Мене, текел, фарес. Гибель святынь и польского подполья в стихотворении «ком подступает к горлу» (4)

Изменение перспективы в XXI веке

В предыдущих подглавах я анализировал стихотворение в контексте биографии поэта и того выбора, который он сделал после войны, — этот выбор, безусловно, не был простым. То, что Тадеуш Древновский воспринимает как единственно верное решение, для молодого Ружевича означало отречение от самого себя и своей прежней жизни. Стихотворение «1939 год» (NIE) позволяет заключить, что поэт полностью осознавал последствия своего выбора, а в качестве его причины указывал на ставшую очевидной в 1939 году слабость польского государства и невозможность связывать с ним какие-либо надежды.

Послевоенная литературная деятельность Ружевича в большинстве своем вполне соответствовала целям новой власти и была орудием, использовавшимся на «идеологическом фронте». Его творчество характеризовалось агрессивной критикой довоенной Польши, у которой якобы не было никаких заслуг и достижений (она была сведена исключительно к «санационной» диктатуре[1] и социальному неравенству), осуждением «Лондона», то есть легитимного польского правительства в эмиграции, искажением Новейшей истории (в качестве противника и оккупанта, против которого велась борьба, выступала только Германия) и разработкой картины мира, где существует только одна тоталитарная система — фашизм. Дополнительной составляющей творческого мировоззрения Ружевича была борьба с Церковью и религией, «мещанской культурой», а также отрицание «конрадовского» отношения к миру, предполагающего верность абсолютным ценностям.

В сороковых Ружевич написал большое количество стихов, демонстрирующих прокоммунистическую позицию автора, — позже, в очередных редакциях, он вносил в эти тексты изменения. Особого внимания заслуживает «Ноябрь 1944» (NIE), который содержит явную клевету в отношении Армии Крайовой:

Над Темзой сейчас молочный туман.

Винтовки стоят, от ржавчины рыжие,

нужно чистить оружие. Лошади ржут.

Рядом немцы сожгли деревню,

Беженцы: в их глазах ужас и крик.

Ждать приказа. Из Лондона?

 

<…>

 

Листва под ногами, шипит змея,

Брата моего распинают. Знаю.

По шалашам причитает ветер,

Боеприпасы гремят в рюкзаке.

Граната тяжелая, словно гнев.

Я послушен. Приказа жду.

 

<…>

 

Из-за изгороди вился дым,

остался пепел,

оружие наше молчит.

 

Рвутся гранаты в снах,

дождь стучит по брезенту палатки.

Шепот — это вопль. Ночью. Хищно ладони

воздух схватили за горло.

Убивают человека. К бою готов.

Жду… приказа.

Факты выглядят иначе. Летом и осенью 1944 года Варшиц участвовал в операции «Буря» на территории повета Радомско и вместе с 1-м батальоном 27‑го пехотного полка Армии Крайовой неоднократно сражался с немцами[2]. Следовательно, упоминание о якобы имевшем место ожидании с оружием наготове представляет собой образ идеологического свойства — это обвинение в адрес «Лондона», а не правдивый рассказ о деятельности партизанского отряда. Стихотворение — типичная лживая агитка, отвечающая задачам новой власти. Кроме того, название предполагает, что автор находится в отряде, но, как известно, Ружевич ушел из леса уже 3 ноября — сразу после масштабного сражения своего 74-го пехотного полка с немцами (это была самая крупная битва на территории между Вислой и Вартой в конце октября — начале ноября 1944 года; в ней было убито более сотни немцев, 99 взято в плен[3]).

