Место и время Михаила Хейфеца. Между Краковом, Парижем и Мордовией

Взяв в руки изданный в 2000 году в Харькове местной правозащитной группой первый том «Избранного» Михаила Рувимовича Хейфеца, озаглавленный «Место и время. Русское поле»Хейфец М. Избранное: в 3 т. Т. 1: Место и время. Русское поле. Харьков: Фолио, 2000.[1], я снова не могу не вспомнить студенческий Краков в трудное, но исполненное польской надежды лето Господне 1981. Однажды, еще будучи молодым студентом русистики Ягеллонского университета, я услышал об одном замечательном еврейско-русском литературоведе, отправленном в отдаленные места СССР единственно за то, что, не испугавшись «железных законов истории», он сочинил предисловие к самиздатскому собранию стихов Бродского «Иосиф Бродский и наше поколение». Вполне благонадежным источником этой информации был профессор Анджей Дравич, любитель и большой знаток русской культуры, регулярно приезжавший из Варшавы в Краков, чтобы здесь, в уютных и битком набитых аудиториях Ягеллонского университета, рассказывать студентам о Солженицыне и Сахарове, Максимове и Синявском, Бродском и Горбаневской, Буковском, Шаламове, Владимове, Войновиче, Венедикте Ерофееве, Булгакове и сотне других писателей современной России — не только, конечно, подпольных.

Вскоре Дравич привез с собой, чтобы надолго передать в жадные руки студентов, «Вольную русскую литературу 1955–1975» Юрия Мальцева, изданную франкфуртским «Посевом» в 1976 году, где уже прямо говорилось, что Михаил Хейфец, он же «еврейско-русский литературовед», арестованный в 1974 году вместе с Владимиром Марамзиным за самиздатскую пятитомную публикацию Бродского, был приговорен к шести годам лагерей и ссылокМальцев Ю. Вольная русская литература 1955–1975. Франкфурт: Посев, 1976. С. 56, 289. Тогда мы еще не имели возможности читать ни «Хронику текущих событий», ни «Хронику защиты прав в СССР», ни изданный в Нью-Йорке в 1976 году сборник «Литературные дела КГБ», где дело Хейфеца разбиралось более подробно.[2]. Мы, польские студенты русского отделения филфака, еще не могли знать о том, что автор крамольного вступления к сборнику поэзии Бродского именно в это время пишет в лагере замечательную «книгу памяти», этакий историософский репортаж из ГУЛага, который, будучи передан на волю, вскоре будет читаться в свободном русском Париже.

