Свадьба. Акт второй, сцены 1-10
АКТ ВТОРОЙ
Свечи погашены, тусклая лампа горит на столе.
Сцена 1
Хозяйка, Ися.
Хозяйка.
Полночь! Людям надо спать,
ну а детям и подавно.
Ися.
Мне не хочется в кровать,
я хочу потанцевать;
ах, как весело и славно
там играют. Как тут спать!
Хозяйка.
Спорить будешь — рассержусь.
Ися.
Только раз еще сплясать бы!
А потом, чтоб видеть свадьбу,
я на печку заберусь.
Хозяйка.
Ну а завтра? Ведь с постели
не поднять тебя опять.
Что тут спорить, в самом деле!
Ися.
Мама, мамочка! В кровать
мне нельзя. Сейчас чепины,
посмотреть хочу чепины.
Мама, мамочка! Сегодня
не гони меня ты спать.
Хозяйка.
Щурятся твои глазенки,
видно, сон тому причина.
Ися.
Как хотела б наконец
взрослой быть, а не девчонкой,
чтоб подружки пели звонко,
чтоб надели мне венец.
Хозяйка.
Покачай сперва ребенка,
лампу принеси сюда.
Быть по-твоему сегодня,
ну да ладно... Не беда...
Сцена 2
Хозяйка, Ися, Климина.
Климина (в другой комнате).
Начинаются чепины!
Начинаются чепины!
Всем замужним быть на месте,
все замужние — к невесте!
Обе женщины взяли две маленькие сальные свечки, зажгли их и отправляются на свадьбу, где совершается обряд чепин. Ися, оставшись одна, развлечения ради то выкрутит в лампе фитиль, то опять подвернет его. Ися глядит на мерцающий слабый огонь, а часы в это время бьют полночь.
Сцена 3
Ися, Соломенный Чехол.
Чехол.
Кто меня
на свадьбу звал?
Что хотел?
Чего желал?
Я пришел,
пора настала.
Будет здесь
гостей немало,
только б ветер крепче стал.
Все, что души волновало,
все, что в смутных снах мелькало,
будь то грех,
будь то смех,
будь то пан богаче всех,
будь то бедность и беда —
все придут плясать сюда.
Ися.
Ай, ай, ай, ну что за хлам!
Ты зачем явился к нам?
Чехол.
Передай отцу скорей,
пусть сегодня ждет гостей,
сам их звал он, сам их звал...
Ися.
Прочь пошел, его нет дома!
Ты ведь мусор, ты солома,
что ты лезешь к нам, нахал?
Чехол.
Передай отцу...
Ися.
Вот напасть!
Прочь на поле! Мусор, пакость!
Чехол.
Незаметно кликни мать...
Ися.
Чтоб тебе ни сесть, ни встать!
Чехол.
Кто меня на свадьбу звал...
Ися.
Ах, соломенное рыло!
Как же с поля ты удрал?
Чехол.
Я оделся в то, что было, —
сам отец твой надевал
на меня лохмотья эти,
чтоб лихой осенний ветер
розы на кусте не смял.
Да, да, да! Откуда б сам я
одежонку эту взял?
Ися.
Уходи! Не слышишь, что ли?
Прочь отсюда! Прочь на поле!
Чехол.
Кто меня
на свадьбу звал...
....................................................
Сцена 4
Марыся, Войтек.
Марыся.
Отдохни немножко, Войтек.
Танцевать и я устала.
Войтек.
О жена моя, о сердце,
почему мне грустно стало?
Видно, ты тому причина...
Скучно здесь... Иди туда.
Марыся.
Мне тебя оставить, Войтек?
Никогда!
Войтек.
Померещилось мне вдруг,
будто это ты венчалась.
(Напевает.)
«Не досталась мне Марыся,
не досталась».
Марыся.
Посиди с детьми немножко
иль усни — печаль и минет.
Войтек.
Померещилось мне вдруг,
будто я один в пустыне.
А как музыку услышал —
тени увидал вокруг.
Марыся.
На стене фигура эта
получилась лишь от света.
Посмотри, как мчится быстро,
словно гонятся за ней.
Войтек (напевает).
«Парень, стереги коней!
Уведет твою невесту
пан вельможный — кони рысью
будут гнать...»
Марыся.
О чем грустишь ты?
Войтек.
Ах, Марыся!
