«В своей поэзии Рымкевич — классицист».
271.
Мандельштам присутствует в современной польской поэзии давно. Можно даже говорить о культе Мандельштама. Особенно в Варшаве, где он родился. Ему посвящены многие стихи трех варшавских поэтов: Мендзыжецкого, Ворошильского, Рымкевича. Все трое много переводили Мандельштама, причем, если Ворошильский — вообще много переводил русских, то у Мендзыжецкого Мандельштам — один из двух русских поэтов (наряду с Борисом Слуцким, ветераном Второй мировой, как сам Мендзыжецкий), у Рымкевича — тоже почти единственный (еще — Вячеслав Иванов). Я перевел почти все их стихи о Мандельштаме.
Мандельштам для них — классик и образцовый мастер, но еще более — святой мученик. Так у Мендзыжецкого:
А на север под ветра посвист
Бормоча терцины из «Инферно»
Обезумевший едет Святой Осип
В край кромешный немилосердный...
Впрочем, в другом стихотворении Мендзыжецкого есть и молодой Мандельштам, Мандельштам на юге, Мандельштам в Крыму. Моя работа над переводом сонета Мендзыжецкого «Центурий тяжкий шаг...» любопытна как пример почти что «обратного перевода», настолько сонет Мендзыжецкого перенасыщен реминисценциями из раннего Мандельштама, особенно «крымского», так что нужно было и в переводе воссоздать степень густоты ассоциаций с конкретными стихами и строками Мандельштама.
Среди немногих стихов Ворошильского, написанных в 1990-х годах по впечатлениям поездок в Россию, куда его стали, наконец, пускать, — стихотворение «Экспонат в музее литературы», написанное в сентябре 1990-го в Ленинграде:
Они всё знали
о Мандельштаме
раздетом донага
на выцветших страницах дела
волосатая грудь
и срам
Как бы пришпилили булавкой
зябкость его и стыд
трепыхание мотылька
Теперь они уходят
в тяжелых сапогах и френчах
в черную бездну века
А он стоит
голым худым плечом подпирает
рушащийся мир
Несколько слов об этой поездке Ворошильского в Ленинград в 1990-м можно найти в одном из его фельетонов, которые он публиковал из месяца в месяц в журнале «Вензь». В своих ежемесячных фельетонах он старался уловить атмосферу каждого месяца. А вот в его стихотворении словосочетание «рушащийся мир» относится и к 1930-м, и к 1990-м.
Давнее стихотворение Ворошильского «Осип и Надежда» («Поэт есть нищий Нищенство ему // пристало Он им не унижен...») написано было вскоре по прочтении воспоминаний Надежды Мандельштам. В польских цензурных условиях 70-х годов Ворошильский не мог опубликовать стихотворение с таким названием, Надежда Мандельштам с ее воспоминаниями-напоминаниями в тот момент была едва ли не еще более ненавидима властями, чем Осип. Виктор напечатал тогда стихотворение под «эзоповым» названием «Поэт и его жена». Неожиданно это название оказалось еще более удачным, поскольку более обобщенным. Впоследствии Ворошильский вернул первоначальное название. Эпизод этот показывает, что ХХ век с его жесткой цензурой иногда рождал интересные и ценные «другие версии» строк или названий. Это еще более усложняет и без того сложную в ХХ веке проблему «окончательного и канонического» авторского текста.
В бесцензурной печати, в «другом круге обращения» (книг и журналов), то есть в польском «самиздате», вышла книга стихов Ярослава Марека Рымкевича «Улица Мандельштама». Заглавное стихотворение книги в первый момент кажется чересчур «темным», ассоциации чересчур свободные и прихотливые:
А где же эта улица Нигде ее нету
Где рабочие царские в валенках по снегу
А где же эта улица Знаем лишь мы трое
Где как на срезе дерева кости слой на слое
Где кровью слои светятся Не все ль равно чьею
Как в песенках у Шуберта лилейная шея
Где из костей повыросли зеленые ветки
И делит нас от вечности лишь тротуар ветхий.