Континент Европа

В «Месте и времени» я нахожу еще один фрагмент, который живо напоминает мне о первых шагах польской «вольной русистики» начала 80-х годов. Это страницы о Борисе Пэнсоне (да-да, мы уже тогда отлично знали, что это один из героев «самолетного дела» 1970 года!) и Вячеславе Черноволе — еврейском и украинском узниках советских лагерей. Их «Диалог за колючей проволокой» был напечатан в 1976 году Владимиром Максимовым в шестом номере «Континента»Черновол В., Пэнсон Б. Диалог за колючей проволокой // Континент. 1976. №6. С. 173–227.[3], а польский читатель-эмигрант мог познакомиться с содержанием этой «беседы» уже в 1979 году по изданному в Лондоне толстому сборнику польских переводов наиболее значительных статей из «Континента» за первые четыре года существования журналаKontynent. Wybór artykułów. Przekład z rosyjskiego i opracowanie Adam Mazur. London: Polonia Book Fund, 1979. Адам Мазур — это псевдоним Анджея Дравичa.[4]. В написанной специально для этого издания передовой статье, озаглавленной «Континент демократии», Максимов выражал смелую надежду, что совместный «голос России и Восточной Европы» будет звучать в западном мире все громче и громче, так что вскоре мир этот увидит рождение новой Европы как «континента демократической цивилизации»Maksymow W. Kontynent demokracji // Kontynent. Wybór artykułów. C. 5.[5]… Тогда, в январе 1979 года, подобное высказывание могло служить примером прекраснодушного мечтательства русского интеллигента в изгнании, но сегодня мы видим, что деятельность людей, подобных Максимову и другим авторам-редакторам «Континента», подготовила почву для демократической «Европы побольше», включающей в себя не только Чехию, Польшу и Литву, но также Россию и Украину, к которым в уже не столь далеком будущем должна присоединиться и Беларусь (без Лукашенко)Когда в декабре 2010 года я готовил этот текст к печати, Александр Лукашенко, только что избранный в четвертый раз президентом Беларуси на очередной срок 2011–2016 годов, жестоко расправился с проигравшими контркандидатами и со всеми, кто публично протестовал против нарушения прав во время выборов. Среди наиболее пострадавших был безуспешно баллотировавшийся в президенты выдающийся белорусский поэт Владимир Некляев, жестоко избитый милицией и арестованный. В защиту пострадавшего выступал русский поэт и переводчик Некляева — Евгений Евтушенко: «С глубочайшим возмущением узнал о бандитском жестоком избиении крупнейшего белорусского поэта Владимира Некляева, одного из кандидатов в президенты. Он ни на кого не нападал и никого не избивал, но тем не менее задержали и увезли в неизвестном направлении его, а не нападавших на него. Требую, чтобы его немедленно воссоединили с его семьей, с его народом, а напавших арестовали и судили показательным открытым судом. Когда политика превращается в избиения и затыкания рта любым способом, она перестает быть политикой и становится уголовным преступлением. Тем драгоценней должна ощущаться жизнь каждого человека в Белоруссии, где во время войны мы потеряли каждого четвертого из этого небольшого, но свободолюбивого народа. <...> Некляев столько пользы и славы может еще принести своему народу, его культуре, образованию, литературе! Такой человек — выбран он или не выбран на государственный пост — всегда останется верным гражданином своей родины, хотя отнюдь не гибкоспинным прислужником. <...> Побойтесь будущих памятников, господа хорошие». Басинский П. Свободу поэту! Евгений Евтушенко требует освобождения Владимира Некляева // Российская газета. Федеральный выпуск. 23.12.2010. №5369 (290). URL: http://www.rg.ru/2010/12/23/evtushenko.html[6].

Свою лепту в разработку идеи «Большой Европы», грандиозного замысла, претворяемого в жизнь на наших глазах, внес и Анджей Дравич, он же составитель и переводчик всех статей в польском выпуске «Континента». В начале этого сборника напечатана декларация «Мера ответственности», подписанная 21 августа 1975 года группой русских писателей в изгнании: Иосифом Бродским, Андреем Волконским, Александром Галичем, Наумом Коржавиным, Владимиром Максимовым, Виктором Некрасовым и Андреем Синявским. Эти люди, сами ни в чем не повинные, приносили полякам глубокие извинения за советское участие в пакте Молотова—Риббентропа, за убийство безвинных людей в Катыни, за коварную измену Варшавскому восстанию 1944 года, за попытку интервенции Советской армии в Польше в 1956-мСр.: Максимова Т., Горбаневская Н. «Культура» — «Континент», Ежи Гедройц — Владимир Максимов. По личным воспоминаниям, переписке и печатным материалам // Новая Польша. 2006. №12 (81). С. 79–83.[7].

Однако речь идет не только о русско-польском прошлом, не всегда столь мрачном, но и о совместном будущем, которое хотя бы отчасти рисуется в оптимистических тонах:

Полностью осознавая свою ответственность за прошлое, сегодня мы все же с гордостью вспоминаем, что на протяжении всей чуть ли не двухвековой борьбы Польши за свою свободу лучшие люди России — от Герцена до Толстого — всегда были на ее стороне. <...> Мы глубоко убеждены, что в общей борьбе против тоталитарного насилия и разрушительной лжи между нами сложится совершенно новый тип взаимоотношений, который навсегда исключит какую-либо возможность повторения ошибок и преступлений прошлого. И это для нас не слова, а кредо и принцип.

К авторам декларации присоединился тогда и Андрей Сахаров:

Я глубоко переживаю это событие 38-летней давности — четвертый раздел Польши. Я надеюсь, что память об этом для двух наших народов будет основой общей ответственности за судьбу наших народов и всего человечестваMiara odpowiedzialności // Kontynent. Wybór artykułów. S. 5.[8].

