Андрей Тарковский — русский демон жертвоприношения

Трехтомное издание «Сценариев» и «Дневников» Андрея Тарковского, впервые увидевшее свет в Польше в 1998 году (тогда они еще не были опубликованы даже по-русски)Я писал эти слова в 1999 году, но сегодня, конечно, ситуация уже другая. В 2008 году в серии Stalker издательства «Международный институт имени Андрея Тарковского», под руководством Андрея Андреевича Тарковского и Андреа Уливи вышла книга: «Тарковский А.А. Мартиролог. Дневники 1970–1986». Город издания не указан, книга была напечатана в Италии, в умбрийском курортном городке Читта-ди-Кастелло. «Мартиролог», добавим, это перечень страданий. Тарковский часто повторял фразу: «Мы не созданы для счастья, есть вещи важнее, чем счастье». Об этом именно упоминает Андрей Андреевич Тарковский в предисловии к изданию (С. 5). Русское издание роскошно, выполнено на мелованной бумаге, снабжено интересными фотографиями и рисунками Андрея Тарковского, но, увы, не сопровождено научным аппаратом. Издатель объясняет это следующим образом: «Мы сознательно отказались от каких-либо предисловий, комментариев, указателей и иного дополнительного информационного насыщения, готовя к выпуску двухтомное издание» (С. 6). Однако двухтомник до сих пор не опубликован, поэтому, например, мы не знаем, почему русское издание столь существенно отличается от польского, где материала, и очень интересного, иногда больше… Причина, может быть, в том, что Андрей Тарковский сам оформил «Мартиролог», не включая в него иных фрагментов своих мемуаров, которые, однако, увидели свет в польских «Дневниках»? Если это так, то польское издание можно считать менее «литературным», но более искренним и полезным для реконструкции мировоззрения Тарковского.[1], стало культурным событием огромной важностиTarkowski A. Scenariusze. Т. 1–2 / S. Kuśmierczyk, H. Kołodyńska, A. Rekus, M. Sałyga, E. Smykowska, J. Gazda, H. Broniatowska, G. Ramotowska (Tłum.). Warszawa: Instytut Sztuki Polskiej Akademii Nauk, 1998; Tarkowski A. Dzienniki. Przełożył i opracował Seweryn Kuśmierczyk. Warszawa: Instytut Sztuki Polskiej Akademii Nauk, 1998.[2]. После 1989 года это, несомненно, самый значительный из переведенных на польский язык памятников российской культуры XX века: произведение великое и объемное, которое читаешь лихорадочно, я бы сказал, ревниво, без передышки. Тех, кто в последние годы сетовал на недостаточное присутствие в Польше русской культуры, ожидает духовное общение с захватывающей, увлекательной книгой.

Полагаю, однако, что на «Дневники» Тарковского обрушится вскоре лавина недоброжелательных комментариев, ибо есть в них нечто, что может вывести из себя даже читателя с очень крепкими нервами. Главная причина — в мировоззрении автора, но не только: режиссер наговорил много ужасных вещей об окружавшей его «человеческой массе», которую в числе прочих составляли поэт и бард Булат Окуджава, скульптор Эрнст Неизвестный, театральный режиссер Георгий Товстоногов и кинорежиссер Григорий Чухрай. Тарковский напоминает знаменитую пастернаковскую губку, такую, которая без разбора всасывает все, что попало: идеи и псевдоидеи, образы, слухи и наветы — совершая попутно акт уничтожения самого себя и всего, что плавает вокругИнтересно, что и сам Тарковский вспоминает (конечно, в положительном смысле) соответствующие фрагменты о «губке» из статьи Пастернака «Несколько положений» (1918–1922): «Современные течения вообразили, что искусство как фонтан, тогда как оно — губка. Они решили, что искусство должно бить, тогда как оно должно всасывать и насыщаться. Они сочли, что оно может быть разложено на средства изобразительности, тогда как оно складывается из органов восприятия. Ему следует всегда быть в зрителях и глядеть всех чище, восприимчивей и верней, а в наши дни оно познало пудру, уборную и показывается с эстрады» (Tarkowski A. Dzienniki. S. 463; в русском издании этой цитаты из Пастернака нет).[3].

Какая красота спасет мир?

