«Беседовали мы и о литературе, и об этнографии славян».
142.
Из польских поэтов утром в день открытия съезда переводчиков в Варшаве присутствовали четверо: Ружевич, Новак, Уршуля Козел и Яцек Лукасевич. В одном из перерывов Ружевич и Новак столкнулись в узких дверях зала и обменялись несколькими фразами, грубоватый Ружевич не преминул обидеть интеллигентного Новака.
— Я — классик! — сказал Ружевич с хохотом, демонстрируя свежеполученный московский трехжанровый однотомник своих поэм-драм-прозы. Новак помрачнел. Хотя Варшава, которая неваршавянина Ружевича, пробившегося вопреки Варшаве, по-тихому ненавидела, Новака, почти единственного из краковян (еще, правда, Шимборскую) приняла.
Лукасевич выступал с докладом, информирующим гостей-переводчиков о польской поэзии за последние пять лет. Остальные поэты зашли на съезд посмотреть и послушать.
Вечером того же дня Уршуля Козел вошла в наш номер гостиницы и первым делом прикрепила Наташе к ее синему платью рядом с только что приколотым лауреатским значком прелестную брошку нежно-зеленого оттенка в форме бабочки. Я видел Уршулю впервые, до этого привык думать о ней как авторе тяжелой и мрачной гражданской лирики, вроде того «Рецепта мясного блюда», что я цитировал в начале этих заметок, или тяжелых и мрачных описаний деревенской жизни, как ее хрестоматийное стихотворение «Лущение гороха».
Да ведь и среди ее лирики много «мимолетностей», китайско-японских миниатюр, любования оттенками.
Таково, например, «Мимолетное лето»:
Как тебе летне с незабудкой неба
(когда злая середина солнца
свой круг совершает)…
Как тебе лужно в лютиковых травах
(лазурь желтизн пронизывает зелень
тропиком цвета)…
…Все благосклонно клонно добрым ветром
над птицей воздух синевой сочится
на крыльях мотыльков пыльца трепещет
Это оттенки милый друг оттенки…
… Это оттенки; трепетная зыбкость
теней и света; золотой середины
круговращенье.
Перевод Н.А.: См. «Польские поэты ХХ века» т. II; «Польские поэтессы». [2]
Пришла она с двумя мужчинами — со своим мужем Феликсом Пшибыляком, переводчиком с немецкого, и поэтом Яцеком Лукасевичем, с которым я переписывался, но увидел его впервые в дни съезда.
Лукасевич — поэт с негромким голосом, но критиком он быстро стал заметным и уважаемым. В докладе, который мы слышали утром, он, со свойственной ему объективностью и доброжелательностью, постарался дать всем сестрам по серьгам. Таким он и остался. Таков и его — опубликованный в каком-то сборнике, попавшем нам в руки, — доклад на конференции в Лейпциге в 1993-м, о польской поэзии после 1989 года; на фотографии он — почти тот же, каким мы его видели, хоть и стал профессором и чуть-чуть располнел; впрочем, при его высоком росте это не так заметно.
Но, доброжелательный ко всем, больше всего он любил и лучше понимал своих — и моих — ровесников, «поколение 56».
Впрочем, не только. Человек своего поколения, он был также человеком из своего города. Из Львова. В прекрасной книге Лукасевича-2001 о Херберте — героем книги, наравне с Хербертом, стал Львов.
143.
В один из дней съезда мы побывали в гостях у Тадеуша Новака, который незадолго перед тем перебрался из Кракова в Варшаву и жил на краю Варшавы, в новом районе. Я уже говорил, что Варшава его сразу же приняла. В середине семидестых о Новаке как «крестьянском классицисте» красиво и восторженно написал краковский критик Ян Блонский, критик блестящий и Варшавой издавна ценимый. Новак, действительно, прекрасный поэт, но к вопросу признания это, как правило, отношения не имеет. Просто обаянию Новака поддалась и Варшава. И неудивительно. Два самых интеллигентных человека, каких я встретил среди польских поэтов, — это аристократ Херберт и крестьянин Новак.
Новак кормил нас вкуснейшим крестьянским супом собственного приготовления, супы он готовил сам, по образцу тех, какие готовила его мать в деревне. Вторые блюда он доверяет готовить жене, Зосе. Она же водит машину.