Когда они оба идут в боковушку, Мароыся берет лампу со стола. Сразу становится темно — лишь виднеется свет в боковушке да от дверей, за которыми идет свадьба, падает полоска света.
Сцена 5
Марыся, Призрак.
Призрак.
Ты была моей невестой,
мне сказала «да».
Марыся.
Женихом ты был и клялся
верным быть всегда.
Призрак.
Ты была звездой моею,
солнцем и весной.
Марыся.
От твоей одежды веет
холодом и мглой.
Призрак.
У тебя лицо пылает,
взор горит огнем.
Марыся.
Обещал ты мне вернуться,
помнишь ли о том?
Призрак.
Долог сон мой, о Марыся,
холоден мой дом.
Марыся.
Ты уехал в край далекий;
где ты, где теперь?
Я ждала, прошли все сроки —
ты не стукнул в дверь.
Ты уехал в край далекий,
где ты, где теперь?
Призрак.
Непутевый, я шатался
в тех местах, где веселей;
в землю где-то был положен,
стал добычею червей.
Марыся.
Боже мой! Так, значит, гложут
черви труп твой много дней!
Призрак.
Услыхал я эхо с Татр
и сюда, к вам сюда
я пришел на свет из хат
вспомнить давние года.
Дом мой тесен, тес в нем груб,
ну так что же, ну так что ж!
Ты не верь, что друг твой труп, —
это ложь, это ложь.
Потому что Дух живет,
жив мой Дух, жив поднесь...
Эхо услыхал, и вот,
вот я здесь, вот я здесь.
Марыся.
Где, скажи, твоя могила,
где тот дом, где ты живешь?
Видно, далеко отсюда —
не доедешь, не дойдешь.
Она заслонила глаза рукой, он поспешно отрывает ее руку от лица.
Призрак.
Слезы взор туманят мой,
жгут меня, лишают силы;
к дьяволу мою могилу!
Посмотри, я здесь, я твой.
Помнишь ли еще тот день,
как со мной в лесу стояла,
как рука твоя дрожала,
по лицу скользила тень?
Марыся.
Сколько лет прошло с тех пор!
Призрак.
Сколько лет, сколько лет!
Марыся.
Был меж нами уговор.
Призрак.
Ты дала мне обет.
Марыся.
Но на свадьбе я гуляла
не с тобой, не с тобой.
Призрак.
Спляшем снова, как бывало, —
и домой, и домой.
Марыся.
Не спеши, пришел ты к другу.
Глух твой дом, страшен дом.
Призрак.
Только раз пройдусь по кругу,
а потом, а потом
возвращусь в свою могилу
я опять, я опять.
Марыся.
Это наша свадьба, милый,
мы должны с тобой сплясать.
Призрак.
От тебя печалью веет.
Марыся.
Холодна твоя рука.
Призрак.
Обогрей меня скорее,
ведь дорога далека.
Марыся.
Ты лицо мое не трогай.
Пахнешь трупом ты. Уйди!
Призрак.
Обогрей... Не будь же строгой
и прижми меня к груди.
Марыся.
Холодна твоя одежда.
Нет, не мой ты, нет, не мой!
Призрак.
Пробил час. Мне нет надежды.
В путь пора.
Марыся.
Ах нет, постой!
Сцена 6
Марыся, Войтек.
Войтек.
Почему ты бледной стала?
Марыся.
Это просто тень упала
на лицо...
Войтек.
А эта дрожь?
Марыся.
Приоткрыла просто двери,
и откуда-то повеял
холод страшный...
Войтек.
Ну и что ж?
А, да что там, в самом деле,
щеки вновь порозовели...
Марыся.
Потому что ты со мной.
Обними меня покрепче.
Лучше всех ты, Войтек мой.
Войтек (напевает).
«Выпала Марысе доля
за меня пойти в неволю,
и дороги привели
к моему клочку земли».
Сцена 7
Станчик, Журналист.
Станчик (проходя).
Кто там тащится за мною?
Журналист.
Кто там впереди идет?
Станчик (сел).
Скромный домик, огород...
Польша... Все свое, родное...
Слезы, сны, мечты, герои,
преступленья, подлость, грусть —
все я знаю наизусть.
Журналист.
Кто ты?
Станчик.
Шут.
Журналист (узнав его).
О муж великий!
Станчик.