И для любителей, и для специалистов в области литературы и киноискусства трехтомник станет основным источником сведений на польском языке об Андрее Тарковском, выдающемся российском кинорежиссере второй половины XX столетия и — как это теперь отчетливо видно — интересном писателе и пытливом мыслителе. Эта великая и объемная книга — здесь я говорю только о «Дневниках», которые писались (похоже, не все для публикации) в 1970–1986 годы, — глубоко укоренена в русской культуре XIX века и касается всех фундаментальных вопросов «русских мальчиков», которые, подобно героям Достоевского, спорят в прокуренных трактирах о существовании Бога, бессмертии человеческой души, сути свободы личности и героическом творчестве. Меня, однако, больше всего заинтересовали те фрагменты «Дневников», где автор пытается раскрыть сущность творчества и размышляет над тем, как оно может обеспечить человеку бессмертие. Полагаю даже, что речь здесь идет не об ограниченном во времени существовании в памяти людей и оставленных потомкам творениях (тривиальное «ехegi monumentum», что в крайнем случае могло бы удовлетворить русских агностиков Ивана Тургенева и Антона Чехова), а о конкретном, индивидуальном бессмертии, то есть таком, какое обещают человеку Евангелие и Апокалипсис. Ангел в Апокалипсисе предрекает, «что времени уже не будет» (Откр. 10 : 6) — как же часто эти слова выходили из-под пера Достоевского — одного из великих идейных предтеч и вместе с тем «оппонентов» Тарковского.

В августе 1983 года, уже в Сан-Грегорио в Италии, Тарковский записывает слова Льва Лопатина (1855–1920), русского философа начала XX столетия, о том, что осознание реальности времени — это наиболее очевидное, самое точное и наиболее трудноопределимое доказательство вневременной природы нашего Я. В статье Сергея Аскольдова-Алексеева (1871–1945) «Время и его религиозный смысл» Тарковский выделяет три вида времени: физическое, психическое и онтологическое. «В онтологическом времени прошлое не умирает — и в этом он видит залог бессмертия»Ibid. S. 368–369. В русском издании этих фрагментов о русских философах нет. Добавим, что Тарковский не читал самих Льва Лопатина и Сергея Аскольдова-Алексеева, но, как признавался сам, излагал их мысли вслед за Сергеем Левицким. Ср.: Левицкий С.А. Очерки по истории русской философской и общественной мысли. Франкфурт-на-Майне: Посев, 1981. Т. 2: Двадцатый век. С. 21, 24.[4]. Из Николая Бердяева: «Творчество есть благотворная энергия… есть первожизнь… оно обращено не к старому и не к новому, а к вечному»Tarkowski A. Dzienniki. S. 381. В русском издании этого фрагмента тоже нет. Тарковский приводит цитату из Бердяева снова по книге Левицкого. Ср.: Левицкий С.А. Указ. соч. С. 130.[5]. Сам Тарковский, размышляя о времени, заключал, что оно обратимо — «не прямолинейно, во всяком случае»Ibid. S. 129; Тарковский А.А. Указ. соч. С. 148.[6].

Режиссер иногда называл себя агностикомIbid. S. 307; Там же. С. 366.[7] и потому не мог не понимать, что даром ничто не дается, а индивидуальное бессмертие — не более чем обещание, которое может стать пагубной иллюзией, не будучи подкреплено героическим творческим актом. Не случайно на страницах «Дневников» появляется имя русского мыслителя-мага, библиотекаря Николая Федорова, создавшего на рубеже XIX и XX столетий столь же гигантский, сколь и безумный «проект» всеобщего воскрешения умерших отцов, который мыслился автором конечной целью научно-технического прогресса, позволяющего управлять «всеми молекулами и атомами внешнего мира так, чтобы рассеянное собрать, разложенное соединить, то есть сложить в тела отцов, какие они имели при своей кончине»Федоров Н.Ф. Философия общего дела. Статьи, мысли и письма Николая Федоровича Федорова / Под ред. В.А. Кожевникова и Н.П. Петерсона. Верный: Типография Семиреченского областного правления, 1906. Т. 1. С. 442 (репринт: Lausanne: L’Age d’Homme, 1985).[8].