Первые два поэтических сборника Ружевича (NIE, CZR) созвучны коммунистической пропаганде, как и сатирический томик «В ложке воды» 1946 года, обычно не привлекающий внимания исследователей. Так называемая соцреалистическая эпоха только усилила эти тенденции и заставила поэта использовать более примитивные творческие приемы, интенсифицировать «идейную остроту» текстов, что привело к топорным, грубым нападкам на политических противников. Отметим, что речь идет именно о более глубокой вовлеченности в идеологическую борьбу, а не о радикальном изменении политических взглядов. Некоторые свойства ранней поэтики Ружевича, еще до 1949 года, вполне согласуются с установками соцреализма — например, намеренное огрубление поэтического языка, его прозаизация, не говоря уже о тематике произведений (об этом писал Казимеж Выка в очерке «Неотрецензированные сборники Ружевича»[4], что возмутило Тадеуша Древновского[5]). А что думали о творчестве поэта цензоры — представители структуры, официально отвечающей за верификацию благонадежности писателей? К нему предъявлялись претензии формального свойства, связанные со способом повествования о войне (натурализм, пессимизм, сосредоточенность на ужасах военного времени), а не с идеологическими диверсиями или запрещенными темами (среди которых самыми острыми были, конечно, Катынь, лагеря, Варшавское восстание, изнасилования, совершенные бойцами Красной армии в ходе «освобождения» и т.п.). Как выясняется, особенных проблем с цензурой у Ружевича не было, а те, что имели место, касались в подавляющем большинстве использования авангардной поэтики, которая считалась «слишком сложной» (об этом пишет Камила Будровская[6]).

Представляется, впрочем, что интерпретация стихотворения «ком подступает к горлу» (W) исключительно в духе воспоминаний о драматически сложных решениях и попыток самооправдания — не полная, не способна извлечь все смыслы, содержащиеся в тексте. Невозможно не обратить внимания на строку «век №XXI подбирался как вор» и аллюзию на Первое послание к фессалоникийцам:

О временах же и сроках нет нужды писать к вам, братия, ибо сами вы достоверно знаете, что день Господень так придет, как тать ночью. Ибо, когда будут говорить: «мир и безопасность», тогда внезапно постигнет их пагуба, подобно как мука родами постигает имеющую во чреве, и не избегнут (1 Фес 5, 1–3).

Отсылка к Библии и описание послевоенного времени предшествуют ветхозаветному образу катастрофы из Книги пророка Даниила. Из библейской аллюзии следует, что трагедия была неожиданной, а детали, свидетельствующие о наивности героя, говорят, что речь идет о юности поэта, жаждущего мира после кошмарных лет войны и оккупации. Таким образом, мы возвращаемся к политическим иллюзиям, описанным в начале стихотворения. При первом прочтении текста создается впечатление, что «ком подошел к горлу» в сороковых, когда герой осознал, что оказался в ловушке.

Такой интерпретации, однако, мешает хронология. В тексте явно называется XXI век, а не середина XX. Что же произошло так внезапно, что преследует героя в новом столетии, что предвещает ему катастрофу? В Евангелии говорится о дне Господнем, то есть о Судном дне. Ветхозаветные пророки описывают «день Яхве» как время вызывающего трепет «гнева Господня», поражающего грешников, на которых падут всевозможные казни и несчастья, и радостное время для тех, кто сохранил веру (Иоил 1, 15; Иоил 2, 1–11; Ам 5, 16–20; Ам 8, 9–10; Соф 1, 14–17; Зах 14, 1–6). В свою очередь, новозаветный Апокалипсис (1 Фес 1, 7; 1 Петр 1, 7–13), парусия (Мф 24, 3–27; 1 Фес 2, 19; 2 Фес 2, 1; 1 Кор 15, 23) и богоявление (1 Тим 6, 14; Тит 2, 14) произойдут, когда придет Сын Человеческий во славе Своей и будет судить живых и мертвых.

Напомним, кроме того, что таинственные письмена, появившиеся на стене во время пира Валтасара, были объяснены пророком Даниилом в духе юридического толкования: он описал день вынесения приговора, возвещавшего падение царя и раздел его царства:

Вот и значение слов: МЕНЕ — исчислил Бог царство твое и положил конец ему; ТЕКЕЛ — ты взвешен на весах и найден очень легким; ПЕРЕС — разделено царство твое и дано Мидянам и Персам (Дан 5, 26–28).

В польских переводах, вслед за Вульгатой, эти знаки традиционно передавались как «mane, tekel, fares» — и в таком виде вошли в литературный обиход.

