«2001 год — год юбилеев польских поэтов».
263.
Утром одного из следующих дней Эва Липская, приезжавшая на день-два из Вены, забежала на минутку к нам в гостиницу и, к счастью, застала нас прямо внизу, у стойки дежурной, которой мы, уже выходя, собирались отдать ключ. Мы расцеловались, Липская подарила нам только что вышедшую книжку и умчалась в свою Вену, откуда она как раз сейчас переезжает, наконец, обратно в еще более свой Краков, после стольких лет за границей. Вскоре переезжает обратно в Краков — как сказал нам Корнхаузер — и Адам Загаевский из Парижа. Поляки возвращаются.
В Кракове есть к чему возвращаться. Мы не первый раз в Кракове, но какие-то его коронные места посетили впервые только в этот приезд. В том числе знаменитое кафе «Яма Михалика», где собиралась в начале ХХ века тогдашняя краковская богема. Сейчас учительницы литературы водят сюда на экскурсии школьников. На стенах —картины известных художников начала только что закончившегося века. Кафе — напротив гостиницы, где мы жили в Кракове, гостиницы «Под розой» на Флорианской улице в двух шагах от Рынка (на стене этой гостиницы — доска, напоминающая, что здесь останавливался Бальзак, ехавший, как напомню уже я, не в Краков, а дальше на восток, в Киев и Бердичев, где он женится на Еве Ганской). Но сами мы по недостатку времени могли бы не сообразить и не успеть заглянуть даже в «Яму Михалика». Нас привел туда Ян Прокоп. Литературовед, критик, автор книги стихов — мы давно его заочно заприметили, а познакомились осенью 1997-го в Москве: он выступал — с докладом о польских мифах и комплексах — на конференции в РГГУ, посвященной теме «Поляки и русские: взаимопонимание и взаимонепонимание». (Выступал там и я: «Польша в сознании поколения отттепели», в 2000 году материалы конференции опубликованы в Москве в форме книжки). Прокоп любит и хорошо знает польскую поэзию. Его историософская эссеистика о Польше наполовину состоит из поэтических цитат (ведь поэзия в Польше, как и в России, была «всем», в том числе историософией) — тем меньше шансов, что она будет переведена на какой-нибудь язык, а жаль, писатель он интересный. И человек интересный.
В Кракове мы были пять дней. Зашли к дочери Анны Свирщинской, Людмиле. Повидаться с сестрой Халины Посвятовской, Малгожатой, не успели, Наташа переговорила с ней только по телефону. Уже начали было прирастать к Кракову, очень уж он уютный для приезжего. Но впереди были Вроцлав и Познань.
264.
Во Вроцлаве мы остановились в маленькой гостинице «Арт-Отель» в нескольких шагах от ратуши и Рынка. В большом здании ратуши посреди Рынка ютится множество учреждений, в том числе и вроцлавское отделение Союза польских писателей. На второй день там прошла встреча с вроцлавскими поэтами. Но с Уршулей Козел мы встретились еще накануне. В тот первый день были мы и у другой Уршули — Уршули Малгожаты Бенки, — увидели ее в домашнем контексте: с мамой и с дочкой. Ее мама накормила всех обедом. В тот день пришлось трижды садиться за стол: сначала Уршуля Козел привела нас в кафе, где обедает вроцлавская богема (та ее часть, что побогаче и попрестижнее), потом нас принимала у себя Кристина Бачманская, которая в 1999-м защитила во Вроцлавском университете кандидатскую диссертацию о поэзии Натальи Астафьевой. Потом — Бенка.
Станислав Сроковский на протяжении наших двух дней во Вроцлаве старался быть с нами в той мере, в какой позволяла ему его отчужденность от всей — почти всей, так как с Марианной Боцян он общался, — вроцлавской литературной среды. Он сопровождал нас и к Бачманской, и к Бенке, а поздним вечером первого дня завез нас, наконец, на час-полтора к себе. Мы не виделись четырнадцать лет. Сын Сроковских, которого мы помнили маленьким мальчиком, уже юноша, пишет и переводит. У Сроковского вышло за эти годы еще несколько книг прозы. Последняя — «Ангел погибели». Прочли мы их уже в Москве.
