Одна из неотъемлемых черт поэзии Збигнева Херберта — антиномичность ее мира. Этот факт, более или менее ясно осознаваемый исследователями и критикамиНа этот аспект поэзии Збигнева Херберта обращал внимание, к примеру, Ян Юзеф Липский в своей рецензии на книгу «Исследование предмета», вышедшую в 1962 году в журнале «Твурчость» (см.: J.J. Lipski. Między historią i Arkadią wyobraźni [Между историей и Аркадией воображения]. В: Poznawanie Herberta [Знакомство с Хербертом]. Cост. A. Franaszek. Kraków, 1998. С. 187–193.[1], нашел наиболее полное выражение и обоснование во впервые опубликованной в Польше в 1994 году — а написанной (и изданной в Лондоне) десятью годами ранее — книге поэта Станислава Баранчака «Беглец из Утопии. О поэзии Збигнева Херберта». В ней автор предлагает прочтение стихотворений Херберта в ключе сосуществующих и размывающихся категорий/областей, которым он дает несколько поэтические определения «наследие» и «лишение наследства». В случае отдельных произведений это главное противопоставление осуществляется путем сопоставления более конкретных пар явлений и противоположных качеств (здесь мы говорим прежде всего об их антиномичности на уровне мира произведения, на уровне поэтики произведений Херберта): «мертвые — живые», «совершенные — несовершенные/обладающие каким-либо изъяном или недостатком», «приукрашенные — подлинные», «искусство — жизнь», «искусство/культура — биологизм», «статичные — динамичные/движущиеся» и т.д.
Херберта неоднократно называли «поэтом культуры», «поэтом классического равновесия», подчеркивая связь его творчества с античностью и европейским искусством. Однако в его произведениях сложно найти само слово «культура». Она присутствует в них по принципу pars pro toto — в образах конкретных произведений искусства: картин, зданий, книг, литературных, исторических или мифологических персонажей. Зато в его поэзии встречается слово «натура» — в значении «природа». Чаще всего оно сопровождается позитивными определениями, например, «мудрая». При этом оно в каком-то смысле тавтологично, что в образном мире Херберта представляет важную и нужную ценностьВ стихотворении «Колотушка», которое часто называют программным произведением Херберта, есть слова: «воображенье мое / это кусок доски <…> / ударяю в доску / а она отвечает / да — да / нет — нет» (см: З. Херберт. Обновление взгляда. Пер. А. Ройтмана. М., 2019. С. 82–83), а в стихотворении «Господин Когито и воображение» из книги «Рапорт из осажденного Города и другие стихотворения» (1983) лирический герой говорит, что он «обожал тавтологию / повторение / idem per idem» (см.: З. Херберт. Господин Когито и другие. Пер. В. Британишского. СПб, 2021. С. 130–132). Зато в стихотворении «Молитва Господина Когито-путешественника» из той же книги «тавтологичность» приписывается природе: «природа свои повторяла мудрые тавтологии: / лес был лесом море морем скала скалой» (см.: З. Херберт. Обновление взгляда. Пер. А. Ройтмана. М., 2019. С. 286–288).[2].
Эти утверждения, разумеется, не исчерпывают хербертовской семантизации природы. Это явление многоплановое, требующее более широкого исследования. В данной статье мы постараемся обозначить лишь самые важные аспекты.