В польском «Континенте», кроме уже упомянутого «Диалога за колючей проволокой» Черновола и Пэнсона, были также тексты многих других авторов: «Литературный процесс в России» Андрея Синявского, «Опыт поэтической биографии» Наума Коржавина, «“Эвклидовский” и “неэвклидовский” разум в творчестве Достоевского» Григория Померанца, «Язык искусства при тоталитаризме» Игоря Голомштока, «Национальный вопрос в СССР» Михаила Агурского, «К сотой годовщине Эмского указа» Игоря Качуровского, «Свидание в лагере» Гузели Амальрик, «Происшествие в “Метрополе”» Владимира Войновича, «Записки зеваки» Виктора Некрасова, «Жратва» Алексея Лосева, «Закулисная история пакта Риббентроп—Молотов» Абдурахмана Авторханова, «Чего мы ждем от эмиграции?» Т. Женклиса (псевдоним литовского правозащитника).

Мы, польские студенты, читали, конечно, прежде всего Авторханова, затем Голомштока, который описал и сравнил тоталитарный язык искусства в советской России, гитлеровской Германии, фашистской Италии и коммунистическом Китае… Потом мы немножко подтрунивали над криминальными похождениями Войновича в отеле «Метрополь», а кое-кто сумел даже использовать для своей дипломной работы мудрые рассуждения Померанца о «правде разума» и «истине веры» у Достоевского.

Воистину в этом польском «континентальном» томе было действительно всё — сто́ит еще и сегодня взять в руки эту книгу, чтобы увидеть ее вневременность и жгучую актуальность для России, Польши, Украины и всей остальной Европы XXI столетия. Ведь в этой книге русские, еврейские, украинские и литовские мальчики рассуждают не только о вопросах вековечных — есть ли Бог? существует ли бессмертие? — но и о строго исторических проблемах: каково, например, было положение украинцев в Российской империи в XIX веке и в СССР в 20–30-е годы XX столетия и какими представлялись судьбы наций, в том числе евреев, украинцев и литовцев, в Советском Союзе второй половины XX века? Дравич, как видно уже из самой подборки текстов, старался напомнить польскому читателю, что царская Россия в той же степени, что и коммунистический СССР, — державы многонациональные. Поэтому и рассуждать о них надо не только «по-русски», но и «по-украински», «по-литовски» и даже «по-еврейски»… Ведь не случайно Андрей Синявский, недавний узник Мордовии, в своем эссе «Могу подтвердить», опубликованнoм в «Континенте» в виде вступления к упомянутому выше лагерному диалогу Пэнсона и Черновола, заметил:

И если этот говорящий сам за себя своей правдивостью опыт еще нуждается в доказательствах, я в качестве очевидца могу удостоверить предлагаемое свидетельство Черновола, Пэнсона и других участников-летописцев современного лагерного режима и быта. <...> В материалах, присланных сегодня из Мордовского лагеря, особенно хочется обратить внимание читателей на действительную, а не вымышленную «дружбу народов Советского Союза», которая там, в лагере, налицоСинявский А. Могу подтвердить // Континент. 1976. №.6. С. 173–174.[9].

Евреи, любящие Россию, украинцы и армяне

Хейфец написал свое «Место и время» в лагере строгого режима, будучи кочегаром ЖХ 385/19, прямо под наблюдением надзирателей и стукачей, в спешке и в постоянной тревоге за свои дорогие записки и представленных в них людей. Наконец из разбросанных материалов он сложил целую книгу, приготовил плату за ее переправку через лагерный забор и отправил на волю. И нет ничего удивительного в том, что в его работе так много автобиографичности — как он сочинял, прятал, а иногда и бесповоротно терял свои лагерные записи.

Именно в описаниях будничной лагерной жизни книга Хейфеца является своего рода физиологическим очерком, то есть «идеальным жанром», о котором мечтали с середины XIX столетия русские «революционные демократы», никак не предвидевшие, что такие очерки лет через сто будут писаться на их родине за прочной колючей проволокой мест не столь отдаленных. Описывая свои личные переживания и повседневную жизнь в лагере, Хейфец чаще всего вполне искренен — однако не всегда, поскольку, ценя жизнь больше, чем литературу, он иногда не хочет плохо отзываться на бумаге о своих сотоварищах по койке, даже если они мерзавцы.