Тарковский записывает: «Библиотекарь Николай Федорович Федоров (его учение утверждало физическое воскрешение мертвых)»Tarkowski A. Dzienniki. S. 381; Тарковский А.А. Указ. соч. С. 412.[9]. Это единственное упоминание Федорова, однако в «Дневниках» часто слышны отзвуки подобных просвещенческо-романтических идей. В феврале 1976 года Тарковский пишет, что, кажется, нашел цель: хочет «снять фильм об Иисусе», но, «конечно, не так, как Пазолини»Ibid. S. 381; Там же. С. 149. В другом месте (26 октября 1986 г.) Тарковский прибавляет: «Пазолини восстанавливал события. Надо создать поэзию событий. Миф. С таинственной глубиной. С загадкой. Глубина не в реалистичности невероятных событий, а в устремлении внутрь. Надо раскрепоститься, чтобы быть свободным» (Там же; в польском издании нет этого фрагмента).[10]. Но пусть никто не пытается уверить нас в том, что это «христианская мысль» — подобный «сверхэкуменизм» был бы явным преувеличением. Еще дважды Тарковский упоминает Христа и, надо сказать, в весьма «смелом» контексте. 12 ноября 1981 года он записывает, что люди (каждый человек) существуют на семи уровнях, один выше другого. Есть тест для определения таких уровней, вернее не тест, а способ. Тарковский прошел такую проверку, и оказалось, что он находится на третьем уровне. Очень высоко. Христос был на четвертомIbid. S. 310; в русском издании нет этого фрагмента.[11].

Второй фрагмент об Иисусе Христе датирован 25-м октября 1986 года, уже во время болезни, что определенным образом извиняет автора. Тарковский считает, что Иисус в известном смысле чувствует свою вину перед Иудой. Подчинившись неумолимой необходимости, толкающей Иуду на предательство, он внимательно наблюдает, как в Иуде постепенно вызревает идея предательства и как, смятенный, он начинает ей повиноваться. Иисус, подобно человеку, подающему другому яд, с нетерпением ожидает результата его действияIbid. S. 490. В русском издании стилистически это выглядит немножко иначе: «Иисус как бы считает себя виноватым в связи с Иудой. (Ла Тур) Иисуса смущает необходимость в предателе (Иуда). Он наблюдает за Иудой исподволь, как к тому приходит идея, как Иуда с удивлением к ней прислушивается, а Иисус с горечью и болью следит за всем этим. Как некто, давший яд, присматривается, ожидая начала его действия. (Там же. С. 593).[12].

И действительно, когда читаешь нечто подобное, хочется, подобно булгаковскому прокуратору Иудеи, воскликнуть: «Яду мне, яду!..», — дабы не участвовать более в «Борении Андрея Тарковского с Христом»… Здесь бы нам, пожалуй, и покинуть его вместе с New Age, гностицизмом, спиритическими сеансами, в которых он с таким увлечением участвовал (в феврале 1973 года он обратился к духу Бориса Пастернака с вопросом, сколько снимет фильмов, и в ответ услышал: «Мало, но хороших»)Точно у Тарковского это звучит так: «Не помню, писал ли я в этой тетради о беседе с Пастернаком или, скорее, с его духом, которая произошла во время спиритистического сеанса. Мне не хотелось этого проверять. Я задал вопрос, сколько фильмов я еще сниму? Он ответил: “Четыре”. Я: “Так мало?”. Пастернак: “Но зато хороших”» (Ibid. S. 77; в русском издании этого фрагмента нет).[13], вместе с методами созерцания и йоги, которым его будто бы научил Микеланджело Антониони9 сентября 1979 года Тарковский записывал в «Дневнике»: «Виделись с Микеланджело и Энрикой. Занимались медитацией. Я сразу попал в нужную колею и впервые увидел Сому — зеленое с желтым сияние» (Ibid. S. 310; Там же. С. 593).[14]… Но не стоит делать поспешных выводов, перед нами без сомнения великая, захватывающая книга!