Противостояние природы и культуры
В известном стихотворении «Учитель природоведения»Это стихотворение получило несколько интерпретаций (см.: A.W. Labuda. Eksplikacja tekstu [Экспликация текста]. Polonistyka, 1992, № 5; Z. Lisowski. Zbigniew Herbert. «Pan od przyrody» [Збигнев Херберт. «Учитель по природоведению»]. В: Z. Lisowski. Poznawanie poezji. Interpretacje [Познавание поэзии. Интерпретации]. Lublin, 2008. C. 193–209; Urbaniak I. Ars longa, vita brevis — «Pan od przyrody» [Ars longa, vita brevis — «Учитель по природоведению»]. В: Dlaczego Herbert. Wiersze i komentarze [Почему Херберт. Стихи и комментарии]. Ред. K. Poklewska, T. Cieślak, J. Wiśniewski. Łódź, 1992. C. 34–41.[3] из книги «Гермес, пес и звезда»См.: З. Херберт. Обновление взгляда. Пер. А. Ройтмана. М., 2019. С. 97–99.[4] мы имеем дело с ситуацией очевидного противопоставления природы и культуры (элементом которой является историяО роли исторических (и мифологических) мотивов в поэзии Херберта см.: R. Bobryk. Dawno temu, czyli teraz... O roli motywów historycznych i mitologicznych w twórczości Zbigniewa Herberta [Давным-давно, то есть сейчас... О роли историко-мифологических мотивов в творчестве Збигнева Херберта]. В: Studia Litteraria et Linguistica — Литературознавчi та лингвистични студiï. Ред. R. Mnich, i N. Łysenko. Siedlce — Donieck — Drohobycz, 2006. С. 161–174.[5]).
на втором году войны
убили учителя природоведения
хулиганы истории
Однако это противопоставление приобретает необычную форму с точки зрения повествовательной позиции. Мы видим войну глазами ребенка. Следствием такого выбора лирического героя становится очень индивидуальный способ представления описываемого им мира. Будучи ребенком (здесь мы могли бы поговорить о лирике ролиПроизведение имеет двухуровневую рамочную композицию — за повествованием в настоящем времени и с точки зрения современности следует повествование в прошедшем времени, а мир показан глазами ребенка (лирический герой описывает его таким, каким видел во время излагаемых событий), и, наконец, выясняется, что герой смотрит на мир глазами ребенка и сейчас (повествование ведется в настоящем времени, на языке, характерном для детского возраста).[6]), герой выражается в присущей детям манере. Лексика его высказываний носит оценочный характер. Если в языке «взрослых» слово «господин»В оригинале: «pan od przyrody», дословно — господин по природe. — Прим. пер.[7], по крайней мере, на первый взгляд нейтрально, и его семантика формируется при контекстном использовании, то в детской речи (а выражение «учитель по природе» подразумевает, что мы имеем дело с речью младшеклассника), особенно когда имеется в виду учитель, это говорит об уважении, а может быть, и определенной симпатии к человеку, которого так называют. С другой стороны, определение «хулиганы»В оригинале: «łobuzy» — негодники, безобразники. — Прим. пер.[8], свидетельствующее, кстати, о чуткости и нравственной чистоте говорящего, в языке героя-ребенка имеет безусловно отрицательную окраску. На этом основании мы можем предположить, что герой на стороне «учителя по природе», на стороне природы. Во всяком случае, именно так можно трактовать финал стихотворения. Учитель природоведения мог или отправиться «в небо» (а эта фраза в просторечии означает обретение спасения и, следовательно, состояния вечного счастья), или же переродиться в какую-то иную форму жизни. Тем временем, «хулиганам истории» остается лишь смерть (причинение смерти).
Аналогичную ситуацию мы наблюдаем и в другом известном стихотворении Херберта «Мона Лиза» из сборника «Исследование предмета»См.: З. Херберт. Господин Когито и другие. Пер. В. Британишского. СПб, 2021. С. 66–68.[9]. Это произведение можно рассматривать как поэтическую запись поездки к Моне Лизе и ее созерцания. Путешествие (носящее все признаки паломничества) к творению Леонардо в начальных строках представляется как полное опасностей и препятствий. В нем можно выделить два этапа: дорога в Париж (название города в тексте отсутствует) и прогулка по музейным залам. Первый этап напоминает путешествия сказочных героев. Дорога ведет «через тридцать девять гор», через леса и реки. Однако это горы в переносном смысле, это — препятствия современности: государственные границыНе стоит забывать и об историческом контексте, в котором создавалось это произведение (поездка за границу была, с одной стороны, мечтой, а с другой — полностью зависела от государственной власти и службы безопасности). На это накладываются и личные перипетии Херберта, который, по свидетельствам, долго не мог получить паспорт, а значит, и разрешение на выезд за границу.[10]. Мир, увиденный героем на первом этапе, то есть по пути в Париж, описан сквозь призму военного опыта, отмечен смертью. Вместо нейтральных определений (то есть таких, которые образовывали бы с определенными элементами нейтральные с точки зрения языковой правильности фразеологические обороты) окружающих предметов здесь при описании используются схожие слова с дополнительной эмоциональной нагрузкой. Деревья в лесах становятся не «стрельчатыми», а «расстрелянными», мосты — не «висячими», а «повешенными». Музейный же интерьер поначалу описывается с помощью водных образов. Путь через залы к картине — это постоянное восхождение: от «водопадов», через «крылья» и «небо барокко» до «града Господня в раме».
