«С Анной Свирщинской мы все же успели в тот осенний день 1979 года пройтись чуть-чуть по Кракову».

146.

В редакции «Твурчости» осенью 1979-го я познакомился, наконец, с Земовитом Федецким, переводчиком русской поэзии (столь разных поэтов, как Заболоцкий и Высоцкий), а когда-то одним из авторов варшавского Студенческого театра сатириков. Федецкий много лет руководил в «Твурчости» отделом поэзии, но, кроме того, был постоянным обозревателем московских журналов, подписывал эти свои обзоры в «Твурчости» двумя маленькими буквами zf.

Первый текст, подписанный этими буквами zf, мне показал когда-то в Москве Александр Марьямов. Федецкий пересказывал польским читателям «Твурчости» очерковую книгу Марьямова о Заполярье «Идем на восток», печатавшуюся с продолжением в «Новом мире». Марьямов, столкнувшийся со мной на аэродроме в Салехарде, посвятил мне пару страниц и цитировал в книге одно мое стихотворение середины 50-х годов как стихи молодого геофизика, работающего в Заполярье, цитировал без фамилии. Федецкий писал тогда в «Твурчости», что эти стихи позволяют надеяться на возрождение русской поэзии. Я, конечно, запомнил это, а Федецкий, конечно, тут же забыл.

Теперь, в 1979-м, и отныне уже в каждый наш с Наташей приезд, Федецкий, сам переводчик, беседовал с нами как с коллегами-переводчиками. Не раз мы бывали потом и у него дома. У него и у его собак, занимавших в доме едва ли не главное место.

А заочно он начал откликаться несколькими строками в «Твурчости» на каждую нашу польскую журнальную публикацию — с середины семидесятых годов.

Последней была встреча с Анной Свирщинской в Кракове, где проходили два с половиной дня из десяти переводческого съезда 1979 года. Свирщинская еще легко бегала с нами по узким краковским улочками.

Мы забежали в ее крошечную квартирку на улице Крупничей, где Наташа гостила у нее в декабре 1978-го, и они встречали вместе Новый год. Это писательский дом, все квартирки там маленькие, скромные.

В этот наш приезд в Краков, осенью 1979-го Свирщинская познакомила нас с Адамом Земяниным, молодым поэтом. В доме на Крупничей он жил тогда на первом этаже в сырой квартирке, он угощал нас водочкой с огурчиками и с грибками собственного соления, тут же была его жена Мария, которой посвящены многие его стихи, одна из его книжечек так и называется — «Стихи для Марии».

Этот дом на Крупничей — почти что дом-коммуна или, скорее, общежитие, где в тесноте, в бедности, а иногда и в обиде годами жили многие краковские писатели. Внизу была столовая, открывавшаяся на несколько часов, мы заглянули вместе с Анной Свирщинской и туда и познакомились со Станиславом Чичем, прекрасным поэтом «поколения 56», написавшим всего две небольшие книги стихов и две или три книги прозы. Чич — самый жесткий и беспощадный из поэтов своего поколения. Астафьева перевела  впоследствии два стихотворения Чича — «Крыса» и «Красные стеклышки» — без него было бы нечестно с нашей стороны представить польскую поэзию ХХ века. В стихах Чича — они не поддаются пересказу или цитированию, их нужно читать — сочетание ужаса и убогости бытия. А убогая дешевая столовка в доме на Крупничей, к которой образ Чича, виденного лишь однажды, навсегда накрепко прирос, вспоминается — на фоне легкомысленной эйфории той нашей «лауреатской» поездки — как угрюмая преисподняя для нищих по определению поэтов.

Нас с Наташей наше лауреатство денежными людьми не сделало, хотя премии были довольно значительные, не помню цифр. Провозить деньги через границу тогда не разрешалось, нужно было что-то купить, из одежды, из обуви, покупками мы не занимались, поглощены были общением с поэтами.

Львиную долю наших премий мы оставили, уезжая в Москву, в Варшаве в кассе, на будущий приезд в Польшу. Вариант такого приезда тоже предложила Свирщинская: приехать мне поработать в краковских библиотеках, а остановиться у нее, в их крошечной квартирке. Но в Польшу мы приехали с Наташей семь лет спустя. Семь лет в Польшу времен «Солидарности» никого у нас не пускали, кроме людей сугубо проверенных. К 1986 году наши с Наташей польские премии уменьшились в результате инфляции в пять раз, ничего от них не осталось. Деньги идут к людям денежным, от безденежных они отскакивают.

148.

Вариант моего приезда в гости к Свирщинской не реализовался, хотя она возвращалась к этому своему предложению еще раз, уже в письме к нам в Москву:

«Краков, 14.XI.79

Дорогая Наталья, Дорогой пан Влодзимеж,

Посылаю три вырезки из газеты «Жиче литерацке». Одна — с шаржем на п. Влодзимежа, две с его стихотворением. Оно, на самом деле, превосходное. Многие люди уже мне это говорили, а мне очень приятно было слушать.

Вспоминаю ваш приезд в Краков, наши встречи и беседы. Жаль, что мы так редко встречаемся. Очень вас люблю.