А велик я потому,
что шутом я нарядился,
что от ваших глаз укрылся,
что не верю ничему;
с каждым днем шутов все больше,
прямо наводнили Польшу...
Salve
Здравствуй (лат.) [1], братец!
Журналист.
Salve, отче!
Но шутов хороших нет,
острота ума исчезла,
каждый в серое одет.
Гаснут факелы, что в руки
гайдуков судьба вложила;
растопились, догорели
свечи в трепетных руках,
но к рукам их привязали —
и пылает плоть живая;
гайдуки сгорают в муке
с горьким смехом на устах.
У народа гаснут свечи,
страшные дела вершатся.
Нет! Шуты нужны народу,
чтобы он воспрянул вновь,
чтоб насмешка пробудила
сердце рабское, глухое,
то оподленное сердце,
что по венам гонит кровь.
Станчик.
Вы же предпочли укрыться
и уснуть...
Журналист.
Мы спим давно.
Я забыл о том, что свято,
усыпить стараюсь брата,
сном душа моя объята,
все равно мне, все равно.
Столько подлого, дурного!
Нету выбора иного,
как заснуть. И если ты
поглядишь на ход событий,
то увидишь, как далеки
мы от вековой мечты.
Все великое забыто,
у разбитого корыта
мы сидим, а свет погас...
и о Третьем мае сказка
не волнует больше нас.
Мать, сестер похоронили,
ксендз могилу окропил,
эпигоны на могиле
тризну справить порешили,
душу в пьянстве погубили
и растратили весь пыл.
Проклят был тот пир веселый;
но, хотя убили душу,
сердце все же не убили,
и оно кровоточит,
плачет у ворот костела,
изнывая от бессилья,
и в отчаянье глубоком
самое себя винит.
Станчик.
Исповедуетесь, видно,
вы в чужих грехах и слезы
проливаете рекой.
Но здоровью нет угрозы —
отличаетесь завидным
вы здоровьем: значит, завтра
распрощаетесь с тоской.
Сударь, вас грехи чужие
очень трогают, и всюду
замечаете вы мерзость,
преступленья, груз оков.
Вы за ближнего согласны
исповедоваться гласно:
получить за это можно
отпущение грехов.
Журналист.
Грех отца лежит на сыне.
Плох отец — и сын негоден.
От проклятий сердце стынет.
Помнят, помнят в каждом роде,
кто набросил эти путы,
чья нечуждая рука
посягнула на святыню,
на неволю обрекла.
Плоть и дух — в борьбе извечной.
Те, кто слабы и беспечны,
гибнут... Как оно гниет,
то величье, что несет
на себе клеймо проклятья, —
окровавленное платье
не снимая круглый год!
Преступленья... Злая доля...
Где сегодня наша воля?
Длань простерта чародея
над печальным нашим полем.
Станчик.
О чужой беде радея,
об одном ты позабыл:
ни герои, ни злодеи
не восстанут из могил.
Или ты таишь надежду,
будто новые одежды
эти трупы освежат?
И, подав им храбро руку,
ты пойдешь на праздник-муку,
чтобы в кровь проник тот яд,
от которого погибли
те, что здесь в земле лежат?
Журналист.
Кровь моя, кровь моя!
Чаек стон слышал я —
над скалою дальней
чаек стон печальный.
Море тихо, небо брови хмурит,
но далеки ураган и буря;
крылья машут, крылья воздух режут,
дальше, дальше! Уж не слышен крик.
Прокляты они, и нет надежды
сесть и отдохнуть хотя б на миг.
Будут так лететь они, покуда
горлом кровь не хлынет, и тогда,
обескровленные, падать в море будут,
и поглотит их вода.
Не оплачут их: ведь смерть дарует
облегченье навсегда.
Станчик.
Схожа с карканьем ворон
песнь твоя. Один ты разве
слышишь похоронный звон?
Слышал ты когда-нибудь,
как звенит на башне Он?
Журналист.
Зигмунт, Зигмунт...
Станчик.
Королевский
колокол... У королевских ног
я сидел,
а за мною — Итальянка,
дочери, наследник, двор,
и большой церковный хор
гимны пел.
Колокол вздымался к небу
и вверху повис.
С высоты трезвонил он,
и летел все выше звон,
к облакам летел,
в небесах парил,
и тогда народ колени
преклонил.
А король взволнован был...
Колокол звонил.
...............................................
Журналист.
