Польская литература онлайн №11 / Польский Данте
Сто лет тому назад — 7 (19) февраля 1812 года — в семье наполеоновского генерала, поляка Викентия Красинского, родился в Париже мальчик, Сигизмунд. У его колыбели сошлись, как вокруг спящей красавицы, все добрые феи, неся ему богатство, почести, историческое имя, крупный талант — всё, чего мог бы жаждать даже самый честолюбивый человек. Но забыли пригласить, как и в сказке, злую фею. Она пришла без зова и принесла новорожденному проклятие поэтического дара.
«Своей песней творишь ты непонятные чужому слуху наслаждения. — Как венок, вьешь ты и расплетаешь сердца — эту игрушку в твоих руках, выжимаешь слезы, осушаешь их улыбкой и опять гонишь с уст улыбку на мгновение, на несколько мгновений, подчас навек. Но сам ты что чувствуешь? Сам что творишь ты? Что думаешь? Через тебя течет ручей красоты, но ты сам не красота. Горе тебе, горе! Дитя, что плачет на лоне кормилицы, — полевой цветок, что не знает о своем аромате, бóльшие имеет заслуги перед Господом, чем ты».
Так писал на двадцать первом году своей жизни Красинский о поэте, успев к тому времени изведать всю муку проклятий злой феи. И действительно, поэзия дала ему минуты неизмеримого наслаждения, открыла ему самые сокровенные глубины, вознесла его на такие высоты, о существовании которых даже не подозревают миллиарды людей, — но она же заставила его пережить невыразимые муки разлада между действительностью и миром грёз, она заставила его пройти заживо все девять кругов Дантова ада, она сделала его несчастнейшим человеком на земле. И когда современники с завистью смотрели на его большой талант, он мог сказать им словами Мицкевича: «Как много на этом свете несчастий, которые могли бы составить мое счастье».
Нельзя себе представить более нелепых противоречий, чем те, в какие был поставлен поэт всеми условиями личной и общественной жизни. В эпоху, когда не только Польша, но и вся Европа определенно шла по пути демократизации и вымирания старого феодального барства, ему довелось как раз родиться и воспитаться в архибарской, старокатолической, аристократической семье. И его понятия, взгляды, вся его психология получились католическо‑феодальные. Несчастия родины, ее ранняя насильственная политическая смерть развивают в нем страстную любовь к ней, какую-то болезненную нежность к отчизне. И тут-то он сталкивается с родным отцом, ставшим после 1815 года ревностным служакой русского правительства. В довершение несчастия и сам поэт, и его отец безумно любят друг друга и, любя, причиняют один другому безграничные муки. Отец — деспот, лжепатриот, поклонник лжеклассицизма в литературе; сын — мягкий, нежный, но упорный в своих святых чувствах, патриот, романтик. Отец давит на волю сына всей силой своего внешнего авторитета. Сын покоряется в жизни воле отца, но зато в поэзии ниспровергает и эту волю, и авторитет, и все миропонимание отца-«угодовца». Но и в своих патриотических чувствах, в том, что для него было самым дорогим, Красинский попадает в неразрешимые противоречия: его аристократические и католические идеалы идут вразрез с идеалами других патриотов, прогрессистов, демократов, революционеров. Мало того, в борьбе с ними он приобретает репутацию неисправимого ретрограда, чуть не врага отечества. <...>
Данте написал «Божественную комедию», в которой людские дела рассматриваются сквозь призму божеского правосудия. Красинский пишет «Небожественную комедию», изображая людскую борьбу без участия божеского начала, так сказать, безбожную сторону дел человеческих. Два мира — аристократия и демократия — встречаются здесь на поле решительной борьбы, — один из них должен погибнуть. Но поэт не сочувствует ни тому, ни другому. Мы знаем, что по своим взглядам Красинский был феодалом, но он ясно видел пороки и вырождение своего класса и далеко не идеализировал его. Поэтому аристократия в «Небожественной комедии» изображена весьма мрачными красками. С другой стороны, демократия была ему чужда и антипатична, он усматривал в ней господство грубых, чисто материальных интересов, игнорирование высших идеалов. Вождем демократов выступает человек гениального ума, но холодный, трезвый, без чувства, без сердца. Вождь аристократов — поэт, но поэт, влюбленный в себя, тщеславный, ищущий наслаждений и славы, но не любящий человечества. Это отсутствие любви — главный порок в глазах романтика. Не даром Мицкевич говорил: «Имей сердце и смотри в сердце». И Красинский повторяет то же: «Благословен среди творений тот, у которого есть сердце, — он еще может быть спасен».
Понятно, что в этой борьбе ни одна сторона не может одержать нравственную победу. Материальная победа принадлежит демократам — это исторически верно, но нравственной победы в глазах автора не достоин ни один из борющихся. Действительным победителем является Христос. Когда демократы побеждают, их вождю является видение Христа, и он умирает с возгласом: «Ты победил, галилеянин». «Стыдитесь, стыдитесь, все малые и великие, — говорит Красинский, — мимо вас, мимо — ибо вы посредственны и жалки, без сердца и мозга, — мир стремится к своим целям, увлекает за собой, гонит перед собой, играет вами, перебрасывает, отбрасывает вас...» У мира есть свои законы развития — Красинский еще познакомит нас с ними — и эти-то законы приводят к торжеству Христа.
