«Наташа познакомилась, наконец, с Анной Свирщинской...»
127.
В 1975 году мы узнали, что в Варшаве осенью состоится (уже третий, после 1965-го и 1970 годов) международный съезд переводчиков польской литературы. Узнали довольно поздно. В Москве советскую делегацию на любые подобные съезды всегда формировало начальство, высокое и пониже, в делегации всегда преобладали чиновники и некоторые редакторши издательств. Но в это время Московскую писательскую организацию возглавлял — очень коротко это было — Сергей Сергеевич Смирнов (тот, который занимался защитниками Брестской крепости — и многих ее защитников, попавших в немецкий плен, а потом в наши лагеря, Смирнов из наших лагерей вызволил; с одним таким человеком я столкнулся и беседовал в 1964 году во Львове). Наташа решила пойти к нему. Было уже лето, но в отпуск Смирнов еще не ушел. Он рассудил, что, хотя Астафьева состоит в секции поэтов, такой вопрос должны решать переводчики. Наташа пошла к председателю секции Льву Гинзбургу. Кроме томика Стаффа, у нее были с собой однотомник Ивашкевича конца 1973 года и три цикла переводов в «Иностранной литературе»: Посвятовская, Свирщинская, Иллакович — публикации 1972, 1973 и 1974 годов. Гинзбург заглянул в книжку Стаффа, попросил подарить ему эту книжку, дал Наташе рекомендацию от секции переводчиков на поездку, и она поехала на тот съезд.
А Лев Гинзбург много раз потом предлагал нам почитать наши переводы у них на секции переводчиков. Почитать у них мы так и не собрались, но на их секции стали бывать, и даже гораздо чаще, чем на своей секции поэтов, где становилось душно от все более крепчавшего национализма и антиинтеллигентского духа. У переводчиков этого не было. Правда, были у этой среды свои неприятные черты: еще бóльшая даже, чем у поэтов, взаимная ревность, вечная война всех против всех, причем война иногда шла не столько даже за репутации, сколько за голый чистоган гонораров. Но это обнажалось лишь временами, а так, на первый взгляд, у них на секции было как бы поинтеллигентнее.
При каждой встрече с нами Гинзбург повторял, что собирается написать эссе о переводах Астафьевой из Стаффа как об одной из вершин русского сонета. Потом он вдруг умер, неожиданно для всех, не то во время, не то после операции.
Эссе о стаффовско-астафьевских русских сонетах он так и не написал, а коллекция астафьевских переводов силлабических сонетов Стаффа в разных русских метрах действительно была для эссе о русском сонете великолепным материалом.
128.
Съезд проходил 10 дней, в Варшаве и Кракове, Наташа познакомилась, наконец, с Анной Свирщинской, встретилась в Кракове с младшей сестрой Халины Посвятовской, увидела Шимборскую, которая подарила ей томик избранных стихов, услышала Уршулю Козел, приезжавшую из Вроцлава.
Тогда-то Астафьева и Свирщинская и увиделись в первый раз, в октябре 1975-го. Свирщинская была в тот момент поначалу в Варшаве, на «Осени поэзии», потом она вернулась к себе в Краков, но и съезд переводчиков, начинавшийся в Варшаве, продолжился в Кракове. «НАКОНЕЦ мы наговоримся», — предвкушала Свирщинская в своем письме, узнав, что Астафьева приедет в Польшу.
А в ноябре 1975-го и Свирщинская приехала в Москву. Была у нас дома. Принимали ее в редакции «Иностранки». Прилетела из Казани, специально, чтобы ее увидеть, художница, работавшая там на телевидении и посвятившая Свирщинской цикл передач, проиллюстрированный целой серией портретов Свирщинской по воображению. В свои шестьдесят шесть лет Свирщинская сохраняла ту красоту, какую дают женщине одухотворенность, сильное дарование и ощущение своей миссии.
Астафьева водила ее в Малый театр на «Царя Федора Иоанновича». Свирщинская — не только поэт, но и драматург, одна из ее драм, «Орфей», написанная в годы оккупации, получила первую премию на подпольном общепольском конкурсе, а в первые послевоенные годы шла на польских сценах. Вышел и однотомник ее пьес, но лишь в 1984-м, за полгода до ее смерти.
Наташа еще встретит с нею в Кракове новый 1979-й год, а в октябре 1979-го мы повидаем Анну Свирщинскую в Кракове оба.
129.