Творение Леонардо и путь к нему описываются диаметрально противоположно. Если описание пути динамично (можно даже говорить о явственном ощущении спешки), то сама Монa Лизa лишена динамики и каких-либо признаков жизни. Она больше напоминает совершенную машину, нежели женщину («собирательная линза», «математическая улыбка / и голова неподвижный маятник», а «пустые фолианты тела / блестят в оправе из алмазов»). При этом она «немая», «от мяса жизни она отрублена» и «задушена лентой лака», что подчеркивает ее безжизненность вдвойне. В отличие от героини картины, рассказчик стоит, «упершись в пол живыми пятками». На языковом уровне это описание отличается глагольными формами — когда рассказчик говорит о себе, он употребляет глаголы действительного залога («шел», «стою», «вкладываю») и подчеркивает факт своего существования, свою подлинность неоднократным употреблением фразы «вот я» — в то время как Мона Лиза характеризуется преимущественно при помощи объективированных причастий — она всего лишь объект чьих-то действий («отрублена», «вырвана», «задушена»)...
То, как представлена Мона Лиза, и ее противопоставление реальному миру — пример одной из отличительных черт поэтики Херберта. В его образном мире идеальное — в то же время и мертвое, лишенное элемента движения/динамики, оторванное от жизни, иными словами — нечеловеческое; а то, что живо, одновременно лишено совершенства, искажено, динамично.
Подобным образом можно интерпретировать и другие произведения Херберта, например, «Аполлон и Марсий». Противостояние заглавных героев — не что иное, как поединок покровителя высокой культуры и муз с полудиким божеством, сатиром, живущим в лесных чащобах и ведóмым прежде всего животным инстинктом.
С одной стороны, аналогично, а с другой, иначе выглядит ситуация в открывающем сборник «Господин Когито» стихотворении «Господин Когито рассматривает в зеркале свое лицо»См.: З. Херберт. Господин Когито и другие. Пер. В. Британишского. СПб, 2021. С. 91–92; интерпретация этого стихотворения — см.: Bodin, 1981, Żurawska, 1992.[11]. Заглавный герой сравнивает ожидания, связанные с собственной персоной, и реальное положение вещей. Зеркало — утвердившийся в культуре символ тщеславия и развращенности и в то же время благоразумия и правды — становится инструментом самопознания. Зеркало Господина Когито — это зеркало правды. С точки зрения композиции произведение имеет двухчастную структуру. В первой части описывается внешний облик героя, а вторая представляет собой запись своеобразной «борьбы» с этой унаследованной от предков внешностью. Проигранной борьбы. Рассматривая в зеркале свое лицо, герой противопоставляет то, что видит, то есть собственную внешность, своим действиям, направленным на ее «облагораживание». Это сопоставление есть не что иное, как ряд противопоставлений на оси «природа — культура». Чтобы избавиться от генетически унаследованных черт («двойной подбородок», «глаза посажены так близко», «уши топырятся», «лоб не слишком высок»), Господин Когито устремляется к величайшим достижениям высокой культуры (живопись Веронезе, музыка Моцарта, старые книги). Однако все это оказывается неэффективно. Искусство — лишь «пудры микстуры мази / облагораживающие помады». Ими можно загримировать свое истинное обличье, скрыть его, словно под маской, но нельзя изменить, освободиться от власти простейших инстинктов... В этом противостоянии природа оказывается сильнее.