Однако не это важно в «Месте и времени», чей автор не захотел «привлекать читателя экзотикой лагерной биографии». О самом существенном Хейфец пишет вот что:

Привлекать читателя экзотикой лагерной биографии — это для меня профессионально нечистоплотный поступок. Писать эти заметки дóлжно только в том случае, если они, вне зависимости от моей личной и только меня касающейся судьбы, несут нечто важное и нужное читателю. Только тогда они — моя миссия, если рискнуть так выразиться.

 

<…> И я решил сделать эти «заметки» — «еврейскими». Читателю, живущему в мире не только иных цен, но и иных ценностей, может показаться интересным, как именно его собственные, иногда, конечно, истасканные и привычные до оскомины проблемы смотрятся отсюда, из тюрем и лагерей КГБ. Отсюда, где собраны националисты многих народов, отсюда, где рядом с дерзновенными сионистами спят и работают эсэсовцы и работники гехаймефельдполицай, где интернационализм становится честным, лишь служа национальному делу, а национализм верен своим принципам лишь в бескорыстной интернациональной борьбе со злом. Отсюда, где вопреки заблуждениям и страстям, если мы честны, понимаем в конце концов, что мы — дети своего народа, и что все-таки все народы Земли — одна семья.

 

Во всяком случае, так я ощущаю жизнь — здесь. Вот почему «еврейские заметки», заметки о народе и о народах ЗемлиХейфец М. Указ. соч. C. 10–11.[10].

«Я люблю Россию» — пишет в другом месте автор «еврейских заметок», — хотя он, конечно, понимает, «что это неприятно прозвучит в среде израильтян»:

Но я ведь заранее обещал: буду говорить правду, как ее понимаю, приятна она или нет, выгодна или нет. Иначе нет смысла писать. Как поется: «Каждый пишет, как он дышит»Там же. С. 50.[11].

Кажется, любящий Россию и справедливо ненавидящий коммунистический СССР еврей Михаил Хейфец, пребывающий в советском лагере во второй половине семидесятых годов XX века, сумел найти «точку опоры», благодаря которой, с одной стороны, он мог словом и делом защищать конкретных украинцев, армян, эстонцев, литовцев, латышей, боровшихся за независимость своих порабощенных наций, а с другой — был в полном праве высказать ряд очень глубоких и интересных мыслей о психологии («душе»), культуре, истории и сегодняшнем дне русского, еврейского и украинского народов.

Вместе с другими Хейфец объявлял солидарную голодовку с Василем Стусом, украинским поэтом и политзаключенным, потом писал письма лагерным начальникам, когда тот же Стус — который вскоре умрет в заключении от острой язвы желудка — был отправлен в ШИЗОТам же. С. 13–15.[12]... Причисленный сотоварищами по лагерю к «русским демократам», Хейфец сдружился с самой мощной, как он пишет, лагерной группировкой — украинскими националистами:

…к украинцам и украинскому движению я и на воле испытывал симпатию и интерес. В чем причина и обособление украинцев в моем сознании? Может быть, в духе противоречия: сейчас, когда традиционный «жид» все-таки явно оттеснен от кормила российского правления, масса шовинистического мещанства стала переносить национальную неприязнь на «хохла», который, дескать, засел на главных должностях в Кремле. Я не раз это слышал своими ушами. Ну и вот, чувство противоречия мещанству заставляло с особым вниманием и сочувствием относиться к украинцам. Может быть, сыграли свою роль мои литературные интересы, связанные с народничеством. Я знаю, что по территории Украина равна Франции, по населению равна Франции, но разве можно сравнить духовный вклад Франции и Украины в мировую культуру? Несоизмеримые величины… Но как человек, изучавший 70–80-е годы XIX века истории России, я знал и другое, знал, как от природы талантлив, самобытен, ярок этот народ. Следовательно, неравенство культур проистекало не от физиологической природы данной нации, а от внешних условий, от приниженного положения ее на протяжении вековТам же. С. 58–59.[13].

