Почему я пишу?
1. Почему я вообще пишу?
Если прав Хайдеггер, утверждая, что назначение Дазайн — это осознание своей жизни и выход за пределы своего бытия, — то и описание собственного опыта, а значит, и нарратив, и нарративный опыт присущи людям как существам, отличным от других существ. Дазайн создает их идентичность, он в отличие от других форм бытия способен «временствовать», т.е. наблюдать мир в трех временны́х планах, как пишет Хайдеггер, в «трех экстазах»: настоящее воспринимается в связи с прошлым, выступая его следствием, и как проект будущего, в связи с будущим. Идентичность понимаемого таким образом человеческого бытия выступает не чем-то данным, но за-данным — конструируемым в процессе самопонимания. Рассказывание себя, то есть автонарратив, и нарративная идентичность предполагают изменяемость во времени того, кто я есть, кем себя считаю, каким себя создаю в собственном повествовании. Если писание — это одна из форм рассказа, то в этом плане можно не писать, но нельзя не рассказывать себя — иначе не будет идентичности.
Это, конечно, не совсем так: все-таки люди что-то собой представляют, даже если ничего не говорят. Но, спрашивается, какова их идентичность: кто они — те ли, за кого принимают их другие, те ли, кем считают себя сами или же те, кем они хотели бы считаться?
Можно и не рассказывать, но тогда надо согласиться быть объектом — кем-то, кто рассказывается другими. Субъектность требует создания собственного нарратива, формирования себя таким, каким хочешь быть. Это не гарантирует успеха: собственный рассказ может не удаться, можно, несмотря на попытки, оставаться лишь объектом чужого повествования — таким собой, которого рассказывают другие (как это показывает Макс Фриш в «Назову себя Гантенбайн»). Но надо хотя бы пытаться: а вдруг получится?
Ради субъектности, ради того, чтобы быть тем, кем хочешь, надо рассказывать, однако остается вопрос: зачем писать? Ведь можно высказываться иначе — говорить или представлять себя в зрительных образах. Долговечность вовсе не аргумент. Сегодня изображение и зафиксированное живое слово (к примеру, на YouTube) могут быть такими же долговечными, как написанное, а, возможно, и более долговечными, и уж наверняка они могут иметь более широкую аудиторию (и можно, таким образом, быть тем, кем хочется, перед бо́льшим количеством людей, то есть как бы в большей степени).
И все-таки я предпочитаю писать: это более пластично. Написанное можно почти без конца вычищать, изменять; оно поддается воле автора лучше, чем произнесенное вслух, в нем для меня нет ограничений, зависимости от внешних факторов, какие существуют при высказывании устном (а если я шепелявлю? если о чем-нибудь забуду? если у меня вырвется слово или выражение не то, какое я хотел?) или же визуальном (здесь опять же проблема владения светом, техникой, пространством — программы для обработки фотографий открывают почти неограниченные возможности, но с ними нужно уметь обращаться; лично мне проще пользоваться обычной клавиатурой, чем всеми этими программами, что не означает, однако, абсолютного умения: порой слово дышит, где хочет).
Когда пишешь, можно думать, размышлять, переиначивать. Живое слово опрометчиво, спонтанно, неразумно, иногда о нем приходится жалеть, после того как оно уже произнесено. Авторы твитов или постов в Фейсбуке пишут быстро, но и это не лучший способ писать.
Да, я не только должен писать, чтобы рассказать себя таким, каким бы мне хотелось быть, но и желаю писать. Так я получаю больший контроль над тем, каким я себя изображаю. Пусть не полный, но — больший.
Кроме того, письмо долговечно, оно документирует. Если я, как Дазайн, изменяюсь во времени (в каждом следующем мгновении калькулируя то, что было, каким я был и к чему пришел), то написанное ранее позволяет лучше понять, кто я, благодаря возможности точного анализа, кем я был.
И, таким образом, круг замыкается. Я пишу, потому что существую. Писание позволяет понять, кто я, а понимание это необходимо для того, чтобы существовать. Следовательно, я пишу, чтобы существовать.
Наконец, я пишу потому, что чувствую себя обязанным оставить где-то след, образ мира, в которым я живу, жил. Этот мир существует во мне и, если я его не опишу, исчезнет. В этом есть также необходимость некоей трансцендентности, преодоления конечности жизни. И я, и мой мир — мы будем продолжаться в написанном для предполагаемых потомков, которые, быть может, захотят этот мир увидеть, чтобы, изучая прошлое, лучше понять себя будущих.
2. Писать, чтобы изменять действительность?
Не обязательно. Скорее, описать, понять, придать значение. Как выразился Конрад, «воздать высшую справедливость видимому миру». Если что-то при этом удастся изменить, то ради Бога. Но цель не в этом.
Иногда я делаю из этого исключения, но редко. До сих пор лишь единожды.
3. Почему я пишу прозу?
