«Яхимович — поэт общепольский и общечеловеческий...»

197.

Из Кракова во Вроцлав поезд идет через огромный дымный промышленный регион, вроде нашего Донбасса, в том числе через город Гливице. Здесь росли и учились в школе, прежде чем стать краковскими студентами, Юлиан Корнхаузер и Адам Загаевский. В Гливице жил лет двадцать и Ружевич, с 1949-го (когда он женился и бросил историю искусств в краковском университете) до 1968-го, когда перебрался во Вроцлав.

Мы ехали не только во Вроцлав, а во Вроцлав и Валбжих. Валбжих находится в юго-западном углу Польши, на стыке с Германией и Чехией, кроме как через Вроцлав дороги туда нет. Валбжих — старинный средневековый город, но также центр каменноугольного бассейна, город испокон веку — горняцкий, только в давние века в здешних горах добывали руды, а теперь добывают уголь в межгорной котловине.

В Валбжихе с 1945 года живет поэт Мариан Яхимович, сменивший в тот год очередного великого переселения поляков родной для него нефтяной Борислав Западной Украины на угольный Валбжих Западных Земель Польши. Яхимович — единственный в Валбжихе поэт, единственный профессиональный литератор. «Отшельником из Валбжиха» назвал его кто-то из польских критиков, подразумевая не только отдаленность, отъединенность поэта и от старых литературных столиц (Варшавы, Кракова), и от новых (Вроцлава, Познани), но и то, что само творчество поэта в контексте послевоенной польской поэзии — явление особое и обособленное.

Валбжих стал местом Яхимовича на Земле. Яхимович — поэт общепольский и общечеловеческий, но в то же время и поэт валбжихский. К счастью, город ценит своего поэта. В великолепно изданном избранном, которое он прислал нам в 1983-м, указано, что книга финансирована воеводской администрацией Валбжиха.

В книге — 13 цветных репродукций гуашей и акварелей самого Яхимовича. Мы видели у него дома оригиналы, могу подтвердить, что репродукции — хорошие. Работы Яхимовича-живописца выставлялись в Валбжихе, а однажды и в Кракове. На супреобложке книги 1983 года воспроизведена акварель. Черный вздыбленный склон горы (или террикона?). Геометричные надшахтные конструкции. Оранжево-алое небо. Уголь и Солнце. Валбжих и Космос.

В нашей семье Яхимовича (как Яна Хущу, как Вирпшу) открыла, напоминаю, Астафьева, познакомившись с ним (и с Хущей) в 1975-м в Варшаве, познакомила их тогда Анна Свирщинская. Я начал переводить Яхимовича уже в конце 1976-го. «...Пан Владимир взволновал меня своей упрямой и бескорыстной работой над переводами моих стихов, — писал нам Яхимович в феврале 1977-го. — Что может быть более близкого, чем безболезненная (? — это вопросительный знак Яхимовича — В.Б.) вивисекция, чтобы связаться совместными узлами стихов — в как бы двуязычное произведение. Я благодарен, и меня интересует наш совместный облик, мое новое лицо <...> Дружбы сами по себе не так часты, а уж тем более между двумя так поссоренными историей народами. Тем экзотичнее для меня это волнение, что оно — впервые <...> В наших краях (Яхимович имеет в виду Западную Украину, где он родился и вырос — В.Б.) русских не было. Лишь война первая и вторая столкнула меня с ними в не самых дружественных обстоятельствах. А теперь! От самого нутра начинает мотаться нить, от самой сердцевины чувств — от поэзии...» (у Яхимовича: od matecznika; непереводимое, но смутно понятное русскому человеку польское слово «matecznik» означает самую глубь, самую сердцевину, самые недра леса; в польской поэзии оно увековечено главой об охоте в «Пане Тадеуше» Мицкевича — В.Б.). Яхимович поздравляет нас с выходом первого тома сочинений Ивашкевича, тома в значительной мере нашего с Астафьевой, и пишет о важности именно переводов поэзии: «...Может быть, даже, пожалуй, наверняка именно от этой самой человеческой деятельности человека ближе всего — до понимания и взаимопонимания. Были примеры дружбы единиц обоих народов, но нам нужна — поверхностная, обыденная, обыкновенная, но массовая доброжелательность...»

