«Антология Астафьевой сложилась».
273.
Рымкевич, мой ровесник, уже стал одним из старейших поэтов в Варшаве. На поэтах старших поколений последние десять-двенадцать лет по-прежнему держится польская поэзия. «Смены караула» не произошло. К счастью, старшие не исчерпали себя. Не только феноменальный Милош. В хорошей форме, как всегда, мы нашли Юлию Хартвиг. Она много ездит, много выступает, много пишет и публикует. Новая книга, большой цикл новых стихов в одном из избранных (а избранных в 1995—2000 годах вышло у нее четыре), все новые публикации в журналах. Большие интервью — и более откровенные, чем прежде. И в стихах чуть больше открытости, автобиографичности. Особенно в стихах об утрате, написанных после смерти Артура Мендзыжецкого.
Она пишет об уходящих и ушедших, но видит и неблагополучие людей, приходящих в наш неблагополучный мир сейчас.
Видит, что свободная Восточная Европа девяностых годов неблагополучна. Это очевидно. Но молодые хотят жить. «Позвольте им попросту жить» — называет Хартвиг свое стихотворение. Она имеет в виду ту молодежь, которую видит сегодня на улицах и площадях Варшавы и чешской Праги:
...Вы упрекаете их что они не умеют чтить обретенную свободу
а они ведь просто берут то что им положено
наконец легкомысленные наконец несчастные
обычным несчастьем существования
Должны они быть благодарны?
Это мы у них должны просить прощения
за все что им выпало
Кто-то помогает истории кто-то все принимает как жребий
Кто-то еле тащится иные ходят другие бегут
и только некоторые по неизвестной причине
неустанно учатся порхать
(перевод Натальи Астафьевой)
Хартвиг пишет о молодых с сочувствием и пониманием. Молодые, говорит она, хотели бы «заплакать завыть скорбеть над собственным жребием», но стыдятся: это дело поэтов, дело искусства.
...Но искусство занято
превращеньем вытья в форму
Что ж удивляться если взойдя на эстрады
они разразились мощным коллективным криком
ударили в heavy metal
(перевод Натальи Астафьевой)
Хартвиг — поэт элитарный, но с высоты своей элитарности она не презирает молодых, живущих массовой культурой.
274.
Кроме Юлии Хартвиг и Рымкевича, мы успели в оставшиеся дни июня 2001 года повидаться еще с одним варшавским поэтом — с Кшиштофом Карасеком. Он ровесник поэтов «поколения 56», но стал одним из поэтов «поколения 68». Он гораздо старше остальных поэтов этого поколения, в литературу пришел с большим и разнообразным жизненным опытом (был даже планеристом!). Он внимательно и доброжелательно приглядывается к поэтам следующих поколений. Он издатель, член жюри разных конкурсов. Когда может и как может, помогает молодым.
Кшиштоф Карасек при встрече подарил нам свою новую книгу стихов. Книга сложилась из стихотворений 1992—1996 годов и кардинально отличается от всего, что он писал и публиковал раньше. Это поэзия метафизическая. Более того, силен в ней элемент мистики. Эпиграфы к стихам есть из Мицкевича и Словацкого, но из Мицкевича-мистика и Словацкого-мистика. Нам с Наташей мистика чрезвычайно далека, но поэтические достоинства новой книги Карасека, новой его ипостаси поэта — очевидны.
В противовес мистике самих стихов надпись на книге — сугубо материалистическая: «Наталье Астафьевой и Владимиру Британишскому с большой сердечностью в „Самсоне” над „колдунами”». (И дата встречи: 6 июня 2001). «Под Самсоном» — недорогой ресторанчик за Барбаканом, в Новом городе. Там, действительно, подают «колдуны по-литовски», это старопольское блюдо, нечто вроде больших пельменей, едят их с борщом или с бульоном. Слово пришло, как полагают лингвисты, из немецкого языка, несколько исказившись по дороге, а в литовском словаре я его нашел, колдунами литовцы называют, как и русские, именно колдунов.