О чем говорит обращение к ветхозаветному приговору в 2004 году? Какую функцию выполняет фраза «век №XXI подбирался как вор»? Она свидетельствует о том, что в XXI веке в Польше произошли коренные изменения в системе общественных и нравственных норм, действовавших в течение всей второй половины XX века, — и «дело и слово», как писал Чеслав Милош, теперь будут оцениваться иначе. Не станут исключением и творчество, равно как и биография Тадеуша Ружевича. В литературоведческом аспекте речь идет о переоценке ценностей, в историческом — об исследованиях и суждениях, представляющих точку зрения независимой Польши, а не государства-сателлита, каким была ПНР. Эта перспектива делает прокоммунистическую позицию Ружевича не такой безупречной, какой считал ее Тадеуш Древновский. Напротив, XXI век, выносящий приговоры с точки зрения свободной Польши, негативно оценивает отказ от идеи независимости и служение пропаганде тоталитарного государства.

С обретением Польшей суверенности и политической субъектности интерпретация оккупационного и социалистического прошлого в духе коммунистической пропаганды начала подвергаться пересмотру. В частности, зазвучали голоса, до этого отсутствовавшие в публичном пространстве, — в том числе потомков тех, кто принимал участие в вооруженном и гражданском подпольном сопротивлении. Уже в начале XXI века появились публикации Института национальной памяти, посвященные репрессиям 40–50-х годов и истории подпольных организаций этого времени[7]. Ранее сведения об этом были отрывочны — и никто не представлял себе, что военное и гражданское сопротивление было настолько широким, а преследования настолько масштабными, что в вооруженной подпольной борьбе до 1950-х годов в том или ином виде приняло участие более 120 тыс. человек[8]. В результате инициативных действий молодежи, увлеченной Новейшей историей Польши, и тех кругов, которые считают себя духовными наследниками участников сопротивления, 1 марта 2015 года впервые торжественно, как государственный праздник, с участием представителей правительства Польши отмечался День прoклятых солдат. Обсуждаемое стихотворение — в общественном аспекте — предвестник этого исторического перелома.

Как открытая рана

Стихотворение принадлежит к той группе произведений Ружевича, в которых присутствие Бога непреложно: Бог осмысливается как вечно присутствующий в жизни отдельного человека и в истории, — и даже то, что Он якобы уходит, оставляет героя, парадоксальным образом доказывает Его вечное присутствие.

Бог махнул на меня десницей

сам решай ты уже взрослый

сказал Он

не цепляйся за меня

не отрывай от дела

по пустякам

на мне два миллиарда душ

а скоро будет миллиардов десять

Я помог тебе в 35-м

когда ты решал уравнения

с одной неизвестной так возвещал мне Бог

из неопалимой купины

превращавшейся в пепел

Мотив ученической веры, которая выражается в мольбе помочь разобраться со школьными проблемами, соседствует со зрелым осмыслением Бога истории — ветхозаветного «Яхве с мышцей крепкой». Детское доверие вознаграждается ожидаемой поддержкой, но Бог истории, как нам известно из стихотворения «Ламентация», предает юношу — позволяет ему попасть в руки преступников и не мешает убийцам замучить возлюбленного брата. Здесь можно увидеть определенную закономерность. Те стихи Ружевича, которые опираются на факты биографии автора в контексте истории Польши и созданы с использованием библейской метафорики, чаще всего рассказывают о том, как всемогущий Бог предал героя в 40-е годы. Так происходит в произведениях, написанных сразу после войны и опубликованных преимущественно в сборнике «Беспокойство» (самый яркий пример — знаменитый финал «Ламентации»). Так же выглядит и фабула стихотворения «ком подступает к горлу», созданного в начале нового тысячелетия. Понятие «веры» у Ружевича связано не с ее современным секуляризированным вариантом, в котором важное место занимает рациональный элемент «веры во что-либо» (расширенная версия предполагает признание религиозной доктрины), но с «упованием» в духе Библии.