Я уже говорил здесь о прежних, потрясающих книгах прозы Сроковского — о книге «Сон Вельзевула» и о трилогии «Духи детства» — «Репатрианты» — «Горящая бабочка». «Сон Вельзевула» и «Духи детства» он подарил нам в месяцы нашего знакомства в конце 1986-го. Вторую и третью часть трилогии мы прочли только много лет спустя: эти книги оказались в библиотеке Польского культурного центра в Москве. (Эта библиотека очень помогала мне в работе в течение нескольких лет, но в результате «спора имущественных субъектов» Польский культурный центр лишился помещения на Тверском бульваре, и библиотека была спакована). Мы перечитали тогда и первую часть трилогии, и «Сон Вельзевула», и я написал, по свежему впечатлению, письмо Сроковскому, выразив все наше восхищение его лучшими книгами. Ответное письмо Сроковского (в январе 1999-го) было исповедью и ламентацией одинокого писателя: «...Я не принадлежу к писателям, у которых есть механизмы продвижения. Я один, на обочине, веду жизнь нелюдима. После роспуска старого Союза польских литераторов я уже не вступил ни в какой союз, ни в старый, ни в новый. Не хочу пачкать свою душу пошлыми интригами, дешевыми каверзами и междоусобными распрями, это ниже моего достоинства. Мое чувство независимости выбросило меня на берег печального мира. Я живу как бы изолированный от движения, юпитеров, суматохи, шумихи. Не участвую в общественной жизни. Военное положение очень сильно по мне ударило. Надломились во мне многие ценности, сломались многие духовные конструкции, я ощутил, как мне одиноко, как все во мне наболело. И так уж осталось...»
А в последний день мая 2001-го, по нашем отъезде из Вроцлава, Станислав писал вслед нам: «Мы все еще живем встречей с вами. Еще в ушах ваши слова, и хотелось бы, чтобы ночные разговоры (это не намеренная, но и не случайная цитата — концовка хрестоматийного стихотворения Мицкевича «Матери-польке»: «...и долгие ночные поляков разговоры» — В.Б.) длились без конца, но вас уже нет. Стало как-то пусто. Но как говорит Владимир, что поделаешь. Дальше тащим свой тяжелый мешок жизни. Мы научились стоять сбоку, а когда вдруг, как сейчас, возникает вокруг меня суматоха в связи с «Ангелом погибели», я с трудом к этому привыкаю. Книга касается больных проблем Польши, но также, наверно, Европы или всего мира. Она говорит о ситуации человека и его тревогах на рубеже двух веков, о гигантских манипуляциях памятью. Говорит также о страхах и о смерти. Но местное общественное мнение (журналисты, пресса, радио) прицепились к мотиву власти, ищут сенсаций, гадают, кого конкретно я изображаю, кто был прототипом и т.д., и т.п., словом, идут по следу, как гончие. А это прочтение локальное и поверхностное. Это так, как если бы Эдипа или Отелло искать в доме соседа...».
Эдип — а также Сизиф, Тантал, Прометей — появится в одном из циклов книги стихов Сроковского 2004 года, в небольшом цикле греческих стилизаций «Метаморфозы». Сроковский, которого все, в том числе и мы, привыкли уже ощущать как почти исключительно прозаика, а если поэта, то главным образом именно в его прозе, вернулся к стихам после двадцати лет перерыва. Книга называется «Любовь и смерть». Главные два цикла в книге — стихи любовные, чувственные, возвращающиеся яркой памятью (видимо, в экстремальных ситуациях тяжелой болезни и угрозы смерти?) на прекрасный Крит, где Станислав побывал когда-то вместе с женой-гречанкой Марией, и стихи больничные («...Последние годы, — писал он нам, — угнетали меня болезнями, больницами и медицинскими процедурами. К счастью, сейчас лучше, иногда я даже выхожу из дому, чтобы убедиться, что мир существует...»).
265.
Утром второго из наших вроцлавских дней в конце мая 2001-го мы встречались с Ружевичем. Встреча была сугубо деловая: Ружевич и Ян Столярчик, главный редактор вроцлавского издательства, он же составитель двуязычного польского-русского тома стихов Ружевича, попросили, чтобы я написал для этого тома русское послесловие (польское послесловие, великолепное, написал Рышард Пшибыльский) и перевел с десяток стихотворений из последних трех книг Ружевича, еще не переводившихся на русский. После долгого молчания в 1980-х Ружевич-поэт снова много пишет и публикует книгу за книгой.
2001 год — год юбилеев польских поэтов. Столетие со дня рождения Пшибося прошло почти незамеченным. В центре внимания — живые юбиляры. 90 лет — Милошу, 80 лет — Ружевичу. Ружевич и выглядит, и чувствует себя не столь феноменально, как Милош, но пишет снова очень интенсивно.
Польско-немецкое издание его стихов уже вышло, а вот польско-русского издания у него еще не было, и он готов поехать осенью в Москву, в дни своего юбилея и Московской книжной ярмарки, к которой вроцлавское издательство и надеется издать книгу. Так что писать и переводить мне придется в срочном порядке. Но, конечно, уже в Москве. Вернувшись в Москву, я написал послесловие — «Ружевич по-русски», это история переводов Ружевича у нас, начиная с 1956 года до конца столетия. Перевел я и почти все стихи, какие он просил. А в сентябре Ружевич был в Москве — и на книжной ярмарке (куда я не поехал), и в редакции «Иностранки», и на встрече со студентами журналистики в университете.