Книгу свою Карасек назвал «Дневник потерпевшего кораблекрушение». В кратком послесловии-комментарии Карасек пишет, что «Таинственные связи смыслов объединяют» автора книги с потерпевшими кораблекрушение из «Одиссеи», «Энеиды», из «Робинзона Крузо», из «Бури» Шекспира: «...Автор книги не столько идентифицирует себя со статусом потерпевшего кораблекрушение, сколько после тридцати лет жизненного опыта, в том числе в слове, ощущает общность жребия с ним».
Собственно, Карасек пишет о кораблекрушении поэзии, о гибели поэтов. Этому целиком посвящено стихотворение «Прощания»:
Я знал всех старых поэтов
второй половины нашего века,
я видел, как трескается кожа их деревьев,
как опадают с них листья
и шелушинки с глаз...
...Я видел
их лихорадочные движенья, они пытались
ухватиться за пространство, укорениться
в воздухе, быть...
...Я был молодым поэтом, я подсматривал,
как они умирают...
...Молодость минует, улетает,
как листы осенью из догоревшего
дома,
но плач остается. Он переходит
из поколения в поколение,
он единственный правомочный наследник.
И остаются слова. Укрытые,
усыпленные,
умерщвленные...
...Мы ходим по вулкану, который молчит,
под ногами чувствуем только дрожь
земли, меняющей кожу.
275.
К концу столетия вулкан польской поэзии почти умолк. В живых еще оставалось несколько больших поэтов. Но земля меняла кожу. Появлялись новые поэты и поэтессы. Что касается молодых женщин, то у Астафьевой еще была возможность кого-то из них выбрать и включить в свою книгу. Но, конечно, помочь также и не самым молодым польским поэтессам «ухватиться за пространство, укорениться // в воздухе, быть».
В то лето, по возвращении в Москву, Наташа успела еще, кроме стихов самых молодых, углубиться в стихи недооцененной поляками, очень талантливой и невероятно трудной для перевода Кристины Милобендзкой. Милобендзкая — сверстница поэтов «поколения 56», но, издав первую книгу в 1970-м, вошла в литературу много позже, чем они, отдельно от них. Она существовала и существует отдельно от всех в польской литературе. Родилась она «в лесу», в семье лесного инженера, и в дебрях леса чувствует себя в такой же степени дома, как в дебрях языка. Она долго жила обособленно от литературной среды, хотя у ее поэзии сразу появились единичные поклонники. Долго была индифферентна к польской политической жизни. Органично ощущавшая свое родство со всеми живыми существами, неожиданно ощутила свою причастность к жизни своих земляков и современников в годы «Солидарности», ее стихи этих лет — не документ, а поэзия. Но Наташа перевела и совсем другие ее стихи: дом, семья, ребенок, животные...
«Польский читатель, — писала Астафьева о ней в предисловии к своей антологии, — может разглядеть в стихах Милобендзкой нечто от Лесьмяна или Пшибося, русский читатель — нечто, чуть напоминающее Хлебникова, но преобладает в словотворчестве Милобендзкой, в ее свободной игре со славянскими корнями слов, с польской грамматикой своеобразие и, на первый взгляд, своеволие. Присмотревшись, однако, видишь, что она очень органично чувствует природу языка. Столь же органично она чувствует природу. Органично чувствует себя в природе. В лесу своего детства и в саду возле дома, среди деревьев, трав и животных. Деревья, травы, животные — для нее «родственное». Ее первая книга так и называлась — «Родственное» (она вообще очень любит прилагательные в роли существительных и в роли заглавий <...> Она — хозяйка языка. Она — хозяйка космоса. Она «материнствует», заботится не только о своем ребенке, она чувствует материнские обязанности в отношении всего живого, самой жизни: «Жизнь мое дитя. Вся кричащая жизнь вдруг в моих руках...». Она опекает самого Бога: «Верю ли я в Бога? Я опекаю его, но не верю. И хорошо, наконец-то могу заботиться о чем-то большом...».
Повидаться с Милобендзкой нам не удалось. Она бывает иногда во Вроцлаве, но живет (с мужем, критиком Анджеем Фальковским) близ Познани. Говорили мы с ней только по телефону.
Переводить ее было безумно трудно, но переводы получились великолепные. Милобендзкая, читающая по-русски, была в восторге, писала Астафьевой, а однажды она встретились с Марианной Боцян, и они делились восторгами по поводу Наташиных переводов.