Режиссер любил подчеркивать, что своим идейным предтечей считает Льва Толстого с его этическим христианством, видящим неустранимость противоречия между духовными идеалами и материальным миром. Говорят даже, что у Тарковского был «комплекс Толстого»Ср.: Tarkowski А. Kompleks Tołstoja. Myśli o życiu, sztuce i filmie. Wybrał, opracował i przedmową opatrzył Seweryn Kuśmierczyk. Warszawa: Pelikan, 1989. Польская книга «Комплекс Толстого» — это подбор фрагментов, интервью и высказываний Андрея Тарковского о «главном» (смысле жизни и искусства, миссии и свободе художника) за период 1960–1986.[15]. Однако его видение мира и человека, взгляд на искусство и художественное мастерство, по сути дела, ничего общего с толстовством не имеют. Автору «Войны и мира», отвергнувшему юношеский идеал «художника-избранника», наиболее полно воплощенный в рассказе «Альберт» (1857), был в корне чужд прометеизм: демократичный в своих взглядах и даже сермяжно-народный, он был антимодернистом до мозга костей. В статье «Что такое искусство?» (1857) Толстой осуждает любое эстетство, а значит, и модернизм — еще до того, как тот успел расцвести пышным цветом (и получить впоследствии свое новое воплощение в великом творении Андрея Тарковского). Создателю же «Андрея Рублева» была близка идея художника-демиурга. В «символизме» Тарковского немало также чуждого на русской почве и Толстому, и Владимиру Соловьеву ницшеанства — не случайно режиссер в декабре 1981 года лихорадочно искал текст «Так говорил Заратустра»Idem Dzienniki. S. 315; Там же. С. 378.[16].

Так кто же ты, Андрей Тарковский?

Ты вечный бунтарь, как байроновский Каин, запутавшийся Прометей, как Бердяев, русский ученик Платона или великий проигравший — подобно Сэмюэлу Беккету? А может быть, в тебе всего понемногу, к тому же ты еще и человеческий кристалл, и персонифицированная монада, не разложимая, как символ, на части?

Да простят меня почитатели Тарковского, но наилучшую его характеристику я нахожу в произведении великого Владимира Соловьева, точнее, в одном из фрагментов, посвященном автору «Так говорил Заратустра». Ницше хотел стать «сверхчеловеком», пишет в марте 1897 года Соловьев, а был всего лишь «сверхфилологом» и, не выдержав этой победы науки над собственным духом, лишился рассудкаСоловьев В.С. Словесность или истина? (из цикла «Воскресные письма») // Собрание сочинений Владимира Сергеевича Соловьева / Под ред. и с примеч. С.М. Соловьева, Э.Л. Радлова. Брюссель: Изд-во «Жизнь с Богом»; Foyer Oriental Chretien, 1966–1970. С. 29–31.[17]. Так говорит Соловьев о Ницше, а для меня эти слова стали золотым ключом к разгадке личности самого Тарковского, глубоко трагического «сверхрежиссера», прошедшего путь от универсализма к окрашенному национализмом русскому мессианству. Подобно многим русским эмигрантам и путникам: Александру Герцену, Федору Достоевскому — вплоть до Александра Солженицына… Сначала он пишет: «Пушкин выше всех оттого, что не вкладывал в Россию абсолютного смысла» (запись 16 апреля 1979 г., «второй час ночи»), а в пятницу 11 декабря 1981 года со всей серьезностью заносит в дневник фрагмент из Достоевского: «Россия скажет величайшее слово всему миру, которое тот когда-либо слышал…»Ibid. S. 184, 313; Тарковский А.А. Указ. соч. С. 204, 376.[18]

А потом ни слова о Польше, где спустя два дня, в ночь с субботы на воскресенье, было введено «военное положение» против «Солидарности».

Тарковский и польский вопрос

В Польше у Тарковского было и, к счастью, остается много верных друзей (свидетельством тому это фундаментальное издание, первое в своем роде в мире), но сам он не принадлежал к числу тех, кто мог бы обратиться к нам со словами, услышанными мною недавно от автора «Верного Руслана» Георгия Владимова:

Для меня <…> Польша была первой страной, куда я выехал за границу. На меня очень влияла польская кинематография, такие фильмы, как, скажем, «Канал», «Пепел и алмаз» Вайды, «Поезд» Кавалеровича. Вайда приезжал в Москву с Беатой Тышкевич. Но это было позже, в 67-м или 68-м. А прежде всего эта новая польская кинематография, которая как бы пришла на смену итальянскому неореализму. Затем был второй период увлечения Польшей. Это когда появилась «Солидарность», которой все, конечно, сочувствовали, и которая для нас была примером. То, что поляки сумели организовать какую-то силу, для нас был образец поведения.Владимов Г. О книге «Генерал и его армия». С писателем беседуют Гжегож Пшебинда и Януш Свежий // Новая Польша. 2000. №5 (9). С. 32.[19]