Через два года после «Небожественной комедии» Красинский напечатал вторую свою поэму‑драму «Иридион», задуманную на развалинах языческого и папского Рима. Герой поэмы, грек Иридион, ненавидящий Рим за порабощение Греции, жаждет уничтожить ненавистный город. Он сносится с рабами, гладиаторами, христианами, варварами — со всеми недовольными Римом, проникает к императору Гелиогабалу и подговаривает его разрушить Рим и перенести столицу на восток. Но планы Иридиона не удаются. Новый император, Александр Север, свергнувший Гелиогабала, уничтожает отряды Иридиона, а сам Иридион бросается на костер, где горит тело его сестры. Но здесь спасает и уносит его символическая фигура — Масинисса, друг его отца и его воспитатель. Он заключает с ним мефистофельский договор и берется, в обмен за душу Иридиона, показать ему позор и падение Рима. Действительно, он будит усыпленного Иридиона во дни Красинского и показывает ему мерзость запустения, имя коему Рим. У подножия креста, стоящего в Колизее, идет борьба небесных сил с Масиниссой из-за души Иридиона. Иридион спасен, ибо «он любил Грецию», и ему дается поручение: идти на север, в «страну могил и крестов», то есть в Польшу, и там пережить вторично страдания, гибель и воскресение для достижения счастья и свободы. Таким образом намечается путь дальнейшей мысли Красинского: мы уже видим, что с Западной Европы и с Рима наше внимание будет перенесено на Польшу и что, вместо борьбы социальной или жажды мести, будет дан новый лозунг — страдание и смерть ради национального воскресения.
Уже в обеих указанных поэмах весьма характерно присутствие яркой тенденции, мыслительного элемента, делающего из Красинского поэта-мыслителя, а не художника по преимуществу. В дальнейшем эти элементы растут и усиливаются, поглощая художественную сторону творчества поэта. После «Иридиона» Красинский долго ничего, кроме отдельных лирических стихотворений, не пишет. Он переживает период ломки. Многое из старого рушится в нем и отпадает, привходят новые факторы, обостряется одно, притупляется другое, — вообще складывается новый строй мысли. <...>
Человечество, — говорит он, — переживает в своем развитии три стадии: первая — стадия «бытия» — представляет плотское, звериное, материальное существование, не озаренное еще сознанием. Это — иеговистическая стадия «всебытия». Христос своим пришествием принес людям «мысль», «разум», то есть сознание смысла и целей развития, ибо божеская мысль есть не что иное, как знание законов, управляющих вселенной. Таким образом, наступила вторая стадия — Христова стадия «все-мысли», — задача которой примирить бытие с мыслью, первый период со вторым. И когда это примирение окончательно наступит, тогда придет третий период — святого духа или «вседуха». Тогда люди станут духами, то есть высшими существами, знающими добро и зло, понимающими смысл мирового развития. Это состояние не будет какой-то точкой замерзания; напротив, как только человечество дойдет до такого состояния, называемого Красинским «всежизнью», сама эта всежизнь станет «бытием» по отношению к «мысли», и начнется новое восходящее движение. И так до бесконечности, пока люди не станут богами (но не богом), то есть существами, совершенно точно знающими и понимающими свое сходство и свое различие с богом.
Тот же процесс развития проделывают и коллективные единицы — народности, нации. В древнем мире не было народностей, кроме одной — еврейской, ибо народностью можно назвать только такой коллектив, который постиг уже цели своего развития и единение с человечеством. Таким образом, древний мир соответствует стадии «бытия». Средние века представляют характерную борьбу «бытия» с Христовой «мыслью», борьбу, во время которой (она ведь не закончилась и до наших дней) сложились и окрепли нации. Дальнейшее развитие должно идти в сторону претворения национальности в человечество. Но подобно тому, как для спасения индивидуумов, для показания им примера должен был явиться, дать себя распять, убить, а потом воскреснуть Христос, так должна выделиться одна нация — нация-Христос, которая принесет себя в жертву и своей смертью искупит все народности, толкнув их на путь человечества. Такой нацией Красинский считает польскую — страдающую, умирающую и готовую воскреснуть — как ему казалось — ради человечества. <…>
В судьбе, в характере, в творчестве Красинского много черт, сближающих его с Данте. Как Данте был последним могиканом средневековья накануне власти купцов Возрождения, так и Красинский был последним аристократом накануне демократизации Польши. И тот и другой были одиноки, чужды в своей партии и противной; и тот и другой были изгнаны из отечества и всю жизнь тосковали по нем. И тот и другой были несчастны в жизни и несчастны в любви; были женаты на чуждых им женщинах и всю жизнь любили идеальной любовью своих Беатриче. И эти сходные условия наложили печать сходства и на их психологию, и на их творчество. Как характерны эти мрачные краски, которыми оба рисуют свою современность, и как нежно относятся оба к истинному чувству, к власти сердца. Красинский особенно близко подходит к Данте в прекрасной главе переработанной им «Небожественной комедии», озаглавленной в отдельном издании «Сон». Это — чисто дантовское блуждание по современному аду — царству купцов.
После столкновения с молодым поколением Красинский жил еще долго. Он умер в 1859 году. Но уже почти не писал, замкнулся в себе, покинутый, одинокий, больной. Как политик он был окончательно разбит и уничтожен. А вместе с политиком с общественной арены был сброшен и поэт. И понадобились годы, чтобы забылось старое, уже умершее, чтобы от трупа политика отделили живого поэта и оценили его не по злобе дня, а по длительной ценности его крупного таланта. И надо признать, что эта оценка до сих пор еще не произведена. Имя друга Мицкевича и Словацкого повторяется, правда, с казенными одобрениями во всех учебниках, но мало кто из хвалящих знает, за что он хвалит. Такова злосчастная судьба польского Данте, которому злая фея мстит за грехи отцов даже через полвека после его смерти.
