Ад русских писателей. О книге Адама Поморского

Уже во введении к своей книге об идейной истории русской литературы от Пушкина до Бродского Адам Поморский предстает перед нами как тот самый «скептик в аду», от которого книга получила свое названиеPomorski A. Sceptyk w piekle. Z dziejów ideowych literatury rosyjskiej. Warszawa: Open, 2004.[1]. Действительно, ему удалось — как читателю, исследователю и переводчику русской литературы — посетить inferno Достоевского, Ахматовой, Замятина, Бродского. Добавим, что здесь имеется в виду не известный многочисленным русским и нерусским писателям — хотя бы Достоевскому и Сартру — внутренний ад человеческой души и не загробная бездна. Предмет описания автора — «русский ад», находящийся еще на «этом свете». Он обладает политическим и социальным измерениями, а все отсылки к «тому свету» существуют здесь исключительно на уровне стиля и метафоры.

Государство и антигосударство

Речь идет о пространстве поистине «дьявольском», но при этом чисто историческом, которое в течение трех столетий создавали в Москве и Петербурге цари и чиновники, патриархи и еретики, террористы и полицмейстеры, охранка и большевики. Поморский пишет:

Нигде бытие не определяет сознание так всецело, как в аду. И все же в культурном кругу Европы нового времени особняком стоит русская традиция восприятия собственного государства как ада.Ibid. S. 9.[2]

Добавим, что и анархизм нигде не принял столь радикальной эсхатологической формы, как в России во второй половине XIX века — хотя бы благодаря Бакунину. Он неутомимо и бесстрашно сражался — и не только в книгах, но и на баррикадах Дрездена и Парижа — с государством как формой деспотии и с послушными ему войсками.

Поморский с очевидным сочувствием цитирует «Федерализм, социализм и антитеологизм» (1867) Бакунина, где государство со своей регулярной армией представляется как создание немца, цивилизованной бестии, раба по убеждению и палача по призванию. Эта бестия, соединяющая в себе образованность с хамством, хамство с мужеством, систематичность с жестокостью, а жестокость — со своеобразной честностью, истребит или сокрушит десятки, сотни, тысячи людей по легчайшему мановению начальстваIbid. S. 176.[3].

Последовавшие за предсказанием Бакунина войны и революции (и «прусские», и «русские») убедительно доказали, что тревогу нужно было бить еще в XIX веке. Русский анархист писал также, что идеалисты (по сути своей нормальные религиозные европейцы), стремясь придать божественный характер творениям человеческих рук и разума, привели в результате к победе грубого материализмаIbid. S. 97.[4]. Чистая правда, но ведь и самого автора этих слов, Бакунина, следует признать одним из идейных отцов-снователей ада на земле в России ХХ столетия. Разве не он, идя по стопам Фейербаха и Маркса, написал в трактате «Кнуто-германская империя и социальная революция» (1871), что человек только тогда вновь обретет свободу, достоинство и благосостояние, когда сумеет отнять у Неба все плоды, которые оно отняло у Земли, и вернет их ЗемлеBakunin M. Pisma wybrane. Wyboru dokonała i przypisami opatrzyła Hanna Temkinowa. Warszawa: Książka i Wiedza, 1965. T. 2. S. 89.[5]?

А уже в XX столетии большевики, приняв этот совет всерьез, остановились на полпути — дочиста обобрав небо, не предложили взамен ничего хорошего ни земле, ни человеку.

Хирурги и обезьяны

Как в России дошло до того, что созданию и упрочению «полицейского государства» способствовали и его правители, и бунтари, мечтавшие его уничтожить? По мнению автора «Скептика в аду», все началось с церковных реформ патриарха Никона в середине XVII века. Сами по себе разумные, но введенные слишком грубо и жестоко, эти реформы привели к расколу общества на две враждебные друг другу группы: новаторов и консерваторов. Первые в XVIII веке начнут создавать абсолютистское государство и империю, вторые каждое их начинание будут разоблачать как «дьявольское наущение».