К Новакам приехала вместе с нами находившаяся в те дни в Варшаве переводчица польской поэзии Ксения Старосельская, уже переводившая тогда прозу Новака. Беседовали мы и о литературе, и об этнографии славян. По стенам на книжных полках у Новака — книги о славянских народах. Мы тоже подарили ему монографию о языческой символике славянских архаических ритуалов, 1978 года издания, которую я сразу сообразил купить в Москве в двух экземплярах, один — для Новака. Но говорили и о политике. Новак так же, как все, ждал перемен. Он считал, что начнутся они в Советском Союзе. В конечном счете так и было. Решающими стали перемены в Советском Союзе. Но началось — в 1980-м — у них, в Польше: «Солидарность».
144.
В один из дней съезда, в начале октября, мы ездили к Ивашкевичу в Стависко. Ивашкевич пригласил к себе тех участников съезда, которые переводили его прозу или поэзию, их набралось довольно много. Из москвичей, кроме нас с Астафьевой, была Гильда Языкова, переводившая его рассказы, помню также итальянскую переводчицу его рассказов, Ирену Конти, варшавянку, поселившуюся в Италии, позже поляки издали томик ее польских стихов. Нас с Наташей взял в свою машину Ежи Лисовский, переводчик с французского, автор (то есть составитель) варшавской двуязычной 3-томной антологии французской поэзии. Лисовский был правой рукой Ивашкевича в редакции журнала «Твурчость». (После смерти Ивашкевича Лисовский стал главным редактором журнала, мы не раз еще заходили к нему в редакцию, бывая в Варшаве. А теперь вот и Лисовский скончался. Он успел перевести на французский многое из прозы Ивашкевича и даже многотомный роман «Хвала и слава», но уже когда Ивашкевича не было в живых).
Ивашкевич был болен, полулежал в кресле. Был угнетен: то ли старостью, то ли болезнью, то ли еще чем-то. (Кто-то объяснит нам, потихоньку, что уже много месяцев тяжело болеет его жена; в конце декабря, как мы узнаем позже, она скончается. А предыдущей зимой умерла его сестра Ядвига, которая жила в Стависко, и в стихотворении на смерть сестры — Наташа вскоре переведет его — Ивашкевич жалуется: «…И некого же спросить мне: помнишь?..». Старому человеку не с кем поделиться воспоминаниями). Гильда Языкова, много лет работавшая редактором в издательстве «Детская литература», любившая стихи, пообещала Ивашкевичу, что она издаст его томик стихов, и что Британишский будет составителем. Грустный Ивашкевич на минуту просветлел: ему особенно хотелось, чтобы на русском языке, который он так любил, вышел, кроме прозы, кроме собраний сочинений, отдельный томик его стихов, который могли бы купить именно любители поэзии.
Мы понимали, что видим его последний раз. Он умер пять месяцев спустя, в начале марта 1980-го. Рассказывают, что его подобрали лежащего на парижской улице. У него было прободение язвы, а когда ему, наконец, оказали помощь, было уже поздно. (Теперь опубликован в «Твурчости» его дневник последних лет, 1977—1980; последняя запись в дневнике — 10 февраля 1980).
В ноябре 1979-го он еще принял в Стависко приезжавшего из Москвы Сергея Баруздина, главного редактора «Дружбы народов», и тот опубликовал в «Известиях» беседу с Ивашкевичем, где Ивашкевич выражал удовлетворение, что в Москве печатают его восьмитомник, но особое удовлетворение, что в этом принимают участие поэты Британишский, Астафьева и Муза Павлова. (Павлова переводила стихи Ивашкевича еще в 50-х годах, переводила неплохо, и благодарный Ивашкевич помнил об этом). Переводчики прозы Ивашкевича, занимавшей семь из восьми томов московского собрания сочинений, долго на нас с Астафьевой сердились, но Ивашкевич считал себя в первую очередь поэтом, а наши переводы составляли основу первого тома, тома стихов. Впрочем, по-настоящему эту нашу большую работу можно оценить лишь в первом томе трехтомника 1988 года, где напечатано и все не прошедшее по цензурным условиям в 1976-м, и кое-что новое.