Между «Ламентацией» и «ком подступает к горлу» есть очевидная общность — несмотря на полувековое расстояние между ними, можно говорить о своеобразном продолжении. В первом случае перед нами описание бунта и отказа от повиновения Богу. Через полвека Ружевич использует библейский сюжет для объяснения и оправдания жизненного выбора — и одновременно с целью выразить страшную боль вследствие отречения от себя прежнего. Именно поэтому автор отказывается от кощунственной риторики, от бунта и протеста; их место занимает попытка описания безвыходной экзистенциальной ситуации, исторической западни, отчаяния, вызванного жизненным и нравственным крахом. С психологической точки зрения вполне понятно и то, что автор, в сущности, утаивает наиболее болезненный и трагический момент своей биографии — дезертирство из партизанского отряда. Конечно, побег до известной степени объяснялся страхом перед военным правосудием, а Ружевича поддержал его непосредственный командир[9], но это немногое меняет, если события воспринимаются сквозь призму экзистенциальной раны, не зажившей до поздней старости. Невозможно представить себе, что поэт забыл собственную юность. Из воспоминаний Ружевича следует, что его тексты, написанные во время оккупации, были широко известны и позволяли читателям не падать духом; одна из деревенских читательниц «Эха лесов» отправила ему через мужа свидетельство личной благодарности:

Мужичок протянул мне бумажный сверток.

— А это от моей жены, в награду за написанное. Мы читали и плакали.

Я перестал бриться, развернул бумагу, а там в чистой белой тряпице, дополнительно закрытый листом хрена, желтел кусок масла.

— Спасибо.

Мужичок посмотрел на меня, покивал головой, но больше ничего не сказал. Я тщательно завернул масло и отнес в шалаш. Я был растроган: это был первый в жизни гонорар, который я получил за писательское творчество, — не просто гонорар, но и Награда.[10]

И эта история, рассказанная спустя 40 лет после выхода первого сборника Ружевича, и содержание этого сборника демонстрируют, насколько драматичным был свершившийся через несколько лет экзистенциальный переворот. Похожие выводы можно сделать, читая предисловие автора к книге:

Горечь и боль тоже характеризуются лесными свойствами, они не слезливы и не плаксивы <…> за этими простыми, часто резкими фразами можно расслышать, как бьется сердце солдата; это сердце и есть ПОЛЬША[11].

Читатель XXI века, получивший в школе хотя бы минимальные знания о Выспянском и Жеромском, способен оценить символический повтор названия[12] и узнать отсылку к «Свадьбе»[13]. Стихи Ружевича, написанные в период оккупации, вполне созвучны традиционно понимаемому патриотическому чувству — неудивительно, что над ними плакала простая крестьянка. Важно учитывать этот контекст при интерпретации трагического мироощущения в стихах из сборника «Беспокойство», в которых автор отрекается от прежнего «я», а также в позднем произведении «ком подступает к горлу». К этой же категории относится одно из наиболее драматичных стихотворений Ружевича под названием «Дезертиры» (P), где мы обнаружим фрагмент, в котором переосмысляется статус героического «неизвестного солдата»:

молится поэт за душу

неизвестного дезертира

 

<…>

 

Помолимся за дезертиров

войн оборонительных и агрессивных

войн справедливых и несправедливых

Это текст, довольно сильно противоречащий литературной традиции страны, в которой — по объективным причинам — никогда не существовало влиятельных организаций пацифистского характера, а культ восстаний и легионов сформировал убежденность в важности военных подвигов. В Польше не мог бы появиться памятник «неизвестному дезертиру». Важно подчеркнуть, что стихотворение было написано после 1989 года. Ружевич стал символом творчества, демонстрирующего расщепленность, противоречивость человеческой идентичности. Результаты масштабного антропологического анализа современности, кажется, созвучны с оценкой автором собственной личности — в том числе если речь идет о его собственной не слишком гармоничной биографии, представленной, например, в стихотворении «Из жизнеописания»:

Год рождения

место рождения

Радомско 1921

так

на страничке

из школьной тетрадки сына

помещается мое жизнеописание

осталось еще немного места

осталось несколько белых пятен

 

вычеркнул только две фразы

а одну дописал

в надлежащее время

добавлю два слова

 

спрашиваешь даты

важнейших событий

моей жизни

об этом спроси у других

 

мое жизнеописание

уже несколько раз завершалось

порой лучше порой хуже[14]

 

1965