Звон его слышим мы и сейчас
во время великих смятений.
Колокол властно сзывает нас
похоронное слушать пенье.
Когда мы хороним тех, кто нам дорог,
гудит королевская медь —
колокол с сердцем разбитым
не устает звенеть.
Он с нами всегда... Я над бездной стою,
найти не могу я дорогу свою.
Станчик.
Если бы мог ты увидеть,
что сердце мое таит!
В нем только одни тревоги
и стыд,
ужасающий стыд.
Фатум какой-то нас гонит
в пропасть.
Журналист.
Ты призрак!
Станчик.
Я стыд!
Ад худший, чем Данте придумал,
я знаю.
Журналист.
Там дух мой горит.
Станчик.
Все вместе — в пропасть!
Журналист.
Ты прыткий!
Вот самые страшные пытки:
смех, шутовство и пороки.
О, как мы духом убоги!
«Все вместе» — да это ж лубок!
Какой нам от этого прок?
«Все вместе» — и панское чванство,
«Все вместе» — и пьяное хамство,
«Все вместе» — и сверхчеловек
с ничтожеством слитый навек.
И плюс при этаком счастье
сердце, что рвется на части.
Станчик.
Вы рассуждаете, сударь,
как краснобай превосходный —
побег от древа того же,
которое знаю я тоже!
Журналист.
Нет, лучше исчезнуть, заснуть,
чем жить с этой жалкой личиной,
и лучше пронзенная грудь,
чем страшный полет над пучиной.
О, пусть оборвется полет!
Борьба в моем сердце идет.
Опять и опять я на скалы
падаю с криком усталым.
Пускай все исчезнет, умрет
и рухнет, подобно колоннам.
О, пусть оборвется полет!
Умолкнут молитвы и стоны,
чтоб, выпив яду на тризне,
«прощай» мы сказали отчизне.
Пускай все исчезнет, умрет:
и наши польские души,
что рвутся к польским святым,
и жажда, что сердце нам сушит,
и радужные мосты,
картинки лубочные, Вера...
К Беде я взываю: приди!
Станчик.
Ты — филин!
Журналист.
Быть может, несчастье
исторгнет из нашей груди
тот крик, который так страшен.
Но все-таки будет он нашим,
нашего поколенья!
Ах, Совесть!
Сколько у нас
истин различных уж было!
Стоим у границ мы польских,
и все нам сегодня немило.
Станчик.
Ты проигрался в карты,
душу в разврате растратил,
бред над тобою прокаркал,
прошелестело проклятье.
И вот, охвачен горячкой,
ты слепо к гибели мчишься,
чтоб ослабевшим, незрячим
в прах поскорей превратиться.
Вихрь на него повеет —
прах разлетится,
сомкнутся бездны.
И крики, стоны, призывы
покажутся вдруг шутовством бесполезным,
и шутовская выходка эта
не сокрушит никого...
Я знаю, что значит рвать сердце,
что значит распять его,
бичом истязать свое тело,
о преступленьях забыть...
Но пачкать нельзя святыню,
святые должны у нас быть.
Журналист.
O, tragediante
Трагик (итал.). [2].
Станчик.
O, commediante
Комик (итал.). [3].Вот тебе жезл шутовской!
Журналист.
Знаешь одно ты: status quo ante
Прежнее положение (лат.). [4].Срослось шутовство с тобой.
Станчик.
Вот, возьми весло скорее:
ты волной потопа схвачен;
жезл шута возьми в придачу,
воду, воду им мути!
Журналист.
Фатум разума лишил нас,
сбили демоны с пути...
Я стою на перепутье,
ты злой дух мой, демон, дьявол,
побратались мы — и стал я
так же, как и ты, шутом.
Прежде чем душа скончалась —
у тебя томилась в лапах;
тягостный могильный запах
оглушил ее потом.
Станчик.
Жезл шута возьми в придачу,
воду, воду им мути!
Журналист.
По дороге испытаний
больше не хочу идти...
Было сердце молодое —
ты лишил его покоя,
ядом кровь мою наполнил,
сбился, сбился я с пути.
Станчик.
Фатум мчится, мчится Фатум.
Взлет, Величье и Паденье —
звук пустой!
Стал шуту родным ты братом,
ты отравлен тем же ядом.
Стой!
От меня ты не беги.
Кто поймет? Смелее лги!
И в людской толпе резвись.