С тех пор мы переписывались, вскоре начались годы, неблагоприятные для польских публикаций, лишь в 1984-м мне удалось опубликовать в журнале «Современная художественная литература за рубежом» хотя бы развернутую рецензию тома избранных стихотворений Яхимовича 1983 года, с цитатами. Для Яхимовича это было большим событием. Он слабо читал по-русски, но знакомые перевели ему мой текст, а в доброжелательном к нему Валбжихе перевод напечатали в городской газете.

Еще до московской публикации в нашем заочном общении был и эпизод вроде бы «материальный», но обернувшийся «духовным». После введения военного положения в Польше было трудное время, ввели карточки. Советские власти разрешили в этих обстоятельствах посылать в Польшу посылки: одну посылку в месяц можно было послать с мылом и моющими средствами, одну — с кондитерскими изделиями, включая шоколад; в Польше шоколад много лет с тех пор давали по карточкам и только на детей, 100 граммов в месяц на ребенка. Мы с Наташей в течение 1982 года посылали обе разрешенные посылки Наташиному брату Юре. А однажды посылку сладостей, в том числе шоколада, — и Яхимовичу. Тронут он был чрезвычайно. Вспомнил при оказии другую посылку, полученную им тоже от поэта: «...Когда-то много лет назад я написал Бженковскому (авангардист, живший с 1926 года в Париже, друг Пшибося), который мне прислал, путешествуя по Алжиру, посылку фиников: "Эти финики доставили мне большую радость — рискну сказать — даже, может быть, бóльшую, чем могла бы доставить книга автора с надписью. Потому что когда мы дарим свою книгу — мы как бы ставим себе маленький алтарь собственного культа". Конечно, форма высказывания могла быть чуть другая, но тон я передаю вам точно. Так что благодарю сердечно за сладость посылки — доброжелательность сердца и хотел бы, чтобы когда-нибудь мы могли бы чем-то подобным вам отплатить...».

(Забегая вперед, скажу, что десять лет спустя, когда, наоборот, в Москве — а у нас с Астафьевой тем более — на какое-то время стало по-настоящему трудно, Яхимович спросил в письме, не прислать ли нам посылку. Мы отказались. Спросил о том же и Лешек Шаруга. Мы тоже отказались. А вот Херберты — дважды — и Мацеевские — однажды — прислали посылки, не спрашивая нас).

В 1986-м, за полгода до нашей встречи в Валбжихе, Яхимович отмечал свое 80-летие. Задолго до юбилея я написал письмо директору варшавского издательства ПИВ Анджею Василевскому, что надо бы к юбилею поэта издать его томик в престижной серии, а то потом будет стыдно, что не издали. Василевский написал мне, что издательство уже думало об этом, а уж теперь тем более займется. Разумеется, книгу Яхимовича он не издал и даже к Яхимовичу не обратился. Я на всякий случай спросил Яхимовича, не писали ли ему из Варшавы. «...Парадоксальность моей ситуации, — отвечал Яхимович летом 1986-го, — заключается в том, что именно Москва — в ваших, дорогие, лицах — больше (единственная) печется о судьбе моих работ, чем Варшава. Парадокс этот вызывает две реакции: первая — сердечное чувство в ответ на проявленную вами ко мне дружбу, а вторая — это холод и пустота, к которой я привык и которую у меня уже нет ни охоты, ни сердца подогревать...».

Яхимович не был оппозиционером (сын рабочего, симпатизировавшего польским социалистам, он и сам до войны тем же социалистам симпатизировал), но к варшавским властям и к московским «надвластям» относился сдержанно. После организации властями «нового», официального Союза литераторов в 1983-м он в этот Союз не вступил. «...Я перестал бывать в том заведении, где мы познакомились с пани Натальей, и не намерен в новой компании находиться...» — писал он в том же письме. Под «заведением» (в оригинале: lokal) он имел в виду и столовую варшавского Дома литературы, и резиденцию Союза литераторов.

Отшельник из Валбжиха остался один.

