«Лишь в 1989-м в той же "Иностранке" я мог, наконец, опубликовать многое из Ружевича...»
210а.
Лишь в 1989-м в той же «Иностранке» я мог, наконец, опубликовать многое из Ружевича, такого Ружевича, который был невозможен еще в его московском томе 1985 года. Это были стихи о диктатуре и диктаторах, о тоталитаризме, о судьбе художника при тоталитаризме.
«Мертвые нас не реабилитируют» — так кончается стихотворение «Посмертная реабилитация»:
...мертвые видят наши руки готовые к аплодисментам
Мертвые видят стадионы толпы скандирующие хором
все живые виновны...
Виновны, потому что это они создали диктатора. Личность диктатора неинтересна, она может быть самая заурядная, никакая. («Он казался коммивояжером фирмы готового платья», — рассказывал один иностранец, видевший Гитлера в 20-х годах). Интересно и важно другое: как создается культ диктаторов. Нами.
Вот человек
кумир сотворенный людьми
когда от него отвернутся
останется кукла...
...подымают набитое чучело
на чужих плечах
и поверив в свое существование
оно начинает действовать
Ружевич в этих стихах пытается осмыслить диктатуры ХХ века в том общем, что можно в них усмотреть.
В ироническом стихотворении «Детвора» Ружевич подчеркивает, что все диктаторы любят позировать для фотографий с детьми на руках. Таков не только Сталин, таков, например, и Муссолини. Я просмотрел тогда английскую монографию о Муссолини и две книги польского историка Ежи В. Борейши: монографию «Муссолини был первый» и антологию «Европейские фашизмы (1922—1945) глазами современников и историков». Европейских фашизмов и полуфашизмов в 1920-х, 1930-х годах и позже было много. Были оттенки. И для людей, живших именно при этом режиме, оттенки были очень даже важны: Муссолини или Франко или Маннергейм или Хорти или еще кто-то.
Мы привыкли, конечно, думать в первую очередь о своем диктаторе, а нам достался Сталин. Слово «сталинизм» в польской литературной печати 1956—1957 годов отнюдь не было табуированным, наоборот, оно было одним из самых расхожих, но Ружевич-1956 им не пользуется, его раздражает скоропалительность и поверхностность статей и памфлетов, не содержащих достаточно глубокого анализа феномена и его корней в социальной истории, в общественной психологии. Имя Сталина появляется — и то изредка — лишь в очень немногих и гораздо более поздних стихах Ружевича.
На берегу
черного моря
я беседовал с русским поэтом
о поэзии о Гоголе
Шекспире
Сталине о страхе
ветер тут же развеивал
наши слова...
Важнее Сталина в ощущении Ружевича оказывается Шекспир:
...Мы говорили о кризисе
лирики романа драмы
Шекспир ополодотворял Европу
хоронил мертвых
вел войны
Смеялся от уха до уха
спрашивал шутовски
по вкусу ль пришелся навоз
салат лавровый лист
посмеивался добродушно
Он нас держал на ладони
оставил нас на песке
и начал входить в море
открыв себе жилы[1]
Другие мои переводы из «невозможного» прежде Ружевича — стихи о Христе, о евреях, обо всем, о чем до конца 1980-х у нас нельзя было ничего печатать, публиковались еще позже: в журнале «Феникс» в 1992-м, в журнале «Ной» в 1994-м.
В нашей антологии-2000 из примерно трех тысяч строк моих переводов Ружевича представлено строк шестьсот; остальные рассыпаны по антологиям, сборникам, журналам, альманахам разных лет.
Позже я доперевел по просьбе Ружевича еще с десяток стихотворений из его последних книг для вроцлавского двуязычного польско-русского издания 2001 года.
211.