Действительно, это не очевидный выбор. Можно быть журналистом (я пытался заниматься этим какое-то время, будучи студентом, — бросил, о причинах чего мог бы долго рассказывать), можно писать автобиографию, как спортсмены или звезды эстрады. Но для этого надо быть спортсменом или звездой эстрады, я же таковым не являюсь.
Художественная проза лучше, чем журналистская и автобиографическая. Жизнь — это поток несущественных, не связанных между собой случайностей, которые лишь повествование скрепляет в разумное целое. Зачем же пытаться скреплять мгновения жизни во что-то осмысленное, когда можно сразу сочинять сцены, складывающиеся в разумное, значимое целое? Проще выдумывать с нуля, чем лепить что-то из обрывков, зачастую не сочетающихся друг с другом.
Писать прозу — все равно что мечтать наяву. Слова не столь упрямы, как действительность, их можно обуздать, подчинить воле автора. Если я хочу поехать в Африку, я вынужден преодолевать обстоятельства, укладывать чемоданы, покупать билет и так далее. Если же я хочу, чтобы там оказался мой герой, я могу в одном предложении посадить его на самолет, не заботясь о том, есть ли свободные места (это я решаю, что они есть), или сделать так, чтобы он сразу был там, на месте. Я могу промахиваться при стрельбе, потому что у меня слабое зрение или дует ветер, мой же герой может попадать всегда. Проза освобождает от ограничений действительности. Она может эту действительность почти произвольно создавать, лишь бы это выглядело достоверно. Быть писателем — это лучшее, что можно себе представить, потому что писатель может представить себе всё, а что он себе представит, то и есть.
Проза честна: это выдумка, которая, возможно, говорит правду. Она не притворяется правдой, а признает, что является фикцией. Она правдива в этом своем сочинительстве. Документ же выдает себя за настоящую правду, но это только одна из ее версий, фрагмент, картина мира, пропущенная сквозь оптику и восприятие репортера, его способность понимать, доступ к данным. Репортер говорит: так было. А должен сказать: лично мне, заинтересованному неким фрагментом действительности, на основании того, что я видел сам, что кто-то, кого я встретил, решился мне рассказать (в рамках нашего общения и других не до конца известных мне причин) и что я из этого понял, — мне кажется, что так могло быть, и я пытаюсь передать это в меру своих способностей. Это бы было честно. Но какой репортер настолько скромен, чтобы пойти так далеко в показе своей ограниченности? Это явление без прикрас показал Джон Кутзее в романе «Летнее время».
Проза между тем не претендует на то, чтобы быть правдой, объективной картиной действительности. Она говорит: всё это придумано, всё это в лучшем случае только похоже на мир, возможно, имеет какие-то его черты, содержит его фрагменты, отрывки. Этого не было, но могло быть. И уже читатель решает, верить ли и проецировать ли придуманную историю на реальный мир, поможет ли она ему в понимании этого мира. Лучше ли такой вымышленный рассказ поведает ему о мире? А так часто бывает.
В художественной прозе можно быть более искренним, чем, например, в автобиографии. В реальной жизни встречаются люди из книг, и потому порой в автобиографиях пишут о них чересчур много или чересчур мало, слишком хорошо или чересчур критически. К выдуманным героям автор относится так же, как врач к пациенту. Доброжелательно, но все же отстраненно. О герое можно сказать правду, не боясь последствий и не ожидая благодарности с его стороны.
А впрочем, все равно в художественных текстах автор пишет обычно о себе и своем мире. Только не напрямую, не буквально. Благодаря этому можно отбросить лишнее, несущественное и сосредоточиться на том, что действительно заслуживает внимания. Можно описать собственный опыт и эмоции, облачив их в такой наряд, который лишит их индивидуальной сложности, проблематизирует, сделает их более понятными и полезными для читателей.
Наконец, более приземленный фактор. Я люблю читать прозу. С детства я читал очень много, и общение с книгами стало для меня чем-то естественным. Я люблю твердые коленкоровые обложки, запах бумаги и типографской краски, состояние отрешенности, вытекающее из того, что ты находишься не здесь, а где-то там. Писание доставляет приблизительно то же удовольствие, что и чтение, с той только разницей, что у тебя есть еще и контроль над вымышленным миром. Его можно создавать на свое усмотрение. Быть там, где хочется быть.
4. Почему однажды я стал писать пьесы?
Писание прозы — занятие отшельническое. Автор, компьютер, текст. Бывает, кто-то это потом читает, но, как правило, нельзя рассчитывать на настоящий диалог. Издавая книгу, едва ли встретишься с реальным читателем, узнаешь, что же он в самом деле думает. Критик может ошибаться в своих оценках (он пишет так, а не иначе, потому что ему, возможно, нравится или не нравится автор, порой он завидует автору, что тот писатель, а не критик, как он; попадаются и умные критики, но редко). Комментарии под рецензиями обычно скупы и поверхностны. На авторские встречи вообще приходят люди, которые книгу еще не читали, а о другой, написанной прежде, не всегда хотят говорить.