Польша, поляки, польская культура упоминаются в «Дневниках» лишь в нескольких местах, да и то мимоходом. Где-то беглое упоминание о «Человеке из мрамора» ВайдыIbid. S. 249; Тарковский А.А. Указ. соч. С. 204, 376. Тарковский приводит заглавие фильма в своей версии — «Мраморный человек».[20], в другом месте — тревожные слова о том, что «в Польше очень плохо, можно ждать чего угодно» (13 мая 1980 и 20 декабря 1981 г.)Ibid. S. 315; Там же. С. 378.[21]. И потому искренне радуют такие фрагменты, как этот от 18 ноября 1979 года: «Был в Польше. Варшава, Катовицы, Познань. Видел Беату, Вайду. Б[еата] хочет, чтобы я помог ей со сценарием по Кортасару (Кора). Сюжет прекрасный»Ibid. S. 208–209; Там же. С. 232. И здесь, однако, Тарковский горько добавляет: «Поездка была ужасной. Формальная галочка в отчете Ермаша. “Десант”, как сказал на одном из ужинов. Поляки содрогнулись. Ездило тридцать (?!) кинематографистов».[22]. Уже в эмиграции Тарковский встречался с Занусси, с которым был в дружеских отношениях. Запись от 27 сентября 1986 года:

Нас навестил Кшиштоф. Правда, времени у него, как всегда, не было, и он не мог хотя бы на два дня остаться у нас. Собирается снимать новый фильм. Сценарий у него будто бы готов. Работает в театре, готовится к постановке оперы, в общем, полон энергии и замыслов. Я очень порадовался за него. Рассказал новости, был, как всегда, очарователен. Я всегда рад его приезду.Ibid. S. 487; в русском издании этого фрагмента нет.[23]

Заметим, что посещение поляком друга-«москаля» имело место за три месяца до смерти Тарковского. А еще очень интересно, что намного раньше, 18 мая 1980 года, русский режиссер записал свои весьма положительные впечатления от пребывания в пестрой толпе верующих на площади св. Петра в Риме, во время «выступления Папы [Иоанна Павла II] перед народом» и «единения людей» перед лицом понтифика:

Был на площади S. Pietro. Видел и слушал выступление Папы перед народом — толпа заполнила всю площадь, с флажками, транспарантами, призывами. Странно: несмотря на то, что вокруг было много просто любопытных — иностранцев, туристов, например на меня очень сильно подействовало это единение людей. Было в этом что-то естественное, органичное. Было ясно, что люди эти собрались по доброй воле. Атмосфера, царящая на площади, говорила об этом. Удивительным показалось мне то, что, когда я гулял по улицам, прежде чем попасть на S. Pietro, я подумал о том, что сегодня воскресенье, что забавно бы было рассказать в Москве по возвращении о том, как я был в Ватикане и слышал выступление Папы.Ibid. S. 251; Там же. С.278.[24]

Надо еще добавить, что одним из самых ранних и интересных «польских контактов» в жизни Тарковского была работа над фильмом «Солярис» по Станиславу Лему (1971). К сожалению, отношения между российским режиссером и польским писателем не заладились, о чем в первом томе «Сценариев» упоминает переводчик Северин Кусьмерчик. Станислав Лем говорил:

К этой экранизации у меня принципиальные замечания. Во-первых, мне хотелось бы увидеть планету Солярис, но, увы, режиссер лишил меня этой возможности, поскольку фильм камерный. А во-вторых, и я во время одной из ссор выложил это Тарковскому, он снял вовсе не «Солярис», а «Преступление и наказание».Tarkowski A. Scenariusze. Т. 1. S. 310; Bereś S. Rozmowy ze Stanisławem Lemem. Kraków: Wydawnictwo Literackie, 1987. S. 133–134.[25]

И в другом месте:

У меня Кельвин решает остаться на планете без малейшей надежды на спасение, а Тарковский показывает какой-то остров, а на нем избушку. Этот остров и избушка меня буквально выводят из себя. Все под каким-то эмоциональным соусом, в который, по милости Тарковского, погружены мои герои, не говоря уже о том, что он начисто убрал фантастический пейзаж и ввел множество странностей; для меня все это совершенно неприемлемо.Tarkowski A. Scenariusze. Т. 1. S. 313. Bereś S. Op. cit. S. 135. Ср.: Ziemska moralność w kosmosie, czyli «Solaris» na ekranie. Rozmowa z Andriejem Tarkowskim. Rozmawiał Zbigniew Podgorzec // Tygodnik Powszechny. Kraków. 15.10.1972. №42 (1238). S. 3.[26]