Таким образом, полемизируя с многочисленными «советскими мещанами», считавшими Брежнева хохлом при кремлевской кормушкеИ вот еще такой, весьма интересный фрагмент из книги Хейфеца: «Уже на другой зоне мне задали вопрос: “А правда, что Брежнев воспитывался не в родной семье, а у евреев?”. (Вообще, надо признать, что национальные группы в лагере усиленно открещивались от Леонида Ильича: русские отбрыкивались от него, ссылаясь <…> на форму лица и место рождения; украинцы, в свою очередь, выдвигали таинственную версию о его происхождении от неких переселенцев на Украину (назывались, помнится, цыгане и болгары) <…>. В конце концов, генсека зачислили в чуваши — этот кроткий и безответный народ не имел здесь своих адвокатов. Так и осталось в лагерях уже неизвестно откуда пошедшее, но тем более незыблемое убеждение: чуваш» (Там же. С. 40).[14], Хейфец заодно напоминает, что украинская культура всегда развивалась в России в условиях несвободы: ее очередные «возрождения» были систематически «расстреливаемы», сперва царским, а затем советским режимами. Эмский указ 18 мая 1876 года, в котором император Александр II запретил «украинское слово» во вверенных ему владениях, был своего рода вступлением к трагической судьбе украинской культуры и ее творцов в 20–30-е годы XX столетия в СССР («расстрелянное возрождение»).

Однако Хейфец, «советский еврей», любящий Россию и симпатизирующий «самостийной Украине», хорошо помнит кровавые страницы совместной истории этих трех народов («кровь не вода, и память о пролитой крови не исчезает — украинцы знают это лучше других»Там же. С. 59.[15]). Поэтому он напоминает об антисемитизме и еврейских погромах на Украине, начавшихся со «славных времен» гетмана Хмельницкого и продолжившихся в XIX и первой четверти XX столетия. При этом он формулирует ряд небезынтересных замечаний об украинской «душе», истории последних трехсот лет и оригинально объясняет, почему полюбил Украину:

По-моему, обычно евреям мешает сочувственно воспринимать украинское движение память о прошлом: зверские погромы Хмельницкого и Гонты, погромы в Харькове и Киеве в XIX веке, погромы петлюровцев в Житомире и Шепетовке и т.п. <...> Любые оправдания (например, ссылкой на осквернение церквей ростовщиками как причину истребления всего еврейского населения города) только мешают истине. Мне истории кровавые страницы не мешали полюбить Украину по другой, по-моему, более объективной причине. Я всегда был убежден, что Богдан Хмельницкий, великий полководец, великая сабля Украины, на самом деле не любил свою родину. Уже в лагере довелось прочитать замечательный документ «Літопис самовидця» («Воспоминания очевидца») <...> о Хмельниччине и последующих годах. В нем, наконец, нашел ответ на давно интересовавший меня вопрос: как Хмельницкий расплачивался с Крымской ордой за союз и военную помощь в борьбе против польского короля. Он, оказывается, уплатил Орде, отдав в ясырь, то есть в рабство, в татарский полон, тридцать украинских городов. Меня поразило, с какой легкостью великолепные, героические, мужественные «ватаги» Украины приводили на свою землю иноземцев и грабили ее мужиков-«гречкосеев» вместе с кочевыми грабителями: Серко призывал калмыков, Дорошенко — турок <...>. Первой жертвой их сабли становился жид, но второй — свой брат, презренный мужик-гречкосей. И поэтому много ли надо делить потомкам жертв этой сабли?Там же. С. 59.[16]

Много ли найдется лагерников подобных Хейфецу, которые в состоянии были так проницательно рассуждать в «малой зоне» о многосложной истории народов Восточной Европы, к тому же на основании достоверных исторических текстов, прочитанных уже за колючей проволокой? К таким ценным источникам принадлежит «Лiтопис самовидця», хотя создан он не во времена Хмельницкого, как следует из заглавия, а на рубеже XVII и XVIII столетий. Сами украинцы пишут о ней, как о «визначнiй пам’ятцi української історичної прози». «У творі натрапляємо і на негативні судження про Хмельницького, коли йдеться про його зарозумілість i гонор. Засуджується також союз iз Кримським ханством»Українська література у портретах і довідках. Київ: Либідь, 2000. С. 178–179.[17].