В 1990 году второй раз являлся русскому читателю в «Иностранной литературе» Збигнев Херберт. После 17-летнего перерыва. Годом ранее я написал Херберту в Париж, спрашивая, не возражает ли он против моей публикации в Москве, в том же журнале, где прежде. Я знал, что Херберт запрещает польским издательствам и периодическим изданиям печатать его. В 1989 году он сделал исключение для еженедельника «Тыгодник повшехный». Для издательств же в Польше запрет оставался в силе: книга «Элегия на уход» вышла в 1990-м еще в Париже.
Узнать парижский адрес Херберта тоже было проблемой: Херберт «скрывался» от варшавян, и адреса его в Варшаве не знали. Разумеется, было несколько исключений. Одно из них — Мендзыжецкие. Артур Мендзыжецкий и дал мне адрес Херберта. Вскоре я получил и письмо от Херберта.
«15 мая 19 (89)
Многоуважаемый и Дорогой,
Оба Ваших любезных письма я получил. Долгая пауза возникла из-за серьезной болезни и переутомления. Благодарю за предложение переводить мои стихи. Мы ведь были в литературном контакте на рубеже XIX и XX (если я верно помню).
Если можно говорить о чем-то, что не (нрзб — три или четыре очень коротких слова — В.Б.), мне бы отвечал краткий том, 30, 40 стихотворений, но стихотворений без всяких столов и эстетичных безделушек (напр., Трен Фортинбраса — стихи из последнего парижского тома etc.)
Думаю, что благодаря Вам контакт будет установлен. Осенью, зимой (?) я возвращаюсь в Польшу (адрес...).
Вы пишете безупречным, элегантным польским языком (что вызывает у меня восхищение и тревогу). Так между нами не очень я верю, что выйдет что-нибудь из Вашей смело начатой инициативы и доброй воли. (Скажу в скобках, что моя горячо любимая бабушка была родом из Армении).
Ничто не может быть для меня бóльшим комплиментом, чем словечко признания со стороны геолога. Мои читатели, с которыми я считаюсь, это именно геологи, химики, физики (а не гуманитарные хлюпики и плаксы).
Хочу послать Вам и Вашим близким самый горячий привет, а также дружеское рукопожатие.
Збигнев Херберт»
Поясню. «Стол» — это одно из стихотворений из первой книги Херберта «Струна света» (1956) — о стихах, написанных «в стол»; многие стихи из первой книги он в конце жизни не жаловал.
Упоминание о бабушке показалось мне тогда в письме Херберта несколько неожиданным. Но последняя, предсмертная книга «Эпилог бури» открывается стихотворением «Бабушка»: «Моя пресвятейшая бабушка...». (А смысл эпитета «пресвятейшая» и значение бабушки для Херберта полностью раскрылись лишь в посмертно опубликованных текстах из его архива).
Ответ Херберта — более чем положительный. Херберт, помня мою публикацию 1973 года, уже в мае 1989-го разрешает мне печатать его в Москве.
В «Иностранке» большой цикл Херберта появился в августе 1990-го. Сейчас, когда в 2004 году в Петербурге вышел мой избранный Херберт, прежние публикации кажутся пройденным этапом, но теперешние книги выходят тиражом тысяча экземпляров, а «Иностранка» еще в 1990 году имела тираж 350 тысяч.
Уже при сдаче в набор августовского номера «Иностранной литературы» с публикацией Херберта я получил — напечатанный на машинке (почерк у Херберта в годы его тяжелой болезни стал очень трудноразборчивый) — ответ от него на мои вопросы, связанные с публикацией.
«Париж, 22 мая 1990
Многоуважаемый и Дорогой Коллега,
сегодня я получил Ваше письмо, за которое благодарю. Спешу ответить сразу же, хотя бы потому, что мы живем в такие головокружительные времена, что легко опоздать на поезд.
Если бы это не было связано для Вас с особыми хлопотами, я был бы очень благодарен, если Вы пошлете мне номер «Иностранной литературы» (еще на парижский адрес, в Польшу мы возвращаемся осенью).