Пожалуй, не только для Лема… Но и у Тарковского было полное право сказать: «Чем-то мое желание делать “Пикник” похоже на состояние перед “Солярисом”. Уже теперь я могу понять причину. Это чувство связано с возможностью легально коснуться трансцендентого»Tarkowski A. Dzienniki. S. 114; Тарковский А.А. Указ. соч. С. 131. Эта записка датирована 7-м января 1975 года.[27].

О людях и любви к самому себе

Поскольку Тарковский писал почти исключительно о себе самом и окружавшей его «человеческой массе», из «Дневников» мы не узнаем ровным счетом ничего о так называемом духе эпохи. Подвергавшийся (подобно Булгакову) травле со стороны функционеров от «культуры» и мелких партийных сановников, режиссер записывает, к примеру, следующее:

«Голос Америки» якобы вещал, что американские врачи едут в СССР лечить Брежнева и берут с собой аппарат для исследования опухолей головного мозга. Боже мой! Что будет, если он умрет? Что будет тогда твориться? В какую сторону пойдем? Одному Богу известно. Известно и то, что лучше не будет, только хуже (13.04.1979).Ibid. S. 184; в русском издании этого фрагмента нет. И еще запись от 29 апреля 1982 года: «Сегодня приснился Брежнев, который очень доброжелательно разговаривал со мной. Dio Mio!» (Ibid. S. 344; Там же. С. 419).[28]

Эти фрагменты «Дневников» для печати, пожалуй, не предназначались, но все-таки остатки элементарного здравого смысла стоило бы сохранять даже наедине с самим собой. Пусть некоторым возмещением для читателя станут слова о Мао Цзэдуне: «Вчера в ноль часов с чем-то, то есть в ночь на 9-е умер Мао Цзэдун. Пустячок, а приятно» (10.09.1976)Ibid. S. 143; Там же. С. 163.[29]. Или о Михаиле Суслове: «Вчера помер Суслов. Долго он держал всех в своей узде» (26.01.1982)Ibid. S. 322; Там же. С. 384.[30].

Тем более что факт смерти китайского автора «Красной книжечки» и последнего советского «настоящего коммуниста» противоречит одному из наиболее пессимистических и вместе с тем отвечающих, к сожалению, действительности фрагментов «Дневников»: «Умирают хорошие люди, мерзавцы же продолжают жить. Мерзавцу жить легче» (11.03.1973)Ibid. S. 82; Там же. С. 95.[31].

Такие вот «мерзавцы» как раз и требовали от Тарковского изменений в сценариях во имя социалистической морали и торжества «диалектического материализма»; партийный чиновник требовал внести изменения в сценарий о Гофмане в двух местах: «там, где без пунша Гофман не может творить, и где произносит слова в тосте по поводу непознаваемости мира»Ibid. S. 134; Там же. С. 152.[32]. Эти недостойные люди требовали от режиссера снять фильм не по «Идиоту» Достоевского, а о ЛенинеIbid. S. 114; Там же. С. 132.[33].

И еще одна запись, от 20 сентября 1970 года:

Сегодня один деятель, журналист, сказал Козинцеву: «Говорят, что разрешили Тарковскому взять в “Солярис” человека, приговоренного к смерти, чтобы умер на экране» (!!!?).Ibid. S. 30; в русском издании этого фрагмента нет. Справедливости ради добавим, что подобные курьезные сплетни возникали в связи с тем, что Тарковского упрекали в чрезмерной жестокости к животным во время работы над «Андреем Рублевым».[34]

Сам Тарковский мог бы спросить словами Пастернака: «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?»Пастернак Б. Про эти стихи // Пастернак Б. Стихотворения и поэмы: В 2 т. Л.: Советский писатель, 1990. Т. 1. С. 119. Стихотворение написано в 1917 году и включено в том «Сестра моя — жизнь».[35] Подобно Витольду Гомбровичу, он пишет:

Едва ли не все общественные и личные проблемы зиждутся на нелюбви человека к самому себе. Человек прежде всего готов поверить в авторитет других. Все же начинается с любви к себе самому в первую очередь. Иначе нельзя понять другого, нельзя любить их. «Возлюби ближнего своего, как самого себя…» Здесь точка, пункт отсчета — то есть нуль — «Я» — persona.Ibid. S. 338–339; Тарковский А.А. Указ. соч. С. 412.[36]

Такие слова рождались, возможно, под влиянием создателя этической теории «разумного эгоизма» и одновременно страстного антитеиста Александра Герцена, считавшего, что эгоизм есть «feste Burg» человеческого достоинства. Достоевский, несомненно, разнес бы Тарковского в пух и прах, ибо ненавистны были ему и Герцен, и любой, даже разумный, эгоизм. Режиссер всю жизнь мечтал снять фильм о Достоевском, чего не сделал отнюдь не по причине организационных трудностей. Между ними много общего, однако воззрения автора «Идиота» и создателя «Жертвоприношения» сильно расходятся. В Тарковском, не в пример Достоевскому, не было ни тени смирения, ни малейшего снисхождения и сострадания к другим; он, пожалуй, подобен Солнцу, вокруг которого все вращается, но только лишь для того, чтобы сгореть (у Достоевского таким «солнцем» представлен Раскольников, о чем ему, впрочем, говорит в глаза следователь Порфирий Петрович).

Тарковский часто уходил в себя. «Возню среди людей» воспринимал как свершившийся Апокалипсис, то есть как настоящее светопреставление. Бегство от «житейской суматохи» и дельфийский девиз «Познай самого себя» спасли в России многих мыслителей и писателей: Петра Чаадаева, Александра Солженицына, Владимира Буковского… Но только не Тарковского. Он сам знал и признавался, что «часто бывает необъективен в оценке людей, которые его окружают»Ibid. S. 466; в русском издании этого фрагмента нет.[37]. Воистину! Как же иначе объяснить опубликованные польским издателем — без тени, кстати сказать, смущения и не снабженные хотя бы кратким примечанием — клеветнические измышления о Булате Окуджаве (20.02.1986): «Тоска. Болит голова. Звонил Володя Максимов, утверждает, что Марина Влади сотрудничает с КГБ, и Окуджава тоже. Похоже на правду»Ibid. S. 381; в русском издании этого несправедливого фрагмента нет. Знак «<…>» явно свидетельствует, что он резонно опущен издателем (Там же. С. 576).[38].

Лучшим комментарием к подобным наветам может служить другой фрагмент «Дневников» Тарковского: «Клевета потому ужасна, что жертвой несправедливости становится один человек, а творят несправедливость двое: тот, кто распространяет клевету, и тот, кто ей верит»Ibidem; в русском издании этого фрагмента нет.[39].

Есть в «Дневниках» и что-то от нетерпеливого максимализма великой Надежды Мандельштам, и от беспощадного Александра Вата, автора мемуарного «Моего века»Wat A. Mój wiek. Rozmowy z Czesławem Miłoszem. Pamiętnik mówiony. Przedmowa Czesława Miłosza. Do druku przygotowała Lidia Ciołkoszowa. Londyn: Polonia Book Fund LTD, 1981.[40], и потому не всегда справедливыми представляются характеристики отдельных людей, в первую очередь коллег-режиссеров. Особенно хвалит Тарковский писателей, давно покинувших сей мир (Гофман, Кафка, Булгаков, Достоевский). Ноподчас достается в равной мере и покойному писателю, и здравствующему коллеге: «Прочел “Искушение святого Антония” Флобера. Это произведение сугубо интеллектуальное, мало оригинальное, помпезное. Сережа Параджанов мог бы сделать из этого превосходную экранизацию»Tarkowski A. Op. cit. S. 460–462. В русском издании: «Прочел “Святого Антония” Флобера: головно, вторично (после первоисточников), иллюстративно и очень пышно. Замечательную экранизацию этого сделал бы Сережа Параджанов» (Там же. С. 589).[41]. О Георгии Товстоногове, крупнейшем российском театральном режиссере второй половины XX века, продолжателе Станиславского и Мейерхольда: «Потом приснилась очередная премьера Товстоногова. Какая-то классика, переделанная из прозы. Ужасно скучно — последовательно — цинично и многозначительно»Ibid. S. 142; Там же. С. 161.[42]. О Григории Чухрае, одном из режиссеров «оттепельного» кинематографа, поставившем замечательные фильмы, не уступающие картине «Летят журавли» Михаила Калатозова с прекрасной Татьяной Самойловой: «Человек он глупый, самовлюбленный и бездарный. В свое время он стал идеологом мещанства со своими “41-м” и “Балладой о солдате”. Капризный, ненадежный и пустой человек. Так что на него рассчитывать нельзя»Ibid. S. 52; Там же. С. 65.[43]. О Куросаве в 1975 году, после демонстрации в Каннах «Дерсу Узала»: «Фестиваль был чудовищным. Куросава, по слухам, снял очень плохую картину»Ibid. S. 123; Там же. С. 141.[44]. И после «Двойника» (1980): «Звонил из Канн Ронди. Говорит, что “Сталкер” произвел фурор. Все только и говорят о нем. Фильм Куросавы (“Двойник” — самурайский фильм) хорош, но гораздо хуже “Сталкера”»Ibid. S. 250; Там же. С. 277.[45]. Об «Апокалипсисе сегодня» Копполы: «Смотрел “Апокалипсис” Копполы. Очень слабый актер в главной роли, ошибочная драматургия. Картина не стоит на ногах. Оживленный комикс»Ibid. S. 250; Там же. 270.[46].