Разумеется, из этого есть исключения. Иногда находится человек, который говорит, что та или иная книга произвела на него впечатление, стала для него важной, что-то в нем изменила, помогла ему что-то понять. Так бывает. Но это всего лишь исключения.
А ведь автор тоже человек, и он нуждается в другом человеке, в людях, чтобы поговорить с ними своим текстом, поговорить о тексте, узнать, что другие думают о нем и о том, что он написал.
В театре это возможно. Пьесу читают режиссер, директор театра, актеры. Сценограф, художник по костюмам, композитор. Все читают и делятся своими соображениями или даже ничего не говорят, но по тому, что́ каждый из них сделал, видно, как они откликнулись, как прочитали и интерпретировали текст.
Иногда пьеса пишется на сцену и на сцене, перерабатывается, совершенствуется совместно с труппой. Сокращается, дополняется. Переделывается и дописывается.
Потом слышишь собственные слова в темном зале и вместе с тем слышишь, как зрители на них реагируют, в каком месте переживают, в каком смеются, а в каком нет. Автор может сидеть среди зрителей инкогнито и следить за их реакцией. Это бесценный, волнующий опыт.
Я пришел в театр, чтобы встретиться с людьми.
В этом есть и момент удовольствия. Драма более концептуальна, чем проза. Дольше продумывается, короче пишется. Создается сам скелет, персонажи и их взаимоотношения, эволюция, язык героев. Ремарки можно сократить до минимума. Не нужно подробно прописывать обстоятельства действия, реалии. Всё это вариативно и может быть изменено. Важнее всего люди, их история. Остальное дорисуют другие — режиссер, сценограф, художник по костюмам.
Это снимает с автора часть обязанностей. Он может сосредоточиться на том, что важнее.
Но вместе с тем автор теряет контроль. Он позволяет другим интерпретировать текст, помещать его в реалии, нередко также изменять, сокращать или удлинять. Какое-то влияние автора на все это имеется, но порой оно невелико.
Вероятно, это цена за встречу с людьми.
5. Почему проза лучше, чем драматургия?
К сожалению, иногда встреча с людьми посредством драматургии невозможна. Дойдет ли дело до постановки, решают другие. Жюри драматического конкурса, директор театра, режиссер, который выбирает себе тексты, как клиент девушек для развлечения. Может, это грубое сравнение, но я как-то привел его, и один известный режиссер сказал, что оно хорошо описывает ситуацию. Автор пьесы идет вдоль дороги и машет сумочкой, а режиссер едет на машине, притормаживает, присматривается и иногда приглашает сесть в машину, а иной раз давит на газ и едет дальше. Такую зависимость на длинных дистанциях тяжело переносить. Можно ходить вдоль дороги и махать сумочкой хоть до упаду, но никто не остановится. Такова ситуация в польских театрах, за границей это выглядит иначе. Там несколько проще. К тексту относятся серьезнее, оценивают его более объективно. Я знаю, о чем говорю. Заграничных премьер у меня было больше, чем польских.
К счастью, есть еще радио и телевидение. Положение автора там более выгодное. Там думают о тех, кто это будет смотреть и слушать. Это требует иного прочтения и иного отбора текстов. Критерии здесь более объективны. Ценятся хорошо написанные пьесы. С героями, конфликтом и так далее. Место экспериментам есть, но таким, которые чему-то служат.
В случае с прозой действуют более четкие правила, чем в обычном театре. Между автором и читателем стоит только издательство и книжный магазин. Конечно, есть и рецензенты, но есть они и в театре. Если удастся найти издателя и поместить книгу в книжный магазин, то дальше идет уже читатель.
Кроме того, автор прозаического произведения объединяет в своем лице всех: он и сценарист, и режиссер, он сам создает костюмы и декорации, пишет музыку, сам утверждает актеров, выбирает для них освещение. У него под контролем всё. Это хлопотно, но в то же время и приятно.
Проза более емка и самостоятельна. Драму тоже можно читать, но всё же это неполноценный текст: он нуждается в конкретизации на сцене, лишь там он обретает полную силу.
А встреча с читателем, театр? Театр приходит сам. Иногда легче поставить на сцене роман, переработанный в пьесу, чем текст, изначально создававшийся как драматическое произведение.
У прозаика больше свободы, даже если ее ценой становится одиночество.
Быть может, одиночество писанию предопределено, естественно для него. Надо его приручить и смириться с ним. Ведь бытие Дазайн есть бытие-к-смерти. А смерть по природе своей нелюдима.
К счастью, писание спасает от страха смерти. Когда умирает тело, автор начинает жить уже лишь настоящей, вечной жизнью в своих текстах. Это обнадеживает. Еще и поэтому я пишу.