Царя Петра Великого, который продолжил дело Никона в сфере цивилизации (используя не менее жестокие методы), староверы сочли Антихристом. Поморский тоже упрекает Петра в том, что тот

…тщательно создавал свой сатанинский, выражаясь современным языком, «имидж». Сюда входили и богохульство, и осквернение святынь, и придворные инсценировки «черных месс», и кальвинистская ересь (в этом его укоряли иерархи православной Церкви, которая после ликвидации патриархии была подчинена бюрократической власти государства).Pomorski A. Op. cit. S. 10.[6]

Добавим, что во время одной из своих впечатляющих попоек Петр I в качестве издевательства над обычаями и учреждениями католической Церкви созвал на своем дворе «всепьянейший собор». Был здесь и «папа», роль которого играл дьяк Никита Зотов, и даже «польский король» в лице стольника Ивана Бутурлина, который был еще и «епископом Прессбурга»Serczyk W.A. Piotr I Wielki. Wrocław: Zakład Narodowy im. Ossolińskich, 1977. S. 44.[7]. Любопытно, что подобные «потешные пиры» устраивал уже Иван Грозный, а в XX веке «его маску примерил Сталин»Pomorski A. Op. cit. S. 11, 475.[8]. Поморский напоминает, что эти три правителя (заметим, что Сталин в 30-е годы ссылался на Петра, а после войны — уже на Ивана) жестоко боролись с русской «отсталостью». Однако во имя «передовых идей» они создали в России ад еще хуже, ибо любили «ваять топором по живому»Ibid. S. 11.[9].

Идеологическое мышление и идеологическая деятельность в России на протяжении трех веков характеризовались динамичной переменчивостью полюсов. Рай или адская бездна существовали в утопиях и антиутопиях, в официальной и еретической культуре, в славянофильстве и западничестве, в народничестве и марксизме. Понятно, что при этом ад всегда находился на «их» стороне, а рай — неизменно на «нашей»Ibid. S. 10.[10].

Автор «Скептика» считает, что большевистский геноцид в СССР — результат импорта современной цивилизации-революции (а вовсе не плод отечественной традиции)Ibidem.[11]. Можно даже согласиться с этим мнением, не забывая при этом, что западные идеи неизменно приобретали в России совершенно неожиданные обличья. Это заметил уже Достоевский, с сарказмом говоря в 1876 году о «несоответственной идее», которая «вдруг падает у нас на человека, как огромный камень, и придавливает его на половину, — и вот он под ним корчится, а освободиться не умеет»Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Л.: Наука, 1972–1990. Т. 23: Дневник писателя за 1876 год. Май—сентябрь. Л., 1981. С. 24.[12]. Молодой Владимир Соловьев говорил в этом контексте в 1877 году об «отвлеченных идеях», которые перемещаются сверху вниз (от интеллигенции к народу):

 …отвлеченные учения, выработанные в ученых кабинетах и школах, выходят на улицу и площадь и, овладевая сначала сознанием того смешанного и полуобразованного класса людей, который составляет большинство так называемого «общества» или публики, и теряя, разумеется, в этом сознании свою научную обосновку, но сохраняя свой отвлеченный, рассудочный характер, оказывают затем постепенное действие и на сознание коренной основной массы.Собрание сочинений Владимира Сергеевича Соловьева / Под ред. и с примеч. С.М. Соловьева, Э.Л. Радлова. Брюссель: Изд-во «Жизнь с Богом»; Foyer Oriental Chretien, 1966–1970. Т. 2. С. 12.[13]

Они — Достоевский и Соловьев — могли, например, иметь в виду дарвинизм в его применении к социальной сфере. Заметим, однако, что марксистская (с большевистским уклоном) «классовая борьба» привела в России после 1917 года к результатам, диаметрально противоположным дарвиновскому «естественному отбору»: иной человек превратился в обезьяну.