А кто еще, кроме Хейфеца, филолога и кочегара, мог лучше рассказать о Василе Стусе, великом поэте Украины, о его лирической, но бескомпромиссной личности, о солидарности с ним, проявляемой на каждом шагу товарищами-зеками разных наций?

КГБ только что отобрало — на этапе с 17-й на 19-ю зону — у В. Стуса около 600 стихотворений: 300 оригинальных и 300 переводов из Гёте, Рильке и других. Я практически не знаю украинской поэзии, но здешние украинцы утверждают, что равного Стусу поэта в современной украинской литературе нет. Поверить в это легко: Василь <...> — поэт милостью Божьей, поэт, не командующий своей музой, но — орудие своего дара. Таких людей целое человечество обычно насчитывает единицами. Прекрасно образованный, безупречно честный, безумно отважный, он начисто не способен к компромиссам (пусть разумным) с лагерным и тем более кагебистским начальством. Он неразумен, каким, по-моему, должен быть, большой поэт. Он не уверен в себе, но тем не менее всегда идет напролом, чем бы это ему ни угрожало — такова его натура, иначе, думаю, он не смог бы писать так, как пишет. Василь — вовсе не политический поэт по своей «строчечной сути», но он болезненно честный человек в этом мире и поэтому не мог в конце концов не оказаться в лагере. <...> За пять лет лагерной отсидки его талант возмужал — лучшее из созданного им написано здесь, в Мордовии. Легко представить любому, кто имеет детей, что он почувствовал, когда понял, что стихам грозит уничтожение. <...> это целая эпопея, со скандалами, карцерами, голодовками всего лагеря, с лишением свидания с женой и ответным отказом от гражданства, с ежедневными унизительными обысками поэта — нагишом, с приседаниями и заглядыванием надзирателя в анус, с отчаянными попытками лагеря спасти стихи, да и самого Василя (он к тому времени уже лишился на операционном столе двух третей желудка; получил «зековский желудок», как он шутил)Хейфец М. Указ. соч. C. 12–13.[18].

Noblesse oblige… Итак, Хейфец — именно как еврей — писал также письмо прокурору Армянской ССР, защищая идею армянской независимости, за которую советская власть сажала за решетку представителей Независимой объединенной партии Армении (НОПА), встречаемых потом в Дубровлаге в Мордовии. Корни своей симпатии к свободной Армении он искал в библейском прошлом:

Уважаемый гражданин прокурор!

Я — еврей. Евреи и армяне, как Вам известно, древнейшие народы Земли. Они объединены общностью судеб, в древности создали могучие царства, утратили их и были рассеяны по лицу Земли, никогда не теряя веру в воскресение своего независимого, гордого и славного государства. <...>

 

Поэтому я всей душой желаю независимости Вашему народу. От своих армянских друзей я узнал, что членом НОПА может быть не только армянин, но любой человек, который разделяет цели этой партии. Настоящим заявлением сообщаю Вам, что с разрешения руководства НОПА я являюсь ассоциированным членом этой партии. Выполняя распоряжение руководства, я сего 5/XII-76 года, объявляю голодовку в знак поддержки требований партии: амнистии для членов НОПА, легализации ее и проведения референдума о независимостиТам же. С. 16.[19].

Эстонцы, литовцы и масоны

Автор не забыл и про эстонцев, тем более что в лагере он встретил Сергея Солдатова, одного из руководителей Демократического движения Эстонии, поклонника А. Швейцера, Вл. Соловьева и Э. Фромма. В «Месте и времени» Хейфец приводит фрагменты из воспоминаний Солдатова о жизни Эстонии после прихода Советской армииТам же. С. 28–31.[20], а в «Русском поле» — после долгих разговоров со своим эстонским другом — он описывает его правозащитную деятельность до ареста и лагеря. Здесь упоминаются фамилии генерала Петра Григоренко, профессора Александра Болонкина, поэтессы Натальи ГорбаневскойТам же. С. 120–176.[21].