В нашей двухтомной антологии польских поэтов 2000 года стихи Ивашкевича мы дали слишком скупо; не дали, к сожалению, целиком ни одного его поэтического цикла, а он был великолепнейшим мастером этой формы (формы, которая в ХХ веке отчасти заменила поэму; для Ивашкевича — несомненно).
145.
Встреча с Анной Каменской в октябре 1979-го тоже оказалась последней. Анна прожила еще шесть с половиной лет, умерла весной 1986-го, но мы попали в Варшаву — после семи лет отсутствия — лишь осенью 1986-го. В 1979-м, в дни съезда переводчиков, мы успели забежать в Каменской и домой, и в редакцию «Твурчости», где она работала: Ивашкевич взял ее сразу же после смерти Яна Спевака заведовать тем же отделом поэтических рецензий, которым долго заведовал Спевак.
На протяжении 1970-х годов Анна Каменская присылала нам почти все свои новые книги (только ее прекрасную книгу эссе «От Лесьмяна» — о лучших польских стихотворениях ХХ века, — прислали нам Слободники). Присылала не только свои. В 1974-м, зная, что я занимаюсь Хербертом, — прислала сразу по выходе его новую книгу «Господин Когито»; Херберт прислал экземпляр двумя неделями позже.
После последней встречи осенью 1979-го от Каменской было еще несколько писем.
Письмо ноября 1980-го — отклик на мою книгу «Открытое пространство»: «…Очень понравились мне все „геологические” стихи, так крепко сидящие и в природе, и в мире мысли. Так звучит и прекрасное последнее стихотворение о море, тоже стихии материи и мысли. Поздравляю вас с этой книгой…».
Письмо декабря 1980-го — в разгар бурных событий в Польше — касается старомодного старого, только что скончавшегося в феврале Ивашкевича и совсем уж старомодной Конопницкой. Мы оба с Наташей переводили предсмертные восьмистишия Ивашкевича, в одном из них он сравнивает себя с аистом, который «свил гнездо средь проводов высоковольтных», а эпиграф к восьмистишию Ивашкевич взял из памятного ему с детства хрестоматийного стихотворения Конопницкой:
Дети кличут: аист, аист!
А он: кля, кля, кля…
Этого стихотворения для детей не нашлось ни в трех изданиях Конопницкой, какие есть у нас дома, ни в четырех или пяти, какие нашлись в московской Библиотеке иностранной литературы. Но одно из имеющихся у нас польских изданий избранной Конопницкой составлено Анной Каменской, к ней мы и обратились. Она перепечатала в ответном письме полный текст стихотворения «Что видели дети по дороге» из детской книжки Конопницкой. И добавляла: «…Стишок этот был еще очень популярным во времена моего детства, дети учили его наизусть, отсюда слегка искаженная цитата в памяти Ивашкевича. Подумать только, что нет уже этой деревни со стрехами, с косами, с босым пастушком, играющим на дудочке, с нищим, молящимся под придорожным крестом. А стишок по-прежнему приятный и милый, и его охотно читает мой 7-летний внучек Якуб…».
Конопницкая, чрезмерно популярная в Польше на протяжении жизни многих поколений, во второй половине ХХ века впала в немилость, к ней стали относиться с пренебрежением как к синониму старомодности безнадежной и запредельной.
(Ивашкевич — исключение, он с сентиментом вспоминает Конопницкую как свое детство, к тому же он прожил много лет и знает, что все моды и немодности — временны и условны). Каменской удалось в 1965-м составить книжечку стихов Конопницкой так, чтобы она не отвратила современного читателя, если он не фанатик авангарда. И уж совсем не старомодные, не банальные, неожиданные стихи Конопницкой о психологии женщин и о ситуации неравенства полов выискала впоследствии и процитировала полностью в своей книге (1996) о польских писательницах XIX века неутомимая воительница современного польского феминизма Гражина Борковская. (Надо отдать должное польским литературоведкам-феминисткам: они многое освежили в истории литературы и даже, как Мария Янион, в истории мысли).
В декабре 1982-го Каменская еще откликнется на московский томик стихов Ивашкевича («Как жаль, что он не дожил!»). А последнее ее письмо к нам датировано февралем 1986-го, месяца через два ее не станет.