276.
Антология Астафьевой сложилась. Осталось написать к ней предисловие. Наташа писала его долго. А еще дольше вживалась в тему.
Марина, наша дочь, одолжила нам свежеизданный в московской серии «Библиотека феминизма» том Симоны де Бовуар «Второй пол». Мы обнаружили и перелистали в Исторической библиотеке русский феминистский журнал, который как раз начал было издаваться в Нижнем Новгороде, но вскоре угас (как и сам русский феминизм). Мы даже купили и полистали толстый переводной том «Великие женщины», изданный в Москве в 1999 году. В книге автора-американца, рассчитанной на широкую публику, рассказы об Эсфири, Нефертити, Мессалине (но все-таки также и о Сафо) сменяются рассказами о римских мученицах, а затем — о королевах и императрицах Европы. Главки, касающиеся России, в русском издании дополнены; здесь, кроме императриц, появляются и Софья Ковалевская, и Софья Перовская, и Александра Коллонтай, и Вера Комиссаржевская, и Марина Цветаева. Но на обложке русского издания дали все-таки тисненый золотом профиль Екатерины Второй.
В предисловии Астафьевой к ее антологии женщин в первых строках о двадцатом веке мелькает имя великой польки Марии Кюри-Склодовской (так совпало, что мы видели как раз в это время по телевидению фильм о ней, поставленный каким-то французом; почему-то поляков ее фигура не вдохновила?). Предисловие рассказывает не только о творчестве польских поэтесс. Астафьева писала в конце предисловия: «В поэзии личность раскрывается наиболее существенными и глубинными сторонами. История польской женской личности на протяжении ста лет — одно из возможных прочтений предлагаемой антологии».
Были презентации антологии — и в Петербурге, в музее Ахматовой, и в Москве, в Польском культурном центре (тогда еще на Тверском бульваре). Были рецензии. А Эдвард Бальцежан и Богуслава Лятавец решили — поскольку по-польски подобного текста не было — перевести предисловие Астафьевой к ее антологии и публиковать с продолжением в своем ежемесячнике «Аркуш». Перевод заказали Наталье Ворошильской, она уже переводила первый отрывок, но «Аркуш» в это время угас...
277.
В 2003 году был юбилей Петербурга. Петербургский издатель Игорь Савкин, издавший обе наши польские антологии, охотно согласился издать и мою книгу: книгу стихов, рассказов и эссе «Петербург — Ленинград». Он правильно рассчитывал, что такая книга разойдется. Она и разошлась, очень быстро. Осенью была презентация, все в том же Музее Ахматовой. Пришли мои друзья и те, кто меня помнит. Директор музея, Нина Попова, бывавшая когда-то у моего отца на улице Рубинштейна, попросила моего брата Евгения привезти на мой вечер несколько картин отца, для контекста: «петербургского» контекста.
В том же издательстве «Алетейя» у Савкина вышел в том же 2003-м «Порабощенный разум» Милоша в моем переводе, а в 2004-м — том стихотворений Збигнева Херберта. Четыре тысячи строк из Херберта у меня насобиралось за тридцать восемь лет, еще строк триста я доперевел, чтобы в книге не было — в моем ощущении — заметных разрывов в сплошной ткани. Вместо предисловия к книге я соединил воедино четыре мои предисловия к публикациям Херберта в «Иностранной литературе» (1973, 1990, 1998, 2001) и назвал эту сумму — «Четырежды Херберт». По-польски (а оглавление — двуязычное): «Herbert czterokrotnie». Знающий польский читатель вспомнит название книги Казимежа Выки «Różewicz parokrotnie». Русский же читатель поймет, что к Херберту я не раз возвращался. К книге я приложил и другие мои тексты о Херберте. А еще один текст я вдруг написал сразу по сдаче тома Херберта в набор. Новый текст назывался «Почему Херберт» (по аналогии с названием стихотворения Херберта о Фукидиде — «Почему классики»). Этот текст о Херберте, наиболее личный, я послал в «Новую Польшу», а потом включил в книгу моих статей о польской поэзии — «Речь Посполитая поэтов».