Один из героев «Скептика в аду» — проницательный юморист и глубокий мыслитель Михаил Зощенко, автор произведений, отражающих казарменный склад ума «гомо советикуса». В 1945 году он написал рассказ для детей «Приключения обезьяны», где главная героиня оказывается стоящей выше советского человека. В августе 1946 года секретарь ЦК ВКП(б) А.А. Жданов в докладе «О журналах “Звезда” и “Ленинград”» выдвинул против писателя серьезнейшие политические обвинения:

…он изображает советских людей бездельниками и уродами, людьми глупыми и примитивными. <…> Зощенко наделяет обезьяну ролью высшего судьи наших общественных порядков и заставляет читать нечто вроде морали советским людям. Обезьяна представлена как некое разумное начало, которой дано устанавливать оценки поведения людей. [Это] понадобилось Зощенко для того, чтобы вложить в уста обезьяне гаденькую, отравленную антисоветскую сентенцию насчет того, что в зоопарке жить лучше, чем на воле, и что в клетке легче дышится, чем среди советских людей.Доклад т. Жданова о журналах «3везда» и «Ленинград» // Звезда. 1946. №7–8. С. 7–8. Жданов выступал с обвинительной речью против Зощенко и Ахматовой дважды, 15 и 16 августа 1946 года, в актовом зале ленинградского Смольного перед партийным активом и перед писателями города. Постановление ЦК о ленинградских журналах «Звезда» и «Ленинград» от 14 августа 1946 года тогда еще опубликовано не было. Выступление Жданова впервые обнародовала «Правда» в №225 (10307) от 21 сентября 1946 года под заглавием «Сокращенная и обобщенная стенограмма докладов т. Жданова на собрании партийного актива и на собрании писателей в Ленинграде». Сегодня цитируемые мною фрагменты можно найти в книге Бернгарда Рубена «Зощенко», изданной в 2006 году в Москве «Молодой гвардией» в серии «Жизнь замечательных людей» (С. 271–272).[14]

Кьеркегор, Шариков и Бродский

Поморский показывает, как даже в условиях подобной маразматической действительности все же можно было проявлять человеческое достоинство и человеческие чувства. Он не ищет ответа ни у одного из утопистов или идеологов, а обращается лишь к тем мастерам русской художественной литературы, в особенности XX века, которые своим ироническим отношением к окружавшему их аду заставляли читателей задуматься о его абсурде.

Следующие эссе в книге посвящены Александру Пушкину, Федору Достоевскому, Ивану Бунину, Максимилиану Волошину, Алексею Ремизову, Николаю Гумилеву, Анне Ахматовой, Константину Вагинову и Иосифу Бродскому. В последней статье сборника говорится о том, как молодая Россия — благодаря таким писателям, как Венедикт Ерофеев, Людмила Петрушевская, Татьяна Толстая, Вячеслав Пьецух, а также талантливым художникам-«нонконформистам» (упомянем хотя бы Оскара Рабина) — уже в 70-е годы начала выходить за рамки советской действительности и «совкового» духаPomorski A. Op. cit. S. 467–471.[15].

В книге Поморского переплетается множество концепций и идей, восходящих к различным культурным сферам и эпохам. Здесь затрагиваются вопросы политики, эстетики и философии. Автор пишет о России в целом, о «Фаусте», которого сам перевел на польский, о Данте, ибо тот тоже «видел ад». Эпиграф к заглавной статье сборника взят из трактата «Или — или» Кьеркегора:

Вне всякого сомнения, вершиной комизма была бы ситуация, если бы случайной личности была дана возможность задаться универсальной мыслью, что она является освободителем всего мира.Ibid. S. 13.[16]

Разве это не звучит как по-прежнему актуальное — к сожалению, и в Польше, и в России, и вообще во всей Европе XXI века — предостережение от появления некоего «нового человека», «грядущего хама», пришествие которого предвидел Дмитрий Мережковский уже после 1905 года? И не его ли — как Шарикова — так убедительно изобразил в 1925 году Михаил Булгаков в «Собачьем сердце», а в Польше Юлиуш Каден-Бандровский в 1932 году в романе «Матеуш Бигда» (о «крестьянском премьер-министре»)?