Свирщинская в Варшаве познакомила Астафьеву с двумя «провинциалами», которые в Варшаве бывали редко: с Марианом Яхимовичем, приехавшим из Валбжиха, и с Яном Хущей, приехавшим из Лодзи. Оба они — уроженцы так называемых «кресов», как называют поляки восточное пограничье давней Речи Посполитой в ее границах до первого раздела, до 1772 года, когда она включала и Правобережную Украину, и Белоруссию, и Литву, и часть Латвии: Латгалию.
Яхимович родился в Западной Украине, близ Дрогобыча, Ян Хуща — в Западной Белоруссии. Яхимович попал в Валбжих после войны как репатриант. Путь Хущи из его белорусских мест в Лодзь был кружным, он был депортирован в Казахстан, а уж потом с армией Берлинга выбрался в Польшу.
Наташа рассказывала, что она была, как все те дни в Варшаве, с Анной Свирщинской, и Ян Хуща, который обедал с ними вместе в — недорогой в те годы — столовке Дома литературы, обязательно хотел — по своим старомодным «мужским» понятиям — заплатить за обед за всех. А потом вдруг тут же уехал: видимо, прикинул, что еще на один день в Варшаве у него уже нет денег. Наташе очень было жаль его.
Яхимовича Наташа «подарила» мне, я писал о нем, переводил его, а посетили мы его в 1986-м, сделав специально крюк в далекий от всех столиц шахтерский Валбжих. Яна Хущу мы поделили, переводили его оба. Наташе особенно близки были его казахстанские стихи, меня заинтересовали его белорусские воспоминания и сентименты.
130.
Белоруссию я полюбил летом 1954 года, поработав на студенческой геофизической практике в глухих лесах Гомельской области (ближайшим городом был Мозырь, но и до него от деревни, где базировалась партия, было 45 километров). После практики я заехал в Минск, где пробыл два дня, но больше запомнил белорусские леса, которым посвятил тогда несколько стихотворений, чем мимолетный Минск.
В Минске я и увидел Яна Хущу — в 1976-м, в дни декады польской литературы в Белоруссии. Единственный раз в жизни в течение десяти дней я был «журналистом», приняв предложение «Литературного обозрения» написать статью о польско-белорусских литературных связях. Двумя годами раньше журнал дал мне премию за мою статью «Витки поэтической спирали» о четырех польских поэтах (Ружевич — Херберт — Шимборская — Свирщинская) как за лучшую статью года: это была моя первая литературная премия и долго единственная. Тогдашний главный редактор журнала Ю. Суровцев, проникся ко мне уважением и симпатией.
Белорусско-польскую статью для «Литературного обозрения» я написал, она начиналась именем Мицкевича. Тень Мицкевича и витала над встречавшимися все те десять дней в 1976 году.
С Яном Хущей мы беседовали в Минске, в мицкевичевском Новогрудке, постояли на берегу озера Свитязь...
На фотографии на берегу Свитязи между мной и Хущей стоит польский референт Союза писателей Виктор Борисов, о котором я уже упоминал. Он присутствует — в качестве «третьего» — и на других фотографиях, снятых в подобных ситуациях, например, на фотографии Пшибося и Шимборской в Тбилиси в дни юбилея Руставели. Впрочем, по отношению ко мне в дни той декады польской литературы в Белоруссии Борисов держался в высшей степени корректно, а для местных чиновников и чиновниц, ведавших декадой, он был начальством из Москвы, поэтому с первого же дня я имел статус не журналиста, а писателя из Москвы.
Моя единственная встреча с Яном Хущей оказалась последней, а его письма из Лодзи, которую он не любил и которая не любила его, были все более грустными. Улица, на которой он жил в Лодзи, именовалась аллеей Мицкевича, но на этой «аллее», как он горько шутил, не было ни одного деревца. Единственным светлым впечатлением его последних лет была поездка в Вильнюс. До войны он был студентом в Вильно, а потом много лет не бывал в этом городе.
Хуща рассказывал мне, что в 1934-м на выпускном сочинении в гимназии у них было две темы на выбор: Словацкий или «Пан Тадеуш» Мицкевича. Хуща взял бы Словацкого, но тема была сформулирована словами Пилсудского: «Всем, что я сделал, я обязан Словацкому». Такая официальность отвратила Хущу, и он решил писать о «Пане Тадеуше», хотя, как признается, в то время еще не научился ценить и любить эту вещь. Оценил и полюбил ее он позже. Между тем Хуща вырос в тех же краях, о которых повествует Мицкевич в «Пане Тадеуше». Кое-что из той патриархальности старопольского быта, которую застал Мицкевич, застал еще и Хуща. Он вырос в семье бедных шляхтичей, каких у нас в России называли «однодворцами». В самой внешности его было что-то старопольское, но уж он-то был из самых последних могикан той старины.