Жезл возьми, мути им воду,
душу отравляй народу,
торопись!
Расплескай ты эту кадь,
замути ты эту гладь,
гладь души,
и на Свадьбу, и на Свадьбу
поспеши!
Сцена 8
Журналист, Поэт.
Журналист.
Если б из мглы извлекли человека!
Если б горячка и голод прошли!
Вот я калека, жалкий калека,
тяжек мой труд, и влачусь я в пыли.
Молодость, вырви меня из теснины,
сыро здесь, холодно. Кровь моя стынет.
Молодость, как ты теперь далека!
Словно не годы прошли, а века...
Поэт.
Чем ты взолнован, разгорячен?
И почему говоришь ты так странно?
Журналист.
Тень проскользнула мимо меня,
полная горечи тень великана.
Жезл шутовской она мне вручила.
Поэт.
Знаю, в раздумьях есть страшная сила.
Но для чего свое сердце терзать?
Журналист.
Как я томлюсь, никому не понять...
Светских условностей тяжки оковы.
Пытка духовная — это не ново,
но через пытки — путь верный к карьере;
мне же на этот путь наплевать:
мерзок он мне, и в него я не верю.
И не могу свой ошейник порвать.
А омерзенье в душе нарастает,
все, что я вижу, меня раздражает;
дружба, любовь — это фарс или ложь,
но разговоры о дружбе я слышу,
шепот любви, когда вечер хорош.
Искренность! Фальшью узор ее вышит,
здесь же ведут разговор от души,
здесь эту польскую музыку слышу,
вижу — висят на стене палаши,
и это меня раздражает и мучит:
на что-либо право имеем ли мы?
Имеем ли право на жизнь? Мотыльки мы,
жалкие мошки неволи и тьмы.
От яда, которым нас кормят и лечат,
начнем мы пухнуть, начнем мы жиреть,
взирая спокойно, как яд нас калечит,
как нас, не умерших, уродует смерть.
Поэт.
От музыки, видно, твои настроенья:
на нервы действует сильно она.
Журналист.
На нервы? Они мне опутали душу
как сети. И музыкой хата полна;
когда же играют без перерыва,
мне худо... Казалось мне, будто душа
из тела ушла и здесь рядом парила.
Поэт.
Казалось! Ты сам произнес это слово
и, значит, во власти иллюзии новой.
Журналист.
Поэзия! Сьеста спокойная ты!
Ты хочешь меня усыпить и заставить
забыть о словах, где пылают мечты.
Но полно! Напрасно ты смотришь с опаской
на эту горячность. Зачем притворяться?
Ведь сам ты в огне, а спокойствие — маска.
Ах, музыка эта
жужжит, словно пчелы,
а мы — как шершни
на пиру невеселом.
Веселье народное
в горле застряло,
от говора, шума и вихря устала
моя голова.
О кошмарная явь!
Поэт.
Дай руку!
Журналист.
Меня ты в покое оставь!
Из комнаты выйду. Мне душно, мне душно!
Поэт.
Дай руку!
Журналист.
Нет, я не такой уж послушный!
Сцена 9
Поэт, Рыцарь.
Поэт.
Разверзлась пучина. Я слышу
голос. Из бездны он вышел.
Голос того, кто умер,
не тонет в вихре и шуме.
Вышла из гроба сверхсила,
Вот слышу: зовет.
Рыцарь.
Дай руку!
Поэт.
Пусти, о пусти же!
Рыцарь.
Ты мой!
Поэт.
Железо лицо его скрыло,
сжат меч железной рукой.
Рыцарь.
В дорогу, крылатая птица!
Несчастный, садись на коня!
Помчимся — и боль прекратится...
Поэт.
Что хочешь ты от меня?
Куда и зачем в исступленье
помчусь среди ночи я вдруг!
О, как ты ужасно, виденье!
Из этих не вырваться рук.
Рыцарь.
Ты должен летать, как птица,
садись же скорей на коня,
не то на аркане тащиться
ты будешь!
Поэт.
Аркан? На меня?
Рыцарь.
К коню ты будешь привязан.
Ты пленник мой, значит, обязан
Служить мне, быть всюду со мной.
Я — Сила. Отныне ты мой.
Вокруг меня пепел, огонь,
и там, где промчится мой конь,
деревья пылают, как свечи,
и молнии блещут, когда я лечу.
Я — Дух, я бессмертен, я вечен.