В подобном ключе можно рассмотреть и одно из ранних стихотворений Херберта «К Марку Аврелию»См.: З. Херберт. Господин Когито и другие. Пер. В. Британишского. СПб, 2021. С. 37–38.[12] из сборника «Струна света» (1956). В нем также намечена конфронтация мировоззрения стоицизма, представителем и одним из основоположников которого был Марк Аврелий, с ужасом окружающего мира, что на другом уровне может быть истолковано как противопоставление природы и культуры. Конфронтация принимает форму целого ряда символических противопоставлений: свет лампы — звезды; суша/земля (в произведении — как статичный, пассивный элемент, синоним человека) — вода (как динамическая стихия — в контексте стихотворения это метафора страха); латынь (здесь как символ цивилизации и своеобразной гармонии) — варварские восклицания. Последняя строфа стихотворения оспаривает и отрицает стоицизм как способ бытия в этом миреСодержащееся в первой строке последней строфы увещевание «уж лучше, Марк, покой пошли» иногда интерпретируют как образ снятия маски или доспехов. В первом случае стоическое отношение к миру было бы по сути фальшью и потому отрицалось бы. Во втором случае этот призыв можно истолковать как побуждение принять мир таким, какой он есть, примириться с судьбой.[13]. Источник красоты (здесь: поэзии) — непротивление воле судьбыОбраз «слепого космоса», бьющего «в утлую лиру пяти чувств», — явная отсылка к представлениям о Гомере как о слепом певце (кстати, герой одной из пьес Херберта «Реконструкция поэта» — слепой Гомер). А поскольку стихи Гомера часто расцениваются как вершина поэтического мастерства, в контексте произведения Херберта под определением «слепой космос» может подразумеваться и эффект игры судьбы с человеком («пять чувств» есть не что иное, как его перифраз).[14].
Параллелизм
При том, что в поэзии Херберта просматривается оппозиция «природы» и «культуры», своеобразной точкой отсчета для природы становится человек и его история. Культура же, в свою очередь, остается частью этой истории.
В поэтическом наследии Херберта можно увидеть произведение, непосредственно затрагивающее проблему взаимоотношений природы/натуры и человека. Это «Гора напротив дворца»См.: З. Херберт. Обновление взгляда. Пер. А. Ройтмана. М., 2019. С. 209.[15] из сборника «Надпись» (1969). Для описания этих отношений, а вернее, их отсутствия в конце стихотворения использована математическая формулировка «две параллельные прямые / не пересекаются даже в бесконечности». Это означает, что мир человека и природа независимы друг от друга и функционируют раздельно. Однако, с другой стороны, в первой строфе между ними проводится отчетливая аналогия. Мир природы во многом похож на мир человека:
Гора напротив дворца Миноса подобна греческому театру
трагедия спиной опирающаяся на стремительный склон
в рядах кусты ароматные любопытные оливки
рукоплещут руинам
Как видно, здесь мы имеем дело со своеобразной сменой ролей. Ибо если в реальном мире (и в настоящем греческом театре) зрелищу аплодируют люди, то в произведении Херберта роль зрителя играет природа, а представление — это, в сущности, история человечества. В этом контексте руины дворца Миноса означают ее трагический финалПо утверждению Кшиштофа Козловского, в «Горе напротив дворца...» «очень подчеркнутое разделение двух миров. Между ними нет существенной связи, поскольку мир <природы> не дает достаточного противовеса тревогам человеческого сердца также и по той причине, что не существует логоса, якобы сокрытого вне сложной структуры мира» (K. Kozłowski. W poszukiwaniu substancji człowieka [В поисках человеческой сущности]. В: Czytanie Herberta [Прочтение Херберта]. Ред. Czapliński, P. Śliwiński, E. Wiegandt. Poznań, 1995. С. 92–93). Представляется, однако, что на этот вывод повлияла главная тема статьи исследователя — человек в образном мире Херберта.[16].
