«Мы с Астафьевой вовремя успели увлечься переводами польской поэзии...»

67.

Мы с Астафьевой вовремя успели увлечься переводами польской поэзии. Начинается так называемый «застой». Издание наших книг стихов прекратилось. Прекратились и публикации наших стихов в журналах. Это были не семь лет тощих, как в предсказании библейского Иосифа фараону, а гораздо больше. После книги 1966 года «Пути сообщения» мои книги не выходили четырнадцать лет. Последнией книгой Астафьевой — на последнем издыхании оттепели — была ее книга «Кумачовый платок» (1965), представлявшая собой руины трех не вышедших в те годы книг: книги «Заветы» (книги об эпохе репрессий, первого варианта ее), книги «У нового предела» (о кризисе современной цивилизации) и книги стихов о любви. А после 1965 года — двенадцать лет бескнижия.

Но так совпало, что Наташа уже в конце 1963-го начала переводить польских поэтов, весной 1966-го я к ней присоединился, и с 1966 года наш дом на сколько-то лет стал домом двух одержимых переводчиков. Переводили мы оба тем более увлеченно, что многие годы переводили почти исключительно по собственному почину, без заказа, для себя.

Впрочем, у Наташи как раз в это время появилась и одна поэтесса «на заказ»: Саломея Нерис. Вот как это случилось. Мы были в Ленинграде, заехали в гости к Ефиму Григорьевичу Эткинду, рассказали, что оба мы последние годы много читаем польских поэтов, а Наташа и переводит их. Ефим Григорьевич сказал на это, что литовцы объявили конкурс на лучший перевод из Саломеи Нерис, буклет с условиями конкурса он нам тут же и вручил. Он был одним из членов жюри, но сразу предупредил, что решать будут литовцы, а вернее сказать, решать будут сами переводы: переводы посылаются под девизом, а фамилия переводчика скрыта в приложенном к переводам заклеенном конверте с этим девизом — раскроют только конверты победителей.

Когда-то поэт Владимир Львов, которого Наташа знала в свои студенческие годы, который знал литовский язык и знал Наташину лирику первых послевоенных лет, говорил ей, что ему ее лирика напоминает лирику Саломеи Нерис. Наташа помнила эти его слова и заинтересовалась литовским конкурсом.

В конкурсе (в самом конце 1965 года) участвовало семьдесят пять стихотворцев. Требовательные литовцы первую премию не дали никому, переводам Астафьевой присудили одну из двух вторых пермий, другую присудили переводам ленинградки Майи Кватковской. Это давало право на преимущественное участие в готовившейся в Москве большой книге лирики Нерис. Книга вышла в 1971 году. Московская книга 1971 года остается наиболее полной публикацией переводов Астафьевой из Нерис.

Москвичам и в голову не приходило (литовцы догадались, конечно, сразу), что Астафьева переводила Нерис не по так называемым «подстрочникам», а по оригиналам. Те москвичи, которые узнавали об этом, пожимали плечами и недоумевали: зачем же так усложнять себе жизнь! Работа была, действительно, адова. Мы раздобыли литовско-русский словарь и учебник литовского языка, написали приятельнице моей мамы, поселившейся после войны в Вильнюсе, та прислала нам в конце 1966-го только что изданный двухтомник стихотворений Нерис по-литовски.

Нерис — поэт большой силы звука, ее стихи нужно слышать, как они звучат, а иначе нечего и пытаться переводить. Яркая инструментовка, сильные, но не назойливые аллитерации (я менее всего знаток литовского языка, но ощущение такое, что литовский язык, так же, как английский, сам по себе уже сильно аллитерирован: может быть, это свидетельство существования не дошедших до нас текстов сильно аллитерированного древнего литовского поэтического фольклора?). Литовцы высоко оценили Наташины переводы, они писали о них даже в изданной на русском языке в Вильнюсе однотомной истории литовской литературы.

Нерис, родившаяся в 1904 году, в молодой литовской литературе сыграла ту же роль, что родившиеся около 1890 года Ахматова, Цветаева, Иллакович и Павликовская, — в русской и польской поэзии, а еще несколько их ровесниц — в поэзиях других языков и стран. Нерис и знала, и ценила стихи Ахматовой и Павликовской, Ахматову переводила. Жила она коротко, короче, нежели Цветаева и Павликовская, умерала в 1945 году, в тот же год, что и Павликовская, от той же страшной болезни, тоже далеко от родной земли. Нерис в годы войны жила в Пензе, в Уфе, умерла в Москве.

В книгу 1971 года вошло более тридцати переводов Астафьевой, но несколько переводов не вошло, они остались не опубликованы. Среди них — стихотворение «Щегленок»:

Режут мир ножи дождей студеных.