Поморский напоминает, что похожие антиинтеллигентские «рожи» видел и Александр Блок. 14 ноября 1911 года в дневниковой записи он почти осязаемо передал нам ощущение приближающегося большевизма:

Выхожу из трамвая (пить на Царскосельском вокзале). У двери сидят — женщина, прячущая лицо в скунсовый воротник, два пожилых человека неизвестного сословия. Стоя у двери, слышу хохот, начинаю различать: «ишь… какой… верно… артис…». Зеленея от злости, оборачиваюсь и встречаю два наглых, пристальных и весело хохочущих взгляда. Пробормотав «пьяны вы, что ли?», выхожу, слышу за собой тот же беззаботный хохот. <…> Эти ужасы вьются кругом меня всю неделю — отовсюду появляется страшная рожа, точно хочет сказать: «Ааа, ты вот какой?»Ibid. S. 135; Блок А. Собр. соч.: в 8 т. М.; Л.: Государственное издательство художественной литературы, 1960–1963. Т. 7: Автобиография 1915. Дневники 1901–1921. С. 87–88.[17]

Иосиф Бродский — один из тех героев книги Поморского, благодаря которым подобное «восстание масс»Это, конечно, термин Хосе Ортеги-и-Гассета (1883–1955), испанского писателя и мыслителя. Ср.: Ортега-и-Гассет Х. Восстание масс / Пер. А. Гелескула. М.: АСТ, 2008. Книга вышла впервые по-испански в 1930 году.[18] оказалось не столь повсеместным, как ожидали его пророки и творцы. История поэта начинается с его «ленинградского дела» 1964 года, свидетельство о чем оставила для нас несломленная Фрида Вигдорова. Общественный обвинитель, некий Ф. Сорокин, во время процесса над писателем сказал:

Бродского защищают прощелыги, тунеядцы, мокрицы и жучки. Бродский не поэт, а человек, пытающийся писать стишки. Он забыл, что в нашей стране человек должен трудиться, создавать ценности: станки, хлеб. Бродского надо заставить трудиться насильно. Надо выселить его из города-героя. Он — тунеядец, хам, прощелыга, идейно грязный человек. Почитатели Бродского брызжут слюной. А Некрасов сказал:

 

Поэтом можешь ты не быть,

Но гражданином быть обязан.

 

Мы сегодня судим не поэта, а тунеядца. Почему тут защищали человека, ненавидящего свою родину? Надо проверить моральный облик тех, кто его защищал.Pomorski A. Op. cit. S. 437; Второй суд над И. Бродским (Запись Ф. Вигдоровой) // Эткинд Е. Процесс Иосифа Бродского. London: Overseas Publications Interchange Ltd., 1998. C. 163–164.[19]

Поморский точно подмечает:

Этого дела поэт может и «не помнить», как он сам утверждает, но это не умаляет его значения для развития личности Бродского. Вероятно, это развитие вытеснило само «дело» из его памяти: у Бродского поразительно трезвый взгляд на вещи, без злопамятства. Если бы он остановился на том «деле», неустанно «помнил» его на протяжении четверти века, то не было бы Поэта.Ibid. S. 429.[20]

Слишком плотная форма

«Скептик в аду» — это заново составленный сборник эссе и статей, многие из которых уже публиковались в польских изданиях переводов русских писателей — героев этой книги. Тот, кто читал переводы Поморского, превосходные, как и оригиналы Николая Гумилева, Константина Вагинова, Бенедикта Лившица, Максимилиана Волошина, Варлама Шаламова, ОБЭРИУТов, Федора Достоевского, Натальи Горбаневской, Анны Ахматовой, Велемира Хлебникова, Осипа Мандельштама, — знает, что это особое пространство, требующее отдельного описания.

У Поморского есть и собственный исследовательский стиль — по его выражению, «неакадемический», с «отступлениями повествования»Ibid. S. 7.[21], но от этого отнюдь не более простой или легкий для восприятия. Однако если читатель сумеет пробиться через эту густую оболочку, то прикоснется к мыслям глубоким и оригинальным. Каждый текст заслуживает тщательного прочтения и размышления. У Бунина, как пишет Поморский, был «хищный глаз», то есть «жестокая резкость детальнейшего видения своего места в жизни и самой жизни в ее природной, чувственной форме»Ibid. S. 50–51.[22]. Будучи «феноменалистом» в духе Шопенгауэра и Льва Толстого, Бунин существовал «в сфере натуры, а не культуры»Ibid. S. 52, 65.[23]. Именно поэтому человек XX столетия, прошедший все круги исторического ада, видит «слабость бунинской философии искусства и философии человека»Ibid. S. 65.[24].