Одновременно разъясняю, что копирайт, в соответствии с моим договором с Издателем, касается только польского издания. В сущности копирайт принадлежит мне, и это исключительно я выражаю согласие или несогласие на публикацию моих произведений в журналах и в форме книг.
Заслуженное издательство Instytut Literacki, с которым я в дружественных отношениях, не имеет даже возможности выступать как представитель автора. Об этом, стало быть, прошу не беспокоиться, потому что все в моих руках.
Одновременно с письмом высылаю фотокопию тома «Рапорт из осажденного города».
Мой привет и сердечное рукопожатие.
Збигнев Херберт»
Между 1973 и 1990 годом вышли две новые книги Херберта — «Господин Когито» (1974) и «Рапорт из осажденного города» (1983), обе знаменитые, каждая по-своему.
«Господин Когито» принес Херберту огромную популярность в Европе и Америке. «Рапорт из осажденного города» сделал его самым популярным поэтом в Польше. При том, что эта книга, изданная по-польски в Париже, переведенная в нескольких странах Европы, в Польше печаталась первое время лишь в самиздате.
Мой самиздатовский экземпляр (да, видимо, и весь тираж) был такой слепой, что некоторые строки прочесть было просто невозможно (и от перевода двух-трех стихотворений я должен был до времени отказаться, поскольку не привык переводить стихи, в которых хоть слово не понимаю). По моей просьбе Херберт высылает мне копию парижского издания (книга была издана действительно «заслуженным» издательством журнала «Культура», журнала Ежи Гедройца; еще одна книга стихов Херберта, «Элегия на уход», выйдет тоже у них, в 1990-м).
Смысл новой книги определялся ее заглавной вещью. Формула «осажденный город» стала для поляков 1980-х символом нравственного сопротивления.
«Рапорт из осажденного города» — самая польская вещь Херберта. Но и здесь он остается поэтом общечеловеческим, универсальным. «Осажденный город» — не обязательно город. Это могут быть, как подсказывает Херберт, и гора, перевал, ущелье, обороняемые теми, кто борется за право быть собой, как «защитники Далай-ламы курды афганские горцы» (ущелье Панчшир, место ожесточенных боев в годы афганской войны, Херберт вспомнит в стихотворении «Метаморфозы Тита Ливия»). Но это может быть и город. Ветилуя, осаждаемая Олоферном. Троя. В Польше издавна существует параллель «Варшава — Троя», трудно даже доискаться, кто первый предложил эту параллель. Есть она и у Херберта, в цикле «О Трое». В стихотворении «Господин Когито о тех кто умирает стоя» описывалась осада Утики. Но «Осажденный город» — это и Рим, осаждаемый готами.
Словом, речь идет не обязательно о поляках. Но в первую очередь все же о поляках.
...осада длится так долго враги должно быть меняются
ничего у них общего кроме жажды нашей погибели
готы татары шведы войска Императора...
Это и осада польских войск в Збараже в 1649-м казацко-татарскими войсками под предводительством Хмельницкого, и осада Ясногорского монастыря в 1655-м шведами. И осада Варшавы царскими войсками — в 1794-м, в 1831-м. И восставшая Варшава 1944-го, когда каждый квартал, каждый дом, удерживаемый повстанцами, был крепостью. Наконец, это Польша 1980-81-го, напряженно ждавшая возможной интервенции, и Польша 1982-го, польша военного положения, которое тоже было «осадой», испытанием душевной стойкости нации и каждого поляка.
Польские читатели 1980-х прочитывают у Херберта в первую очередь этот, последний слой многослойного польского «архетипа» осажденного города.
Военное положение формально продолжалось полтора года: с декабря 1981-го до июля 1983-го. В «размытом» виде оно длилось до 1989-го. «Рапорт из осажденного города» — главная книга польских восьмидесятых. Херберт до этого долго виделся «античным» поэтом, «классицистом», и вдруг все увидели, что Херберт — самый актуальный, самый насущный из всех современных польских поэтов.
