«Самыми молодыми поэтами, с которыми мы встретились и беседовали в Кракове, были тридцативосьмилетний Мартин Баран и тридцатичетырехлетний Адам Видеман».

262.

Самыми молодыми поэтами, с которыми мы встретились и беседовали в Кракове (за столиками во внутреннем дворике старинного дома на Каноничей, где мы жили в писательской гостинице на втором этаже в 1986-м и где теперь на первом этаже — литературное кафе), были тридцативосьмилетний Мартин Баран и тридцатичетырехлетний Адам Видеман. Оба не отказываются считать себя молодыми, молодость очередной раз в моде, молодые преуспевают. Книга Мартина Барана, подаренная им при встрече, — девятая, есть среди их ровесников поэты, успевшие издать еще больше, а Яцек Подсядло, тридцатичетырехлетним, в 1998 году, опубликовал двухтомное собрание своих стихов. Это поколение поэтов — родившиеся после 1960 года — адаптировалось к новым временам, не пропало, они умеют себя рекламировать, создали и поддерживают миф о «буме» в поэзии. Они опубликовали множество поколенческих антологий и даже поколенческий писательский словарь — «Другой Парнас». Другой Парнас — это не тот Парнас, на котором царят Милош и Херберт. «Назад от Островов Милоша» — так назвала свою статью о Видемане молодой критик Кинга Дунин. Под Островами Милоша она, видимо, понимает Острова «Блаженных», мнящих, что они пребывают в мире Высших Ценностей. Молодые же смотрят на вещи трезво. До цинизма трезво. «У меня ощущение, — пишет о них Юлиан Корнхаузер, — что категоря зла вообще для них не существует. И не потому, что зло банализировалось, а потому, что граница между ним и добром стерлась, что эта граница попросту не нужна. Новые поколения, воспитанные в телевизионных сумерках истории, не хотят искать ценности самостоятельно».

Корнхаузера удручает нигилизм молодых поэтов и демонстративная у многих из них обсценичность, обилие матерных слов — и к месту, и не к месту. В польской литературе молодые имеют возможность сослаться на пример и прецедент Станислава Игнация Виткевича (Виткация), который пользовался русским матом в своей прозе тридцатых годов, притом в прозе интеллектуальной, философской. Молодые польские поэты пользуются русским матом часто и почти все (а вот английским матом, в отличие от московских подростков, давно взявших его на вооружение в своей заборной литературе, молодые польские поэты не пользуются — почему?). Мартин Баран — один из трех авторов известного коллективного стихотворения трех Мартинов (вместе с Мартином Светлицким и Мартином Сендецким), из которого цитируют чаще всего первую строфу. Молодые обращаются к Юлиану Корнхаузеру:

Мы написали бы стихи

полные неплохих идей

или каких-нибудь.

Но, дорогой Юлиан,

ни одной за окном не видно.

Да, за окном идей ни х..

Наиболее активная и наиболее агрессивная формация поэтов этого поколения сразу же провозгласила себя «варварами». Некоторые критики назвали их «дикими». Если приглядеться, в польскую поэзию пришли люди, родившиеся и выросшие в стороне от благополучных и культурных польских столиц, люди из провинции, из промышленных, задымленных, черных городов. Например, из городов польской Силезии (иногда в польской критике пишут о «силезской школе» поэтов). Название силезского города Сосновец выбрал для заглавия своего стихотворения-манифеста Мартин Баран: «Сосновец — как женщина»:

Наши города не имеют ни основателей, ни гигантских башен, ни цветущих садов.

Над дымящимся снегом невысоко их возносит гонимая ветром пыль.

Но они на удивление долговечны и обитают в них существа, жаждущие быть.

На берегах каналов пыль въедается в бутылочное стекло.

На участках, под свинцовым теплом взрастают морковь и осот.

Поскольку мы должны любить — мы любим наши города. (Даже их жирных котов).

Трудно любить, хоть они и волшебны, недоступные нам утра в Риме.

Мы любим обыденность не из снобизма, но потому что она на расстоянии вытянутой руки.

Ибо любить — это значит касаться.

Как любишь ты женщину, которой ничего, кроме себя, не нужно, чтобы быть женщиной.

Сосновец (из справочника: 7 километров от Катовице; шахты, сталелитейный завод) в самом деле никто не основал, ни Ромул и Рем, ни Петр I. Город сложился в XIX веке, в ходе развития добычи угля, из нескольких шахтерских поселков, как складывались города Донбасса.

Регионализм распространился в молодой польской поэзии и прозе конца ХХ века. Но у молодых «силезцев» регионализм особый, отчасти «шахтерский». Предтечей нынешних молодых польских поэтов «силезской школы» был, конечно, Ружевич. Он жил в силезском Гливице с 1949-го, когда женился и вынужден был бросить отделение истории искусства в краковском университете, и до 1968-го, когда переехал во Вроцлав. Региональным поэтом Ружевич, в отличие от целого ряда американских поэтов, никогда ни в малейшей мере не был, к тому же в гливицкие годы он очень много ездил — сначала в Венгрию, Монголию, Китай, потом на Запад, чаще всего в Италию. С 1961 года в его книгах преобладают итальянские впечатления. Но гливицкий городской пейзаж нетрудно угадать в его стихотворении «Апрель 1955», опубликованном в книге 1969 года:

...за окном красные стены

покрытие сажей

пылающие окна фабрик

бельма больниц...