Где он швыряет пригоршней корм щеглам голодным
Как в песенках у Шуберта белокурый локон
Как шея та лилейная сосуд нашей крови
Как кровь из горла хлынувшая черною рекою
Там где он с Богом под руку каждый день гуляет
В прогнившей телогреечке ходит щеголяет
Энкаведешник вслед ему шагает в дым пьяный
А Бог играет с Шубертом на двух фортепьяно
Уже во второй строке вопрос вызывают все четыре значащих слова: почему рабочие? почему царские? почему в валенках? почему по снегу? А потому, — ответил мне Рымкевич на прямой вопрос, — что в России всегда снег, всегда ходят в валенках, всегда рабочие и всегда они царские. Вроде бы это похоже на известное место в «Итальянском путешествии» Гете, где Гете пересказывает представления простого неаполитанца с улицы о странах Северной Европы: «Неаполитанец... имеет о северных странах самое мрачное представление: вечно снег, деревянные дома, большое невежество...» (пер. Н.А. Холодковского). Разумеется, Рымкевич — не наивный человек с улицы, а знаток истории России, за его поэтической строкой — концепция: сталинская Россия — продолжение царской.
Замысел стихотворения Рымкевича вырастает из двух стихотворений Мандельштама 1935 года. Одно из них — «Не мучнистой бабочкою белой...» («...я хочу, чтоб мыслящее тело превратилось в улицу, в страну...») — отсюда у Рымкевича — целая Россия под снегом (в этом Рымкевич неожиданно близок к Ворошильскому с его книгой «Сны под снегом»; впрочем, так ли уж неожиданно? со времен первых же строк «Дороги в Россию» в «Дзядах» Мицкевича Россия под снегом — едва ли не постоянная часть образа России в польской поэзии), отсюда — Россия на костях, улица-страна. Другое стихотворение Мандельштама — «Это какая улица?..» («...и потому эта улица или, верней, эта яма так и зовется по имени этого Мандельштама») — отсюда улица-яма Рымкевича, улица — земля, переполненная костями, над которыми положен «тротуар ветхий». Настойчивое противопоставление божественной, гармоничной вокальной лирики Шуберта и чудовищной реальности сталинских лагерей тоже восходит к Мандельштаму, в поэзии которого Шуберт — один из лейтмотивов.
Кроме вечного снега, вечных валенок («Полнеба в валенках, в ногах» — строка эта из еще одного стихотворения Мандельштама, но уже 1937 года), вечных царских рабочих, гулагов, телогреек, пьяных энкаведешников, есть в России, стало быть, и нечто другое — поэзия Мандельштама, а также — благодаря поэзии Мандельштама — есть и Шуберт. Более того, не в небе ли над Россией Бог играет с Шубертом на двух фортепьяно? А иначе — где же?
Мандельштама Рымкевич переводил много. От некоторых его переводов — прямой путь к его собственным стихам. Например, от строки Мандельштама «И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме...» — к стихам самого Рымкевича и о Моцарте, и о Шуберте. Рымкевич не скрывает, что «зеленые ветки» его поэзии (да только ли его!) растут порой из костей Мандельштама. Еще в книге стихов 1970 года одно из своих стихотворений Рымкевич называл полустрочием Мандельштама — «Природа тот же Рим», а другое, переведенное мною — «На пение птиц над Жолибожем» («Кому в лознякскользнуть кому в горохи...») — стихотворение Рымкевича о Мицкевиче, сугубо польское по содержанию, по своей композиции и структуре откровенно повторяет мандельштамовское стихотворение «Кому зима, арак и пунш голубоглазый...», которое Рымкевич переводил и притом именно в эти годы (перевод появился в польском томике Мандельштама в 1971 году). «Цитата — это цикада», — говорил Мандельштам, и Рымкевич хочет, чтобы такие цикады пели в его стихах.
Варшавский томик Мандельштама 1971 года с переводами Рымкевича, Мендзыжецкого, Ворошильского и еще нескольких поэтов разных поколений предварил своими «Заметками о поэзии Мандельштама» Рышард Пшибыльский; помню и раздел о Мандельштаме в более ранней книге Пшибыльского о классицизме ХХ века. Думаю, что он — один из тех троих, которых называет Рымкевич в стихотворении о Мандельштаме («...А где же эта улица Знаем лишь мы трое...»). На прямой мой вопрос, кто эти трое, Рымкевич ответил уклончиво: «Я и двое моих друзей».
