«Социальная острота сочетается у Хартвиг с остротой эстетической».

200.

В Москву мы возвращались в январе 1987-го. В декабре, перед нашей поездкой в Краков, Вроцлав и Валбжих, советское консульство без всяких разговоров продлило нам по нашей просьбе пребывание в Польше — и так уже трехмесячное — еще на две недели, чтобы мы могли встретить здесь рождественские праздники и Новый год. Это было явным признаком наступающих у нас в России перемен.

С варашавянами мы прощались в январе, но с Виктором Ворошильским в декабре. Он уезжал, ему предстояла операция на сердце, то самое «шунтирование», которое стало потом предметом шуток, но тогда шуточным отнюдь не казалось: при подобной операции у нас в Москве в январе 1986-го погиб мой друг поэт Марк Самаев. Мы тревожились за Виктора. Правда, он ехал в Западный Берлин, где анестезиологом при операции должен был быть его сын, работающий в Западной Германии. Но и Виктор тревожился. И надеялся. Он надписал нам свою книжку стихов, вышедшую в Лондоне: «Наташе и Володе — после многих лет — и будем надеяться, что многие годы — от всего сердца».

(Тогда-то, прощаясь на всякий случай, Виктор попросил меня принести экземпляр моей варшавской книжки 1982 года и поставил свою подпись под своими переводами моих стихов в этой книжке, публиковавшимися под именем Литвинюка).

Операция 8 января — прошла удачно, какое-то время Виктор еще провел в больнице, к апрелю был уже дома.

201.

В начале января вернулись в Варшаву Мендзыжецкие — Артур и Юлия, так что мы успели зайти к ним, посидеть у них вечером, побеседовать. Они были — уже не впервые — в Америке. Мендзыжецкий читал там лекции, оба они переводили там американских поэтов и продолжали переводить их по возвращении, а в 1992-м выйдет их большая антология американской поэзии. Переводчики французов стали переводчиками американцев. Но их стихи американцы тоже переводят. А в творчестве Юлии Хартвиг американские впечатления разных лет станут содержанием не только большой дневниковой книги прозы, но и цикла стихотворений «американа».

Весной 1987-го выйдут в Варшаве их новые поэтические книги: «Конец игры» Артура Мендзыжецкого и «Общение» Юлии Хартвиг. Астафьева, продолжая переводить Хартвиг, переведет несколько стихотворений и из этой книги. Я тоже переведу из новой книги Мендзыжецкого несколько вещей. Открывалась его новая книга стихотворением «Этот что снится ей». Он и она разглядывают фотографии:

Этот что снится ей осенью с вопросом в глазах

Третий считая слева и пятый справа

Тиф перенес брюшной и сыпной и помнит Тянь-Шань...«Польские поэты ХХ века», т. II.[1]

Строчка о тифах и о Тянь-Шане — единственная строчка во всей поэзии и прозе Мендзыжецкого (а он пишет и рассказы, написал и несколько мемуарных книг) о двух годах жизни, 1940—1942, прожитых в Советском Союзе, пока он не ушел с армией Андерса. Дальше — Египет, Средиземное море, Италия:

...Он ей смеется с десантного корабля но ее не знает

Он как будто оставил собаку у знакомых в Египте

Вот он еще в Италии уже после демобилизации

Не надоел ли он ей с военными воспоминаниями...

А дальше — о Юлии:

... Она прекраснее чем небо и море

Вот они держатся за руки на перевале в Бескидах

И опять квартира полная гостей и цветы...

И дальше — о Юлии, о Юлии, о Юлии. И о них обоих вместе. И о Варшаве, столь опустевшей:

...Все поумирали поуезжали или болеют...

А последняя строчка — о себе:

На этом снимке он усталый в кресле

Кроме этой лирики, в книге была и политическая поэзия. Мендзыжецкий был человеком политизированным. Выпускник Высшей политической школы в Париже. А в Варшаве, вечерами, он, человек очень вежливый, даже прерывал, извинившись, беседу с гостями на время варшавских вечерних политических новостей.

Но в целом книга Мендзыжецкого «Конец игры» не была неожиданностью, она продолжала линии, уже присутствовавшие в предыдущей книге. А вот новая книга Юлии Хартвиг «Общение» (1987) была действительно новой. Ее дарование стремительно разворачивалось на наших глазах, подлинная зрелость пришла к ней поздно. Вдруг оказалось, что для нее характерны стихи сильные и резкие, наряду с тонкими и деликатными, какие были у нее всегда.

Социальная острота сочетается у Хартвиг с остротой эстетической. В ее поэзии речь идет о прекрасном и яростном мире. При всей его яростности, и прекрасном тоже. С появлением самых весомых ее книг, 1987-го и 1992 годов, и прежние книги обнаружили свою крупность.