Молодые 90-х годов к Ружевичу относятся лояльно, но в качестве учителей предпочитают декларировать американцев. Мартин Баран в своей книге стихов публикует, между прочим, раздел «фразы и картинки», где вперемешку с собственными «фразами» и зарисовками цитирует и чужие понравившиеся ему фрагменты. В том числе фрагмент из американского поэта Чарльза Резникоф (который был некогда, в 1930-х годах, товарищем привлекшего меня поэта Карла Рэкози по группе «объективистов»): небо — голубое, а вода — зеленая, кто-то бросил в воду газеты, консервные банки, пружину от кровати, палки и камни, но часть этого переваривает терпеливая вода, часть покрывает терпеливый мох. Есть в этих строках надежда, что некрасивая, неуютная, грязная среда обитания нынешнего человечества еще способна самоочиститься. Это надежда не только Чарльза Резникоф, это надаждая и Мартина Барана. И речь не только об экологии природы, речь и об экологии общественной и нравственной жизни тоже. У Мартина Барана коротко стриженные волосы, черные очки, но когда он снял их — Наташа обратила внимание, — под очками оказались наивные, беззащитные и чистые светлоголубые глаза. Может быть, нарочитая грязь (особенно в эротике), жесткость, жестокость его лирики — такая же внешняя защита, как черные очки? Тоска по чистоте, по «чистой экзистенции» вместо теперешней «испорченности», прорывается в одном его любопытном стихотворении. В утопии о том, как после конца света, после гибели современной промышленной цивилизации «мы», «дикари», будем жить «на руинах фабрик» (т.е. на руинах, в частности, Сосновца, Катовице и т.п. — В.Б.) — в юртах:

...и будем жить

и снова послужим

Жан-Жаку примером чистой

экзистенции, о какой могут разве что мечтать

испорченные племена

из-за реки, из-за леса...

Адам Видеман — и внешне, и в стихах — несколько благообразнее, тоньше. Хочет нравиться — и нравится — женщинам. На обложку книги он вынес отзывы исключительно женщин: от маститой и заслуженно почитаемой поляками Марии Янион до молодой Книги Дунин, которая пишет, что «Видеман — это очень впечатлительный юноша, который ищет любви, а если ее не находит, то оказывается в дураках». В поэзии Видеман реже, чем другие его ровесники, эпатирует вульгарностями. (А уж если вульгарности, то помягче: «взгляд бродит по тексту, как дворняга, как вошка по грязной дворняге...»). Знаток серьезной музыки. Одно из его стихотворений — о том, как он пересказывает в популярной форме своим попутчикам в поезде, солдатам, едущим в сержантскую школу, которые «не знают даже Подсядло», содержание «Бури» Шекспира, и они, представьте, слушают «с горящими глазами».

С Мартином Бараном — и другими ровесниками — сближает Видемана обилие англоязычных слов, чаще всего американизмов, в том числе это имена киноактрис, названия фильмов.

В польской критике стала общим местом констатация интереса поэтов 1960-х годов рождения к американской поэзии. Некоторые видят в этом опасность потери польской поэзией собственного лица. Одним из первых заговорил об этом Милош, много лет живший в Америке и отнюдь не идеализировавший ни Америку, ни тем более американизацию всего мира. Тот же Милош недавно дал свою премию (а он дает с некоторых пор премии молодым польским писателям) двум поэтам этого поколения — Яцеку Подсядло и Павлу Марцинкевичу — именно за то, что они вернули ему, Милошу, надежду, что польская поэзия не потеряет самобытности.

Яцек Подсядло (стихами которого мы, по Наташиной инициативе, закончили нашу антологию, что было на редкость удачным и точным решением) создал симпатичнейший образ поэта-бродяги. Подобные поэты-бродяги были в Америке, но были и в Польше, а один из них, Эдвард Стахура, даже стал после смерти культовой фигурой. Подсядло публикует иногда в журналах переводы из американцев, но в его лице американизация польской поэзии не грозит.

Та линия американской поэзии, которую подхватили сейчас молодые поляки, в моем ощущении восходит в конечном счете к одному из самых любимых моих стариков — к реалисту (и гуманисту!) Уильяму Карлосу Уильямсу. Он ведь тоже изображал — с сочувствием и любовью — зады и задворки современной цивилизации, такие же, как Сосновец Мартина Барана, где «на берегах каналов пыль въедается в бутылочное стекло». Так и в провинции Уильямса, где он десятилетиями работал в провинциальной больнице. И там тоже — бутылочное стекло:

МЕЖДУ СТЕНАМИ

задних флигилей

здания

 

больницы где ничего

не растет

 

лежит

зола

в которой сверкают

осколки

 

разбитой зеленой

бутылкиСм. Современная американская поэзия. М. 1975; От Уитмена до Лоуэлла. Американские поэты в переводах Владимира Британишского. М. Аграф. 2005.[1]

На Уильямсе, я думаю, Юлиан Корнхаузер и Мартин Баран сошлись бы.

Оба наши собеседника, Мартин Баран и Адам Видеман, подарили нам свои последние томики. Баран заторопился и побежал на радио, где у него была передача. Видеман оказался издателем. Пока мы сидели и беседовали, наша молодая опекунша Ивона успела сбегать в его издательство «Зеленая сова» («Zielona sowa»), в котором он главный редактор и которое издает молодых, и попросила у них для Астафьевой что-нибудь самое свежее из молодых поэтесс. Они дали второй экземпляр рукописи еще не вышедшей, а готовящейся книги стихов молодой поэтессы из Познани — Агнешки Кутяк; впрочем, книга должна была вскоре выйти и вышла. А Видеман сопроводил нас до ближайшего книжного магазина и с гордостью показал там на полке выпущенную его издательством «Антологию новой польской поэзии. 1990—1999» (стихи ста поэтов, издавших в 90-х годах первые книги). Мы ее, разумеется, купили. В оглавлении сохранились галочки Астафьевой напротив десятка имен молодых поэтесс, пять из них действительно вошли в концовку ее антологии польских поэтесс. Да еще Агнешка Кутяк.