Поэт.
Пусти мои руки! Исчезни в ночи!
Как пальцы мои холодеют!
Рыцарь.
Ты мой!
Поэт.
Исчезни!
Рыцарь.
Прислушайся: гром!
Поэт.
От этого грома дрожит весь дом...
Рыцарь.
Знаешь ли, кем должен быть ты?
Что желать, о чем мечтать?
Поэт.
Сон, мечта, виденье, призрак!
Рыцарь.
Завтра день. Рассвет уж близок.
Знаешь, кем ты мог бы стать?
Поэт.
Воплощенным словом, Призрак.
Рыцарь.
Провозвестником!
Поэт.
О голос
всех моих мечтаний ранних!
В плоть живую облекись!
Рыцарь.
Крови жажду, жажду брани,
чтобы с рыцарскою данью
в дом свой средь рыданий бури
возвратиться...
Поэт.
Так вернись!
Прочь уйди из сновидений.
Рыцарь.
То не сны, а прах и тленье...
Видел я огонь и тьму,
подземелья и тюрьму.
Я преследую, сражаюсь
и обратно возвращаюсь
с данью рыцарской.
Поэт.
И в ночь
вихрей, бури и метели
ты грядешь из подземелий,
ты из праха восстаешь.
Рыцарь.
Голос мой бросает в дрожь.
Грюнвальд, меч, король Ягелло!
Битва грозная кипела,
а над битвой вихрь свистел.
Горы трупов, горы тел!
Кровь текла рекою алой,
и оружие сверкало,
Витольд был там и Ягелло,
в бой летел Завиша смело,
на земле валялись стрелы,
и вздымался трупов вал;
среди брошенных доспехов
жертвенный костер пылал.
Так лети туда скорее,
подбери с земли доспехи,
меч найди, копье и щит.
В час, когда заря зардеет,
через рубежи и вехи
зов великий прозвучит.
Но не воскресит умерших
этот зов. Они доспехи
не наденут. Меч тяжелый
в их руках не заблестит.
Груды тел... Умерших души...
Гроб разбил я, склеп разрушил,
Время встать мне. Близок бой.
Поэт.
Слезы жгут меня и душат.
Как пойду я за тобой?
Рыцарь.
Сила в рыцарском безумье.
Поэт.
От тебя могилой веет.
Рыцарь.
Мне в лицо взгляни скорее,
душу мне свою вручи.
Поэт.
Пусто, пусто под забралом,
вижу черные провалы,
слышу, как по латам ржавым
меч зазубренный стучит.
Рыцарь.
Этот меч — бесстрашья мера.
Посмотри в лицо мне смело,
знаешь ты меня...
Поэт.
Но кто ты?
Рыцарь.
Сила!
Поэт.
Можешь ты помочь?
Рыцарь.
Руку дай!
Поэт.
Открой забрало!
Рыцарь.
Узнаешь?
Поэт.
Теперь узнал я...
Смерть... Ночь...
Сцена 10
Поэт, Жених.
Поэт.
Сила, Извечная Сила!
Неодолимая Мощь!
Жених.
О чем говоришь ты?
Поэт.
Я понял:
запас вдохновенья был тощ,
и время я тратил напрасно,
когда свои книги писал...
И вдруг я увидел, как ясный
свет близ меня запылал.
Мне кажется, грохот я слышу,
летит он все выше и выше...
Жених.
Октавою или сонетом
Порадуешь нас ты опять?
Поэт.
Нет! Думаю я не об этом.
Должны на щите начертать
мы слово великое: Польша,
и помнить — есть дело святое;
все мелкое, подлое, злое
нас не должно волновать.
Должны у нас вырасти крылья
Орлиные: близится взлет.
Грядет уже кто-то великий,
Польский святой грядет.
Жених.
Весьма любопытно.
Поэт.
Вот тема!
Жених.
Так, значит, большая поэма
назрела и ум твой тревожит?
Поэт.
Я близко к сердцу, быть может,
все принимаю сейчас,
но знаю, завтра охватит
пламя палящее нас,
и рухнет здание это,
и темный разверзнется ад...
Жених.
Воображенье поэта...
Поэт.
Я вижу: пылают, горят
и двор, что был заколдован,
и хата, где песни звучат...
Ад вижу живой.
Жених.
Ты взволнован...
А... что это? Призраки? Ад?