В поэзии Хартвиг долго преобладали стихотворения в прозе, форма, у нас после Тургенева почти отсутствующая, а в польской поэзии ХХ века занимающая существенное место. Для Хартвиг эта форма на какое-то время стала главной, почти единственной. Творчество Хартвиг показывает, сколь велики возможности этой формы, если к ней обращается поэт думающий, чувствующий и наделенный, как в старину говорили, чувством изящного. Потому что безупречность и точность вкуса здесь необходимы, как, может быть, нигде.

В 80-х и 90-х годах стали преобладать у Хартвиг верлибры. Уже и в прежних ее книгах верлибры отличались от стихотворений в прозе не только графикой и ритмом, но и функцией. Стихотворения в прозе были чаще записью «снов», иногда светлых, иногда страшных, но и ужасы страшных «снов» были смягчены и гармонизованы их литературностью, причастностью к той или иной литературной традиции (европейского романтизма, символизма, сюрреализма). Верлибры же бывали и записью голосов яви, действительности, ничем не прикрашенной:

Сидели женщины, пили кофе.

Мне вырывали ногти — говорит одна.

Меня слепили рефлектором.

На меня капала вода двое суток.

Мне отбили почки.

У меня расстреляли сына, сожгли отца.

Обыкновенные варшавянки.Перевод Н.А. «ИЛ», 1993, №9; «Польские поэты ХХ века» т. II; «Польские поэтессы».[2]

В годы оккупации Хартвиг была в Варшаве, была связной в Армии Крайовой, училась в тайном Варшавском университете. Однако в этом стихотворении угадывается польский опыт не только 1939—1944-го, но и послевоенных лет. В верлибрах Юлии Хартвиг позднейших книг время и пространство гораздо шире — весь мир и весь ХХ век, тоталитарный мир и тоталитарный век. Названием одного из стихотворений она берет название знаменитого романа Джозефа Конрада — «В сердце тьмы»:

Эта обритая худая голова

голова безумная тюремная мистическая

одержимая одной мыслью

Эта голова взывающая к нам

Эти обритые худые головы нарушающие наш покой...Перевод Н.А. «ИЛ», 1993, №9; «Польские поэты...»; «Польские поэтессы».[3]

В концовке стихотворения мы не обретаем ни покоя, ни прощения, ни надежды,

...глядя на бесконечный цоколь

уставленный насколько хватит глаз черепами обритых голов

Конрад писал свой роман в 1902 году, задолго до обеих мировых войн, до геноцидов и концлагерей в Европе, но показал европейца-колонизатора в Африке, коллекционирующего высушенные человеческие головы. По ходу ХХ века европейцы оказались такими же извергами и у себя в Европе. В середине века эпицентром палачества европейцев стала земля Польши, на этой земле были Освенцим и Холокост, польские поэты несут бремя этого особого опыта.

Польский хрусталик в глазу Юлии Хартвиг заставил ее и в благополучной Америке увидеть не только великолепный гейзер в Йеллоустонском парке. Она увидела «в этой стране богатых» и ночлежки (название стихотворения начинается полемическим «однако же»: «Однако же есть и ночлежки»).

И все-таки Хартвиг чрезвычайно чутка к прекрасному. В стихотворении «Власть искусства» ей достаточно двух-трех слов, чтобы уловить неповторимость каждого из упоминаемых ею французских пейзажистов:

Это край деревьев Сислея тополей — погашенных свеч — вдоль шоссе

Коренастых яблонь и груш Писарро

в крестьянских садах среди едкой зелени трав

И деревьев Коро лещин и осин...

...И еще конвульсивных деревьев Ван Гога

                                                                     Солнечных сосен Сезанна

мускулистых стволов Курбе

Рощ Ватто освещенных ощущением счастья

Это сладкая Франция в любовном плену искусстваПеревод Н.А. См. «Польские поэты...», т. II; «Польские поэтессы».[4]

Но и в плену сладкой Франции ее не оставляет память о Польше и польских горестях, от своей Польши никуда нельзя уехать:

...Только за поездом что-то влачится по рельсам

что-то вдогонку бежит раскрывая объятья

по-польски зовет перекрикивает сонный перестук колесПеревод Н.А. См. «Польские поэты...», т. II; «Польские поэтессы».[5]

Лет тридцать назад, когда мы начинали вчитываться в лирику Юлии Хартвиг, лишь один-два человека в Варшаве ставили ее наравне с невероятно модной уже и тогда Шимборской. Сейчас — почти все. В своей поэзии Юлия Хартвиг достигла недостижимого равновесия интеллекта и чувства, этики и эстетики, красоты и правды. В отличие от феминисток она не борется за равенство с мужчинами — она его демонстрирует.