Проницательное эссе о Максимилиане Волошине, который, в чем сурово упрекал его Бунин, «при виде накрытого стола был готов прервать любой, даже самый горячий метафизический спор»Ibid. S. 90.[25], заканчивается трагическим, но прекрасным эпилогом:

В августе 1932 года астма с осложнениями (воспаление легких) принесла этому жизнелюбивому человеку желанную смерть. Ему было пятьдесят пять лет, но он выглядел глубоким стариком.

С чудом граничит тот факт, что вторая жена поэта, Мария Волошина (1887–1976), беззаветно преданная памяти мужа, сумела в самые страшные годы сталинского террора и войны сохранить дом и бесценный архив. До последних дней она оставалась смотрителем музея, созданного в Доме Поэта.Ibid. S. 128.[26]

Ровесником Волошина был Алексей Ремизов, автор книги «Взвихренная Русь» (1927), который эмигрировал из России и прожил во Франции до своей смерти в 1957 году. Прозу Ремизова нужно читать вслух, утверждал со знанием дела польский писатель и живописец Юзеф Чапский, ибо только так можно сохранить ее звучание и ритм фразы. Чапский говорил, что «достаточно лишь немного окунуться в этот мир», чтобы «почувствовать звуковое убожество собственных слов… опошление языка гладкими, истертыми, уже тысячи раз бессмысленно повторенными оборотами»Czapski J. Montagnes russes // Czapski J. Tumult i widma. Paryż: Instytut Literacki, 1981. S. 179.[27]. Используя «сказ», то есть разговорный, а иногда даже плебейский, язык, Ремизов усиливает «эффект отстранения» («отчуждения») и подчеркивает принципиально различное видение мира рассказчиком и самим автором.

Следующий герой книги Поморского — Евгений Замятин, показанный как «вечный еретик», обращавший острие своей иронии против бесчеловечной идеологии рубежа XIX—XX веков. В антиутопии «Мы» (1920) он изобразил картину сбывшегося тоталитарного апокалипсиса, основанного на культе цивилизации, вытравляющем естественные порывы человека, а также на подавляющем свободу личности, управляемом сверху коллективизмеPomorski A. Op. cit. S. 148–199.[28].

Но самым новаторским представляется обширный текст об Анне Ахматовой, где ее раннее творчество рассматривается в контексте будущих трагических событий, через призму зрелых произведений поэтессы — «Поэмы без героя» и драмы «Энума Элиш» («Когда наверху»)Ibid. S. 225–337. В самом начале этого эссе, озаглавленного «Анна всея России», Поморский утверждает, что «Ахматову надо читать с конца» (Ibid. S. 225).[29]. В 1924 году она сама писала о «дантовском» характере своей Музы:

Когда я ночью жду ее прихода,

Жизнь, кажется, висит на волоске.

Что почести, что юность, что свобода

Пред милой гостьей с дудочкой в руке.

И вот вошла. Откинув покрывало,

Внимательно взглянула на меня.

Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала

Страницы Ада?» Отвечает: «Я».Ахматова А. Муза // Ахматова А. Победа над судьбой. Т. 2: Стихотворения. М.: Русский путь, 2005. С. 8.[30]

В эссе «Гумилев и сорочесть»Pomorski A. Op. cit. S. 200–224. В заглавии этого текста Поморский отсылает к известному стихотворению Чеслава Милоша «Сорочесть» (1962).[31] Поморский смело сопоставляет отца русского акмеизма с философом Эдмундом Гуссерлем. Впрочем, обо всех русских акмеистах он безапелляционно утверждает, что в своем творчестве они были близки феноменологии, то есть «эйдетичны»В феноменологии Э. Гуссерля (1859–1938) «эйдетическая редукция» — это отвлечение от всех фактических различий и созерцание чистой сущности, в отличие от эмпирического факта.[32]. В их поэзии «сущность» всегда господствовала над импрессионистским восприятием явлений и над сознанием персонажей и лирического героя. Это можно сравнить с позицей «лирического я» в стихотворении «Сорочесть» из тома «Король Попель и другие стихотворения» (1962) Чеслава Милоша:

Тот же и не тот же я шел через дубраву,

Изумляясь, что муза моя, Мнемозина,

Хранит неослабевшим мое изумленье.