А среди поэтов старших поколений, чьи переводы представлены в томике 1971 года, — и Влодзимеж Слободник, и Северин Полляк.
Много лет спустя после варшавского томика 1971 года был издан в Польше двуязычный том Мандельштама, и мы даже знали, когда он будет продаваться в варшавском книжном магазине рядом с музеем литературы на Рынке Старого городе; знали, и я примчался, но книги мне уже не досталось — расхватали.
272.
К Рымкевичу в Милянувек мы выбрались в первых числах июня 2001 года, через несколько дней после возвращения в Варшаву из десятидневной поездки Краков — Вроцлав — Познань. Рымкевичи обменяли полвиллы неподалеку от центра Варшавы на дом с садом в Милянувеке. Милянувек — следующая станция после Брвинова, близ которого находится Стависко Ивашкевича (теперь уже музей). Дом в Милянувеке Рымкевича нужно «прочитывать», конечно, в соотнесении с домом в Стависко Ивашкевича, где Ивашкевич прожил пятьдесят лет жизни. Добавлю, что, поселишись и начав строиться в Стависко, Ивашкевич написал стихотворение — «Хозяйство» (на русский язык его хорошо когда-то перевел талантливый Александр Гатов) — о Яне Кохановском на фоне его усадьбы в Чернолесье и «на фоне» его хозяйственных забот об усадьбе. Усадьба — это старопольский топос, а Рымкевич — любитель и знаток старопольской поэзии, старопольского быта, старопольской жизни. Жанр своей многотомной полупрозы-полуэссеистики о польском обществе времен Мицкевича, то есть обо всей первой половине XIX века, Рымкевич определяет как «историю жизни», раньше это, по его словам, называли «историей нравов». По степени дотошнейшего знания всех деталей быта описываемых времен Рымкевича можно сравнить только с Тыняновым, но Тынянов заполняет «пустые места», там, где никому ничего не известно. Хотя бы это были заведомо — только фрагменты. Следующей его книгой — второй о Словацком — будет книга, которую он хочет назвать «Словацкий — фрагменты жизни».
В своей поэзии Рымкевич — классицист. Но парадоксальным образом он выбирает в прошлом исключительно неклассические эпохи: средневековье, барокко, романтизм... Продолжив мысленно этот ряд, придется сказать, что не было неожиданным обращение Рымкевича к Лесьмяну, — может быть, величайшему европейскому символисту. Возвращениями к Лесьмяну были некоторые стихи Рымкевича 90-х годов. Он написал большую книгу о Лесьмяне, назвав ее «Лесьмян-энциклопедия», предупреждая, правда, в предисловии, что, кроме информации, есть в этой книге также «домыслы, допущения и даже рискованные гипотезы». Опубликовал он и сравнительно короткую документально-биографическую повесть о Лесьмяне.
Нам, однако, он хотел показать свой свежий перевод из Пастернака и свою вольную вариацию на темы «кавказских»! стихов Пастернака. И, конечно, свой сад, в котором преобладают декоративные деревья и кустарники, но вызревает и виноград. Саду посвящена половина стихов и последней книге «Сад в Милянувеке, лето», «Сад в Милянувеке, цветы ромашки», «Сад в Милянувеке, крапива под забором», «Сад в Милянувеке, цветущий дерен», «Сад в Милянувеке, одичавшие жасмины» и еще десяток стихов, все они написаны в 1996-1998-м, по переезде на новое место. Своего сада Рымкевич дожидался долго. За тридцать лет до этого он опубликовал книгу эссе «Разные мысли о садах. История одного топоса». Девяностые годы для Рымкевичей — годы стабилизации. Да еще и сын их, недавний аспирант философии (и молодой поэт, публикующий сонеты, но нетрадиционные), защитил диссертацию. О Хайдеггере.