Не встретились мы во Вроцлаве в этот раз с Марианной Боцян: за неделю до того она уехала, как каждое лето, в деревню к матери. Матери — девяносто лет, нужно ей помогать в крестьянском хозяйстве, хотя Марианна последние годы сама тяжело болеет.
В 1990-х годах ей удалось издать несколько книг стихов, в том числе книг стихов, невозможных для печати в прежних цензурных условиях. Но она не склонна идеализировать новые времена. «...Общество в дурном стиле материализуется (этот польский глагол, калькируемый мною здесь, означает, что люди становятся «материалистами» в том давнем смысле, в каком писал об этом наш давний Островский, — стяжателями, корыстолбцами — В.Б.), то есть односторонне, забывая о необходимости культурного развития. В этом столетии не было хороших времен для настоящего искусства, которое уцелело, но какой ценой? Вы сами знаете лучше всех, какой ценой приходилось платить, но я думаю, что это (то есть «настоящее искусство» — В.Б.) — действительный вклад в человечность, который не минет слишком быстро». («В этом столетии не было хороших времен...» — так ощущала двадцатое столетие и сама Наталья Астафьева: «И длится, длится, длится // чреда чужих эпох», — так она писала в стихотворении 1990-х; а рецензент ее книги 1994 года, Манук Жажоян, назвал свою рецензию в «Русской мысли» — «Чужие эпохи Натальи Астафьевой» — В.Б.).
Я процитировал выше письмо Марианны к Наташе 1996 года. То же она повторяет и в письме 1999-го: «...Это не лучшие годы для духовного добра, все переломы каждый раз только углубляют все, что есть нелюдского, но что-то, однако, всегда оставляют по себе поэты».
Что-то оставила по себе и Марианна Боцян. В 1997-м Астафьевой удалось опубликовать в «Иностранке» цикл ее афористических миниатюр-гном из ее книги «Гномы». Полнее она представлена в нашей антологии 2000 и в Наташиной антологии поэтесс 2002.
Марианна очень долго и мужественно боролась с болезнью, одолела — в апреле 2003-го — не она, а болезнь. Но, как бы опровергая всевластие смерти, раньше, чем известие о кончине Марианны, мы получили апрельский номер «Твурчости» с ее эссе «Впечатлительность материи»: это размышления о границах — или об отсутствии гранииц? — поэзии и науки, о примате поэзии. А сейчас, в 2005-м, мы прочли, что какие-то неведомые нам ценители ее поэзии издали ее уцелевшие неопубликованные стихи. Стало быть, ее вера, что поэзия все-таки пребудет, оправдывается?
Уршулю Малгожату Бенку Наташа как раз зимой перед нашей поездкой в Польшу много переводила для своей антологии польских поэтесс, наконец-то Бенка предстанет по-русски. (Перед самым выходом Наташиной антологии поэтесс, в июльском номере 2002-го, несколько вещей Бенки, а также стихи Эвы Липской и Кристины Ларс дали и в «Иностранке»). Ее поэзию, прозу и эссеистику переводят немцы. Мы обратили на нее внимание с первых же ее журнальных публикаций, еще до первой книги (первую книгу 1978 года она сразу же прислала Наташе по ее просьбе, у Наташи даже было искушение предложить Бенку в подборке молодых в 1979-м, но это было совершенно нереально тогда; на этом примере, кстати сказать, видно, что рамки у нас были не только идеологические, но и эстетические). Поэт она в польском контексте — уникальный и обособленный. Неомодерн, неосимволизм, неосюрреализм — все это можно сказать, но все это мало что говорит о ее своеобразии.
Во Вроцлаве неомодерн Бенки тоже контекста почти не имеет. Вроцлав — скорее уж город неоавангарда: Ружевич (живущий здесь с 1968 года), Ежи Гротовский и его театральные искания, Тимотеуш Карпович. Карпович (приходится давать сразу обе даты: 1912—2005) приезжал недавно из Америки, где живет уже довольно давно. Для нас с Астафьевой — поэт не близкий. Мы его стихи знаем издавна, но не переводили, а в последние недели перед сдачей антологии в набор пожалели об этом, увидели, что его не хватает. Но было уже поздно браться за него, вживаться в него и вдумываться. (Сейчас и он скончался, уже в XXI веке, пришли польские журналы с известием о его смерти).
Может быть, именно потому, что, будучи во Вроцлаве, мы так остро прочувствовали отсутствие в нашей антологии вроцлавского авангардиста Карповича, Астафьева, уже в ближайшие недели, в Варшаве, сразу после Вроцлава и Познани, занялась вроцлавской авангардисткой Кристиной Милобендзкой (живущей, впрочем, близ Познани), чтобы представить ее в антологии польских поэтесс. Как и Тимотеуш Карпович, Милобендзкая — «поэт-лингвист»; но ни на него, ни на кого другого она не похожа, чрезвычайно самобытна, язык ее — то польский, то праславянский, а местами — «милобендзкий».