Сорока затрещала, и я сказал: сорочесть,

Что есть сорочесть? Ведь в сорочье сердце,

В ноздрю над клювом, и в тайну полета,

Взмывающего вверх при каждом сниженьи,

Я никогда не вникну — она непостижима.

Но если сорочести нет в природе,

То и моя человечность не существует.

Кто бы мог подумать, что так, через столетья,

Я возвращусь к спору об универсалиях.

 

(Перевод с польского Александра Бондарева)

Но позволительно ли использовать столь абстрактные термины для описания чудесных в своей конкретности стихотворений Ахматовой и Мандельштама? Ведь для них был важен вовсе не абстрактный «смысл жизни», не трансцендентные и отдаленные от человека идеи и формы, но сама жизнь — прекрасная, чувственная и добрая. Вот строки 1909 года совсем еще юного Осипа Мандельштама:

Дано мне тело — что мне делать с ним,

Таким единым и таким моим?

За радость тихую дышать и жить

Кого, скажите, мне благодарить?Мандельштам О.Э. Собр. соч.: в 4 т. / Под ред. проф. Г.П. Струве и Б.А. Филиппова. М.: Терра, 1991. Т. 1: Стихотворения. С. 6.[33]

Это правда, что акмеизм в России был, по словам того же Мандельштама, проявлением «тоски по мировой культуре»Pomorski A. Op. cit. S. 414. Так именно поэт определил сущность акмеизма на встрече в ленинградском Доме печати в феврале 1933 года (Из воспоминаний Сильвии Гитович об Анне Ахматовой — в архиве Евгения Эмильевича Мандельштама). Немножко по-другому представляет это вдова поэта, Надежда Яковлевна Мандельштам: «На вопрос, что такое акмеизм, О.М. ответил: “Тоска по мировой культуре”. Это было в тридцатых годах либо в Доме печати в Ленинграде, либо на том самом докладе в воронежском Союзе писателей, где он заявил, что не отрекается ни от живых, ни от мертвых» (Мандельштам Н. Воспоминания. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1970. С. 264. Гл. «Италия»). Добавим, что из польских поэтов XX столетия по «мировой культуре» наиболее, пожалуй, «тосковал» Збигнев Херберт. Не случайно недавно обратил на это внимание его русский переводчик Леонид Цывьян: Цывьян Л. Господин Когито Збигнев Херберт // Херберт З. Варвар в саду / Пер. с польск. Л. Цывьяна. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2004. С. 8.[34], но именно эта культура в новое время представляет человека как существо и духовное, и плотское. А сюда уже никакая феноменология, особенно гуссерлевская, никогда не проникнет.

Я не согласен с утверждением Поморского, что «акмеизм — это поэзия сущности, а не существования»Pomorski A. Op. cit. S. 245.[35]. Мне кажется, что дело обстоит как раз наоборот: у Мандельштама, да и у Ахматовой, к Богу, к символу мы приходим через конкретную личность и через «эту вещь». Если Ахматова пишет: «Сжала руки под черной вуалью», то мы видим конкретную руку и вуаль, а не идею.

Евгений Рейн сказал в связи с этим:

Акмеисты дали нам более вещную, более, как известно, конкретную форму. Для них роза это была реальная роза, а не цветок духовный. Подать текст можно только через конкретные вещи, которые нас окружают. Стакан — прежде всего стакан, а потом уже — символическое изображение емкости.В Иерусалим — через Афины, Петербург и… Краков. Беседа с Евгением Рейном. Беседовали Гжегож Пшебинда, Януш Свежий // Русская мысль. Париж. 22–28.01.1998. №4206. С. 8.[36]

Но в этой книге говорится не только о вещах, имеющих принципиальное значение. Любознательный и всегда хорошо осведомленный автор также не прочь приоткрыть завесу тайны над вещами гораздо менее существенными, но оттого не менее важными. Например, польские читатели узнаю́т от Поморского, который ссылается на интервью Адамa Михника с сэром Исайей Берлином, что знаменитая ночь, которую провели вместе английский философ с Ахматовой, так и не стала романтической…Pomorski A. Op. cit. S. 342; Dobrzy ludzie budują gilotyny // Gazeta Wyborcza. 12–13.08.1995.[37]

Можно, наконец, вздохнуть с облегчением.