О существовании в образной системе Херберта своеобразного параллелизма между миром людей и природой можно судить и по стихотворениям «Дубы», «Семейство Nepenthes», «Терновник»Все три стихотворения интерпретирует Алина Бяла (A. Biała. Zbigniewa Herberta trylogia o etyce [Трилогия Збигнева Херберта об этике]. Polonistyka, 1999, № 4. С. 224–229), рассматривая их как своеобразную трилогию об этике. В основе такой интерпретации, вероятно, лежит тот факт, что все стихотворения касаются растений и при этом расположены близко друг к другу в сборнике «Элегия на уход». Однако они идут не подряд: «Дубы» отделены от двух других стихотворений «Метаморфозами Ливия».[17] из тома «Элегия на уход» (1990). Подобный вывод напрашивается и исходя из того, что при описании растений, являющихся в каком-то смысле «героями» (или темой) этих произведений, автор проводит аналогии с миром людей.
Стихотворение «Семейство Nepenthes»См.: З. Херберт. Обновление взгляда. Пер. А. Ройтмана. М., 2019. С. 367–368.[18] имеет трехчастную структуруС точки зрения строфики, это стихотворение регулярное — оно состоит из восьми трехстиший.[19]. В первых двух строфах, играющих роль введения, лирический герой выражает удивление по поводу того, что в сочинениях Руссо нет ни одного упоминания о кувшиночнике. Вторая часть (строфы 3–7) — описание растения Nepenthes. Последняя строфа сопоставляет рассказанное ранее с ситуацией современности и служит заключением. Особенно важны с точки зрения интересующего нас мотива строфы, непосредственно связанные с кувшиночником. Херберт называет его «злодеем» (олицетворение), а способ его жизнедеятельности («насекомых манящий на коварный банкет») сравнивает с методами работы «тайной полиции известной державы»Предположительно речь может идти о советском КГБ и его предшественнике ВЧК, которые смогли заманить на территорию СССР самых активных оппозиционеров-эмигрантов (например, Бориса Савинкова) и затем арестовать их.[20]. Затем кувшиночник ассоциируется у него с сюжетом о «красных окнах таверны» и декадентах времен королевы Виктории, что подтверждает мысль о сходстве этого растения (по принципу pars pro toto мы можем применить это утверждение ко всей природе) и мира людей. Последняя строфа
а мы живем в гармонии с семейством Nepenthes
Среди ГУЛАГа и концлагерей нас мало тревожит знанье
что в мире растений невинности — нет
могла бы свидетельствовать о равнодушии к этому отсутствию «невинности». Однако, с другой стороны, исправительно-трудовые и концентрационные лагеря были заполнены жертвами процессов, зачастую основанных на надуманных и абсурдных обвинениях, и в тоталитарном мире такая участь могла постичь любого. Известное выражение «был бы человек, а статья найдется» убеждает нас в том, что в мире людей «невинности нет».
В «Терновнике»См.: З. Херберт. Обновление взгляда. Пер. А. Ройтмана. М., 2019. С. 369.[21] раннее пробуждение после зимы куста терновника сравнивается со сходными, с точки зрения героя стихотворения, ситуациями из мира людей.
В другом произведении, также затрагивающем тему природы, в «Секвойе»См.: З. Херберт. Обновление взгляда. Пер. А. Ройтмана. М., 2019. С. 244.[22] из сборника «Господин Когито» (1974), говорится о срезе дерева, годичные кольца которого рассказывают о том, какие исторические события происходили по мере роста растения, — это история человечества, «рассказанная циркулем», и потому способная рационально, хладнокровно и математически/научно свидетельствовать о своеобразном равнодушии мира природы к истории человечества. И это равнодушие еще сильнее оттого, что все даты, отпечатавшиеся на этом стволе, — события трагические и кровавые: «пожар далекого Рима времен Нерона», «битва при Гастингсе» и «Гарольда несчастного гибель», «приземленье союзников в Нормандии». Как говорится в этих строках,
Тацит этого дерева был геометром прилагательных он не знал
не знал синтаксиса выражавшего ужас <…>
В глазах лирического героя этот пень — символ истории человечества. Отличительное свойство древесины секвойи — ее красноватый цвет — одновременно становится метафорой всей истории человечества, состоящей прежде всего из борьбы и страданий. Таким образом поэт создает систему аналогий — не зависящие друг от друга явления, тем не менее, в определенном смысле схожи. Выявление этого сходства требует, однако, соответствующей интерпретации.
