, говоря упрощенно, опирается на прочтение ранее закодированной информации. Благодаря этому получается инструкция, как построить данный организм.
Может быть, стихотворение — это шифр? Безусловно. Но в таком случае, что именно в нем зашифровано? Память и время. Некоторые стихотворения, написанные несколько тысячелетий назад и прочитанные сегодня, почти что переносят нас в «то» время. Остановись мгновенье, ты прекрасно. Ларкин, как по мне, до сих пор продолжается в сверкании высоких окон. Почему поэзию и литературу невозможно уничтожить? Даже в самых, как говорил Виткаций, оскотинившихся обществах все равно найдется горстка безумцев, которые будут заниматься сочинением стихов. Может, именно потому, что стихотворение — это венец языка?
Все, что мы знаем в этом мире, — это, в сущности, записывание и прочтение. Конечно, я не утверждаю, что тезис о литературе как биологическом факте можно научно доказать. Нет. Я даже не считаю, что сформулировал его корректно. Я поэт и задаю вопросы. Я только считаю, что здесь есть о чем подумать.
В природе мы имеем дело с диктатурой «полезности». Возникают разные качества, вещи, навыки, но лишь те, которые приносят пользу, имеют шанс сохраниться и развиваться. Мы не знаем, какие системы общения и в каком количестве появились в процессе эволюции. Уцелел язык. В языке появилась литература, а в ней — форма стихотворения, и если бы эта форма не оказалась «полезной», хотя бы с точки зрения мнемотехники, она бы не уцелела. Стихотворение оказалось успешным «носителем памяти и времени». И нам, людям, оно зачем-то необходимо. Мы знаем это, потому что поэзия по-прежнему существует и будет продолжать существовать.