О фильме Бертолуччи: «Смотрел “Луну” Бертолуччи. Чудовищная дешевка и пошлятина»Ibid. S. 204; Там же. С. 226.[47]. Когда в 1974 году Феллини выразил удивление, узнав, что Тарковский «получает меньше зарплату, чем Герасимов» (постановщик «Тихого Дона», тоже, в принципе, неплохой режиссер), был удостоен похвалы как «человек чудный и глубокий»Ibid. S. 102; Там же.[48]. Но уже в 1980-м Тарковский присоединился к хору его критиков: «На фестивале в Канне было в газетах, что последний фильм Феллини — полная катастрофа, а он сам равен нулю. Ужасно. Но это правда, ибо его фильм действительно ничтожен» (речь о «Городе женщин»)Ibid. S. 258; Там же. С. 286.[49]. Лучшим современным итальянским режиссером Тарковский считал АнтониониIbid. S. 300, 332; Там же. С. 345.[50], но и по его поводу говорил, что он «сухой и холодный человек и страшный эгоист»Ibid. S. 205; Там же. С. 228.[51], а его фильм «Китай» (первая часть) «очень слабый»Ibid. S. 200; Там же. С. 224.[52].

И как тут не порадоваться тому, что этот ужасный мир преподносил Тарковскому иногда и приятные сюрпризы:

Кто-то мне рассказал, что появилось где-то (в «Playboy» [позднейшая запись. — Прим. ред.]) интервью с Бергманом, который считает меня лучшим режиссером современности, даже лучше Феллини (?!), о чем в этом интервью и сообщает. Надо найти, где, в какой газете и когда. Интересно, правда ли это. Что-то здесь не так.

В книге Аллилуевой Светланы упоминается мое имя, правда, я не знаю, в каком контексте.Ibid. S. 96; Там же. С. 109. Иформация о «позднейшей записи» Тарковского («Playboy») дана только в русском издании.[53]

Или:

Подарил мне свою книгу с трогательным посвящением: «Единственному гению кино Андрею».Ibid. S. 261; Там же. С. 288.[54]

Запись в «Дневниках» из Бердяева:

Творчество стоит как бы вне этики закона и вне этики искупления и предполагает иную этику… Творец и творчество не заинтересованы в спасении и гибели… Творчество означает переход души в иной план бытия.Ibid. S. 381; в русском издании этого фрагмента нет.[55]

Только бы заодно не испепелить этот мир — даже будучи душой орфической, приблудшей из мира потустороннего«Дато Эристави дал мне экземпляр ксерокопии книги Розенберга “Проблемы буддийской философии”, начал читать. Говоря о “Сталкере” (единственный фильм, который он видел), Дато сказал: “И это не фильм, это — учение”. Потом, а вернее раньше, он сказал, исследуя мое поле, что я пришелец. Имея в виду, что я в прошлом был оттуда. Извне. Надо поточнее узнать у Дато, что он имеет в виду под этим. (Ibid. S. 320; Там же. С. 382).[56].