Очень хотела бы видеть пана Влодзимежа гостем у меня в Кракове. Возможно ли это было бы в марте 1980 года? В мае начнется у нас в доме капитальный ремонт, который продлится Бог знает как долго. Будут устанавливать, между прочим, центральное отопление, столовая не будет работать. В Варшаве в союзе литераторов подобное «мероприятие» длится уже несколько месяцев и конца не видно.

<...> март был бы лучше всего, у меня будет время, я никуда не выезжаю и приглашаю вас, пан Влодзимеж, сердечно в маленькую комнатку на четвертом этаже на Крупничей, 22. Беспорядок у нас чудовищный, но надеюсь, что вы нам это простите. У вас будет свой ключ, завтрак и ужин вы будете готовить на кухне из продуктов, которые всегда есть в холодильнике. На обед будете ходить в столовую. Обеды там скромные, но здоровые. Едят там многие коллеги литераторы, в том числе Ежи Квятковский, Бальбус, Веслав Павел Шиманский, Станух. Вы сможете беседовать с ними о литературе. Ягеллонская библиотека в двух шагах от дома. Если решите приехать, прошу как можно скорее написать...».

Что касается шаржа, то польский карикатурист стилизовал меня под Ивана Грозного, мне это, разумеется, не понравилось, а вот полякам нравилось: всякий приезжий из Москвы хотя бы отчасти был для них представителем «наследников Ивана Грозного». Мое стихотворение «Мысль» («Той мысли, что свила гнездо...», из книги «Пути сообщения») краковская переводчица Мария Лесневская перевела точно и хорошо, а вот сталкивались мы с ней в Кракове очень мимолетно.

Аргумент близости Ягеллонской библиотеки был веский, я никогда там не работал и даже не бывал.

Как потенциальных моих собеседников в столовой на Крупничей Анна Свирщинская называет четырех критиков. То ли именно с ними она общается (дабы иметь поддержку хотя бы соседей по дому!). То ли думает, что мне полезно именно с их помощью сориентироваться в краковской поэзии и краковской литературной жизни. То ли попросту именно и только они постоянно обедают в этой столовой.

Наверняка меня мог интересовать Ежи Кятковский. Я ценил его статьи о довоенной поэзии Ивашкевича, из которых сложилась книга (ценил их и сам Ивашкевич и говорил мне об этом). Я с интересом читал текущие статьи и книги Квятковского о современных поэтах, хотя не всегда соглашался с ним. Большую симпатию вызывала доброжелательность Квятковского, который в меру своих сил помог многим непризнанным или еще не признанным поэтам добиться признания или хотя бы не погибнуть.

149.

Я не принял тогда предложение Анны Свирщинской погостить у них. Может быть, и зря.

Будучи автором уже двух опубликованных антологий (или сборников? — четырех и пяти польских поэтов), автором многих статей о польской поэзии, а теперь еще и польским лауреатом, я возомнил в тот момент, что теперь меня должен посылать в командировки в Польшу наш Союз Писателей. С этим я и пришел в Иностранную комиссию к небезызвестному Косорукову.

— А какие у вас преимущества по сравнению со всеми остальными писателями? — нагло спросил Косоруков. И в самом деле. Почему вдруг посылать куда-то именно меня? В командировки чиновники ездили сами, посылали близких людей либо людей сугубо преданных властям и сугубо проверенных. Можно было поехать и за взятку (один такой случай я знал от человека, давшего взятку и поехавшего), но нужно было знать, кому давать и какими именно «борзыми щенками», да и нужно было уметь давать; у меня, у нас обоих с Астафьевой не было никогда ни желания, ни умения.

В коридоре этой самой Иностранной комиссии я услышал однажды разговор. Я зашел не по поводу себя (по поводу себя я ни до, ни после упомянутого только что случая не ходил), а по просьбе львовского поэта и переводчика Владимира Лучука: он знал все славянские языки и переводил даже лужицких сербов. Вот как раз к лужицким сербам в ГДР он и просил командировку, а ответа ему во Львов из Москвы все не было. Тут я и услышал разговор за поворотом коридора: одна сотрудница поучала другую (та, видимо, была чином ниже):

— Если вы можете не посылать, не посылайте! А уж если не можете...

150.

С Анной Свирщинской мы все же успели в тот осенний день 1979 года пройтись чуть-чуть по Кракову. Она рассказывала нам о недавнем приезде Иоанна Павла II в Краков, в июне, когда он служил мессу на знаменитых краковских Блонях. Она кивнула в ту сторону, где Блони, от Крупничей это недалеко. Польское слово «błonie» соответствует старому русскому слову «болонье», которое обозначало «низменное поречье» или «луга за городской стеной». В современном же Кракове средневековые Блони — давно уже оказались внутри городской черты, неподалеку от центра города. «На Блонях, в двух шагах от Ратуши и Рынка», — вспоминала Павликовская в Англии, тоскуя о родном Кракове.

Анна Свирщинская, в отличие от другой Анны, Каменской, не была поэтом религиозным. Она была религиозна лишь в том широком смысле слова, в каком религиозен каждый подлинный поэт и вообще всякий, кто действительно живет духовной жизнью. В Иоанне Павле она ценила выдающегося человека, выдающегося поляка, выдающегося краковского митрополита, который в Рим уехал именно из Кракова.