И ада не будет уже

С отдельными тезисами Поморского наверняка будут не согласны специалисты по тем или иным авторам. Однако им следует помнить, что в текстах «Скептика в аду» непоколебимо господствует принцип, сформулированный Джордано Бруно: «Se non è vero, è ben trovato» («Если и не правда, то славно придумано»).

Выскажу лишь одно замечание. Автор внес в свои ранее уже опубликованные статьи некоторое количество добавлений, передающих взгляд на Россию как на инфернальное пространство. Но не слишком ли их много? Сколько русских — друзей Поморского, которых он переводил на польский, — согласились бы сегодня с тем, что их молодость прошла в «аду», а единственным спасением для них был «скептицизм»? Или что вся история России от Ивана Грозного до 1991 года — это некое «инфернальное пространство-время». Ведь одно дело — бездна Колымы, из которой сумел вырваться живым Шаламов, и совсем другое — несмотря ни на что! — Россия Николая I, не говоря уже о периоде брежневского «застоя».

Так или иначе, но империя отошла в небытие. Тот «ад» больше не существует, однако скептики еще могут пригодиться и России, и Польше. Хотя бы для того, чтобы воспрепятствовать господству какой-нибудь, выражаясь словами автора, «полулюмпенской богемы тусовщиков-недоучек»Pomorski A. Op. cit. S. 405.[38]. Но, в конце концов, зачем-то у нас есть Ахматова, Мандельштам и Бродский, зачем-то русские переводят Милоша, Шимборскую и Ружевича, а Адам Поморский заново (и великолепно) — «Братьев Карамазовых» и «Бесов»?

В Варшаву, Краков, Гданьск, Познань и Вроцлав вновь охотно приезжают представители старшего и молодого поколений российских писателей: Андрей Битов, Олег Павлов, Денис Гуцко, Сергей Гандлевский, Андрей Дмитриев, Асар Эппель, Вячеслав Пьецух, Владимир Салимон, Дмитрий Быков, Татьяна Толстая, Максим Амелин, Антон Уткин, Наталья Иванова. Кто-то — как автор «Пушкинского дома» Андрей Битов, приехавший к нам в мае 2004 года, — посетил Польшу после тридцатилетнего перерыва, другие приезжают в первый, но не в последний разПосле 2004 года наступил, однако, довольно продолжительный (четырех- или пятилетний) момент «застоя» в литературных польско-русских контактах. Но и тогда у нас побывали очень популярные в Польше Александра Маринина и Борис Акунин. На IV фестивале детектива (Варшава, Краков, Люблин, Познань, Гданьск, 2008) почетную премию за свое творчество получил Леонид Юзефович. В 2008 и 2009 годах в Варшаву, Краков, Люблин, Кельце и Вроцлав приезжал Захар Прилепин. В 2010 году, уже только в Краков, в Ягеллонский университет прибыла сильная группа писателей и критиков в рамках продолжающегося до сих пор проекта «Траектория чтения. Контексты современной русской литературы»: Ирина Лукьянова, Владимир Маканин, Дмитрий Быков, Дмитрий Бак, Елена Шубина, Татьяна Соловьева. Материалы из дискуссии были опубликованы 7 февраля 2011 года под заглавием «Проза о современной войне» в «Книжном обозрении» (№3 (2301). С. 8–9). Иногда в Польшу приезжает также — главным, однако, образом, лишь по пути в Германию — Владимир Сорокин. Только что по-польски вышел его роман 2008 года «Сахарный Кремль» (Sorokin W. Cukrowy Kreml. Tłumaczyła Agnieszka Lubomira Piotrowska. Warszawa: W.A.B., 2011). В апреле 2012-го в Институте восточнославянской филологии Ягеллонского университета произошла вторая польская встреча из цикла «Траектория чтения. Контексты современной русской литературы», на этот раз под заглавием «История, перекованная в литературу», в которой приняли участие Леонид Юзефович, Павел Басинский, Дмитрий Бак и Елена Шубина, теперь уже как заведующая отделом современной прозы в московском издательстве АСТ.[39].