Сходство, связывающее мир природы и мир человека в поэзии Херберта, весьма глубокое. Однако это не означает, что связаны они неразрывно и взаимно друг на друга влияют. Напротив, функционируют они независимо. Подчеркивая их взаимную похожесть, Херберт может показаться натуралистом современности. Однако в случае автора «Варвара в саду» такая ситуация имеет иную подоплеку. Херберт воспринимает мир как своеобразный ряд аналогий и повторенийНаиболее ярко это просматривается в его способе концептуализации мифов и исторических событий. Они словно бы являются моделью для ситуаций и событий современности. (Подробнее см.: R. Bobryk. Dawno temu, czyli teraz... [Давным-давно, то есть сейчас…].)[23]. Поэтому речь здесь не о типе отношения к миру, а об имманентном свойстве образной системы.
Литература:
Barańczak S. Uciekinier z Utopii. O poezji Zbigniewa Herberta [Беглец из Утопии. О поэзии Збигнева Херберта]. Wrocław, 1994.
Biała A. Zbigniewa Herberta trylogia o etyce [Трилогия Збигнева Херберта об этике]. Polonistyka, 1999, №4. С. 224–229.
Бобрык Р. Кто такой пан Когито? В: Русская филология. Сборник научных работ молодых филологов. Вып. 9. Тарту, 1998. С. 211–219.
Bobryk R. Siódmy anioł jest... («Siódmy anioł» Herberta) [Седьмой ангел... («Седьмой ангел» Херберта)]. Slavica Tergestina, №7. Studia Slavica, ред. Patrizia Deotto, Mila Nortman, Ivan Verč. Trieste, 1999. С. 145–163.
Bobryk R. Dialog, ale czy rozmowa? «Prolog» Zbigniewa Herberta [Диалог, но разговор ли? «Пролог» Збигнева Херберта]. В: Kultura tworzona w dialogu cywilizacji Europy [Культура, созидаемая в диалоге цивилизаций Европы]. Ред. L. Rożek, Sz. Jabłoński. OSPPE, т. 3. Częstochowa, 2003. С. 39–49.
Бобрык Р. Тема тела в поэзии Збигнева Херберта. В: Телесный код в славянских культурах. Отв. редактор Н.В. Злыднева. Москва, 2005. С. 107–119.
Bobryk R. Dawno temu, czyli teraz... O roli motywów historycznych i mitologicznych w twórczości Zbigniewa Herberta [Давным-давно, то есть сейчас... О роли исторических и мифологических мотивов в творчестве Збигнева Херберта]. В: Studia Litteraria et Linguistica — Лiтературознавчi та лiнгвiстичнi студiï. Ред. R. Mnich, N. Łysenko. Siedlce — Donieck — Drohobycz, 2006. С. 161–174.
Bobryk R. «Tren Fortynbrasa» — Herbertowski komentarz do tekstu Shakespeare'a [«Трен Фортинбраса»: комментарий Херберта к тексту Шекспира]. В: Kulturowe terytoria literatury. Науч. ред. S. Sobieraj, соредактор D. Dobrowolska. Siedlce, 2006. С. 37–49.
Bobryk R. Kim jest Pan Cogito? [Кто такой пан Когито?] Dydaktyczne Puzzle. Pismo nauczycieli. Siedlce, 2009, №1 (4). С. 12–13.