Осень, слякоть, лужи на дорогах.

Что пищишь так жалобно, щегленок?

Друга ль потерял, иль мучит голод?

 

Из тайги сибирской дунут вьюги,

наметут вокруг сугробы снега.

Перышки промокли у бедняги...

Как же ты — без крова, без ночлега?

 

Я укрыла бы тебя от стужи,

приютила бы в углу укромном.

Но, щегленок, я бездомна тоже,

лишь чужих небес прикрыта кровом.

Выражение «чужие небеса» применительно к России превысило меру терпения редактора книги Евгении Борисовой. Впрочем, она и так проявила терпение почти ангельское. Да и смелость. Она включила в книгу множество стихов, которых не было в составе, — их Астафьева выбрала сама, перевела и предложила дополнительно к издательскому составу (составителем был литовский критик и литературовед В. Кубилюс). Борисова включила в книгу безысходно мрачный «День поминовения», написанный в Пензе тогд же, когда и «Щегленок», в безнадежном октябре 1941-го («...Уходят люди — в землю, в землю... // И так их много — к телу тело <...>»). Включила «Мой дворик, милый дворик детства!..» — с ностальгическим зачином и мрачной концовкой:

<...> Какой ценой родного края

Достигнешь, сердце?.. Залпы, залпы...

Стоит морями кровь людская!

И трупов громоздятся Альпы!

Для мировой, планетарной войны Нерис нашла здесь планетарный же образ (впрочем, Альпы она видела воочию, в 1930-х годах, путешествуя по Европе). Это, чересчур «пацифистское», стихотворение Нерис по-русски больше уже не печатали.

Вопреки царивему тогда в наших издательствах ханжеству, Евгения Борисовна решилась включить в книгу также и такие выбранные Астафьевой стихи молодой Нерис, как «чересчур эротичное» стихотворение «Когда меня ты брал на колени...», как стихотворение о «незаконной любви» — «Перед чюрленисовским „Рексом”», как стихи о том, что у возлюбленного, человека женатого, родилась дочь, и он возвращается к семейному очагу («Ой, недаром 13 на листке календарном...»). Эти стихи Нерис по-русски больше не печатали. Впрочем, совсем уж монашкой сделать Нерис не удалось. Уцелело, например, в дальнейших изданиях переведенное Астафьевой стихотворение Нерис «Без костела»: «Без помолвки и венчанья, // Без костела и ксендза... // Лишь коней безумных ржанье — // Пыль от звезд летит в глаза! <...>».

Было еще вильнюсское издание Нерис по-русски в 1974 году, и литовцы позволили себе перепечатать там из московской книги некоторые наиболее «трудные» стихи. В частности, такие стихи беженки Нерис, в которых Россия ощущается как чужбина. Например, «Сугробы»:

Ах, как вы надоели —

Сугробы да сугробы!

Уральские метели

Разжалоби, попробуй!

 

Застыну на краю земли,

Беде раскрыв объятья...

Куда распутья завели

Литовское распятье.

Жизнь Нерис была короткой, но судьба позаботилась о контрапункте в ее творчестве: «литовское распятье» в стихотворении 1941 года — антитеза строки «Без костела и ксендза» в стихотворении из книги 1937 года, стихотворении богоборческом, бунтарском.

Ностальгические стихи Нерис военных лет и ее стихи о войне для Астафьевой стали как бы подступами к будущим переводам из Павликовской, из ее стихов военных лет, где тоже ностальгия и тоже война.

В поэзии и в характере, в личности Нерис есть параллели не только с Марией Павликовской, ее современницей (перекликаются, между прочим, и ранние «морские» стихи той и другой), но и с Халиной Посвятовской, поэтессой второй половины века, с которой молодую Нерис сближает свобода, раскрепощенность, дерзость.

Обе они, Нерис и Посвятовская, — женщины с сильным характером и в то же время — существа ранимые и хрупкие. Такой предстает молодая Нерис в стихотворении «Пожила б еще на свете». Это ее стихотворение по-русски после 1971-го тоже почему-то перепечатывали. Стихотворение — берущее за душу. Мы с Наташей часто его вспоминали, особенно последнюю строфу:

<...> Не боюсь я ранней смерти...

Только б ты любил —

Пожила б еще на свете

Из последних сил!

Я не сокращаю неожиданно разросшееся литовское интермеццо в этой польской книге. Потому что работа над Нерис оказалась для Астафьевой прелюдией к начатой тогда же огромной работе над польскими поэтессами ХХ века, работе, которая в конечном счете приведет к созданию антологии «Польские поэтессы» (2002).