(Он проживет долго — 1906—1999; город Валбжих поможет ему издать еще одно, еще более пышное избранное, к его 90-летию, в 1996-м. В ближайшей из литературных столиц Польши, во Вроцлаве, его, наконец, заметят — но лишь перед самой его смертью. Наш с Астафьевой двухтомник-2000 тоже опоздал: Яхимович не дожил до выхода нашей антологии, где впервые, наконец, были напечатаны мои  переводы его стихов. Сейчас в городской библиотеке Валбжиха выделили комнату для музея Яхимовича; разыскав нас по нашим письмам в архиве Яхимовича, они обратились к нам, и мы по их просьбе прислали для музея экземпляр нашей антологии. Дописываю в 2005 году: наша дочь Марина увидела в польском интернете, что архив Яхимовича, в том числе письма к нему, переданы в Оссолинеум во Вроцлаве; туда же передан и архив Марианны Боцян. Русскому читателю нужно объяснить, что Оссолинеум — знаменитая научная библиотека, основанная историком и собирателем старой польской литературы Ежи Максимилианом Оссолинским во Львове в 1817 году, а в 1944-м перемещенная во Вроцлав, с Западной Украины на запад послевоенной Польши, как все тогда перемещалось).

Отшельник из Валбжиха похож на отшельника из Калуги, автора «Грез о  Земле и небе» — Циолковского.

...Все существа

Обречены на Космос... —

пишет Яхимович в стихотворении «Организм». Ощущение Космоса пронизывает философскую, «научную», «научно-техническую», «индустриальную», пейзажную поэзию Яхимовича. Это резко отличает его и от сугубо «земного» Ружевича, и от всех остальных соседей в польской поэзии.

Космистом, но иным, более метафизическим, был в первой половине ХХ века Лесьмян, «отшельник из Замостья». Космичны были и польские романтики — и Мицкевич в «Импровизации» в «Дзядах», и Словацкий. А живопись Яхимовича — символиста? экспрессиониста? почти абстракциониста? — чем-то напомнила нам обоим, особенно в оригиналах, еще одного космиста — художника начала ХХ века — Чюрлениса, которого нам посчастливилось тоже видеть в оригиналах, в 1981-м в музее в Каунасе.

У Яхимовича-поэта есть отдаленное сходство с Пшибосем. Пшибось ценил Яхимовича, он писал о нем: «Каждое слово взвешено на чувствительнейших, серебряных весах, каждая фраза прозрачна, как кристалл, переливается светом и всеми цветами радуги». Яхимович и Пшибось — почти ровесники, Пшибось — 1901 года, Яхимович — 1906-го, но Пшибось издал первую книгу в 1925-м, Яхимович, уже пятидесятилетний человек, в 1957-м, в совершенно иную эпоху. Поэты «запоздавшие», как и поэты, опережающие время, отличаются от поэтов, публикующихся вовремя. «Индустриализм» Яхимовича существенно отличается от «индустриализма» польских (и не только польских) поэтов 20-х годов, с их культом аэроплана и динамо-машины. Иные реалии. Но, главное, иной взгляд на вещи, нет той эйфории. Поэзия Яхимовича — поэзия напряженных антиномий. Вот концовка стихотворения «Валбжих предвесенний»:

...Растут терриконы

и виселицы высокого напряженья

 

Люди

рассеянные в пространстве

лучатся энергией

ядерной.

Образ «виселиц высокого напряженья» — зловещий, но в других стихах Яхимовича мачты высокого напряжения являются и в положительных образах: то как лиры, то как грифы неких гигантских струнных музыкальных инструментов.

Во многих стихотворениях Яхимович изображает планеты и Солнце. Столь же зримо, объемно, рельефно, как терриконы и горные хребты близ Валбжиха. Гигантский пространственный, астрономический диапазон дополняется столь же гигантским временным, историко-геологическим. Стихотворение «Кванты»:

Вода клокотала

Скалы

кристаллизовались в умолкшем воздухе

 

хвощи распускали

павлиньи хвосты...

 

...Кванты

покидали латунный колокол солнца.

О Космосе, об освоении Космоса людьми он говорит с пафосом, но и с ужасом.

И все же на суперобложку нового большого избранного, которое город Валбжих издаст ему к 90-летию, Яхимович вынесет репродукцию своей прекрасной, абстракционистской темперы — «Свет». Вещь светлую, светоносную.

Выходя из поезда утром по приезде в Валбжих, мы успели взглянуть на кусочек старинного Валбжиха близ вокзала. А с высокого обрыва, на котором стоит дом Яхимовича, успели посмотреть на соврменную панораму шахт в котловине.

Мы проговорили с Яхимовичем целый день, переночевали у него, проговорили еще полдня и вернулись во Вроцлав.