Bobryk R. Wiersz, którego nie ma... «Martwa natura P. Cezanne» Zbigniewa Herberta [Стихотворение, которого нет. «Натюрморт П. Сезанна» Збигнева Херберта]. Conversatoria Litteraria. Międzynarodowy Rocznik Naukowy, №3, 2010: Aktualne problemy komparatystyki. Teoria i metodologia badań literaturoznawczych [Актуальные проблемы сравнительного литературоведения. Теория и методология литературоведческих исследований]. Siedlce — Banská Bystrica, 2010. С. 305–312.
Bodin P.-A. The Barbarian and the Mirror: An Analysis of One Poem in Zbigniew Herbert’s Poetical Cycle «Pan Cogito» [«Варвар и зеркало». Анализ одного стихотворения из поэтического цикла Збигнева Херберта «Господин Когито»]. Scando-Slavica, 1981, т. 27 (переиздание, пер. M. Rusinek). В: Poznawanie Herberta. 2 [Знакомство с Хербертом. 2]. Составление и введение A. Franaszek. Kraków. С. 370–380.
Dobrzyńska T. Wiersz i aksjologia. Konotacje wartościujące formy wierszowej w «Mona Lizie» Zbigniewa Herberta [Стихотворение и аксиология. Ценностные коннотации стихотворной формы в «МонеЛизе» Збигнева Херберта]. В: Kopczyńska Z., Dobrzyńska T., Pszczołowska L. Znaczenie wyboru formy wiersza. Trzy studia [Значение выбора стихотворной формы. Три исследования]. Warszawa, 2007. С. 53–77.
Herbert Z. Wiersze zebrane. [Избранные стихотворения]. Ред. R. Krynicki. Kraków, 2008.
Kozłowski K. W poszukiwaniu substancji człowieka, [В поисках человеческой сущности]. В: Czytanie Herberta [Прочтение Херберта]. Ред. P. Czapliński, P. Śliwiński, E. Wiegandt. Poznań, 1995. С. 92–103.
Labuda A.W. Eksplikacja tekstu [Экспликация текста]. Polonistyka, 1992, №5.
Lipski J.J. Między historią i Arkadią wyobraźni [Между историей и Аркадией воображения]. В: Poznawanie Herberta [Знакомство с Хербертом]. Составление и предисловие A. Franaszek. Kraków, 1998, C. 187–193.
Lisowski Z. Zbigniew Herbert. «Pan od przyrody» [Збигнев Херберт. «Учитель по природоведению»]. В: Lisowski Z. Poznawanie poezji. Interpretacje [Познавание поэзии. Интерпретации]. Lublin, 2008. C. 193–209.
Łukasiewicz J. Poezja Zbigniewa Herberta [Поэзия Збигнева Херберта]. Warszawa, 1995.
Mikołajczak M. «W cieniu heksametru». Interpretacje wierszy Zbigniewa Herberta [«В тени гекзаметра». Интерпретации стихотворений Збигнева Херберта]. Zielona Góra, 2004.
Urbaniak I. Ars longa, vita brevis — «Pan od przyrody» [Ars longa, vita brevis — «Учитель по природоведению»].В: Dlaczego Herbert. Wiersze i komentarze [Почему Херберт. Стихи и комментарии]. Ред. K. Poklewska, T. Cieślak, J. Wiśniewski. Łódź, 1992. С. 34–41.
Żurawska B. W poszukiwaniu prawdy, czyli «Pan Cogito obserwuje w lustrze swoją twarz» [В поисках истины, или «Господин Когито рассматривает в зеркале свое лицо»]. В: Dlaczego Herbert. Wiersze i komentarze [Почему Херберт. Стихи и комментарии]. Ред. K. Poklewska, T. Cieślak, J. Wiśniewski. Łódź, 1992, С. 60–67.
Статьяопубликованав:
Język — natura — cywilizacja [Язык — Природа — Цивилизация]. Pod. red. E. Laskowskiej, B. Morzyńskiej-Wrzosek, W. Czechowskiego. Bydgoszcz, 2012. C. 23–33. (Prace Komisji Językoznawczej Bydgoskiego Towarzystwa Naukowego, nr XXII [Работы Лингвистической комиссии Быдгощского научного общества], №XXII.)