Весьма проницательно, даже пророчески звучат в нашем XXI веке идеи, которые были высказаны Хейфецом в книге «12 тезисов Сергея Солдатова», написанной за колючей проволокой в СССР, в семидесятые годы ХХ столетия. Там Солдатов утверждает:

Большое значение я придаю экуменизму, контакты с религиозной Европой должны поощряться и расширяться. Великий, еще по-настоящему не оцененный русский человек Владимир Соловьев мечтал о Вселенской церкви, о единстве всех христиан. В наше время идея религиозного единства дополняется идеей единства культур, единства наций, сохраняющих свой лик и особое существование, но стремящихся к общечеловеческому благу. Единство христиан дополняется идеей единства всех верующих в Бога в любых вероисповеданиях. Тем глубже и шире предстает великая идея Владимира Соловьева <…>. Русские западники от Петра до Милюкова заимствовали европеизм формально, довольствуясь внешними формами западной цивилизации. Задача же современного сближения с Европой состоит в духовном сближении на основе уважения ценностей свободы и веры в Бога и высокое предназначение его творений на ЗемлеТам же. C. 176.[22].

Судьба Литвы отчасти обрисована в историях двух литовцев-каторжников: Пятраса Паулайтиса, одного из руководителей литовского сопротивления во время войны, получившего за это 35 лет советских лагерей, и Людаса Симутуиса, одного из самых мужественных деятелей-конспираторов послевоенного «Движения за свободу Литвы», приговоренного к высшей мере, которая позже была заменена 25-ю годами заключения.

Голос России слышен, когда читатель знакомится с судьбой русского патриота Владимира Осипова, описанного с сочувствием в «Русском поле», хотя, конечно, мудрый Хейфец не мог пребывать в одном интеллектуальном поле с человеком, убежденным, что «Власть и Авторитет окутаны непроницаемой Тайной» — масонской:

В концепциях русских патриотов таким Фантомом Зла стали масоны (рядом, конечно, с евреями). Честно говоря, меня поражал этот романтический ужас перед Всемогущим Масонством. В сознании патриотов (я разговаривал с ними еще на воле) масоны стали ипостасью некоего темного Божества: они, кажется, могли всё, они управляли миром, как Ростропович — виолончелью. Всюду маячила тень злокозненного Масона — по соседству с выстрелом Гавриила Принципа и отречением НиколаяII и даже расколом Левого фронта во Франции в наши дниТам же. C. 226. С другой стороны, что следует особенно подчеркнуть, Хейфец обращает внимание на личную честность Осипова: «Осипов, по-моему, — национальный тип русского характера. Сила его часто не в глубине, тонкости или логичности, она — в странности, в отчаянности поисков Духа, иногда вопреки Разуму. Осипов, по-моему, далеко не всегда прав, но он честен. Когда он заблуждается, он заблуждается как глубоко верующий человек, не как хитрый демагог» (Там же. C. 178).[23].

Иного мира не будет

Эпиграфом к «Русскому полю» Хейфеца стал фрагмент из Антуана де Сент-Экзюпери: «Знать — это принимать то, что видишь. А чтобы видеть, надо прежде всего участвовать. Это — суровая школа».

Я уверен, что Михаил Рувимович Хейфец, талантливый ученик суровой советско-лагерной школы 70-х годов минувшего столетия, живущий сегодня (с 1980 года, после освобождения из лагеря) в государстве Израиль, мог бы подписаться под высказыванием Рышарда Капусцинского, опубликованном в Польше во второе лето XX столетия:

Сейчас важнее всего открыться миру, выйти из своего захолустья, так как мир становится все более глобальным. Чем больше мы будем изолироваться, тем хуже для нас. Современный патриотизм должен соседствовать с убеждением, что каждая отчизна является частью великого мирового отечества. Чем больше мы будем проникаться духом открытости, чем больше будет у нас общего с гражданами других малых отчизн, тем патриотичнее мы будем, потому что сегодня можно существовать в мире исключительно благодаря другим. Если мы будем познавать и уважать ценности иных культур, то, в свою очередь, будут уважать и нашу самобытность. Такой мир будет миром для всех. Другого мира не будет…Świat jest wielką sprzecznością. Z Ryszardem Kapuścińskim rozmawiają Jarosław Gowin i Łukasz Tischner // Znak. Kraków. 2002. №1 (560). S. 68.[24]

А если, не дай Бог, «другой мир» будет — то он снова может стать концентрационным.