Что это значит: иметь в своей среде нобелевского лауреата? Для начала скажем честно, что не знаем, поскольку такого прецедента нет. Так что все мы обречены на совершение каких-то faux pasПромах, оплошность (фр.). Примеч. пер.[1], как светских, так и интеллектуальных. С первыми, возможно, справятся терпение, снисходительность и великодушие. Для второго нет иного лекарства, кроме минуты рефлексии.
Люди радуются и хвастаются своими знакомствами, что в конечном счете не так уж и глупо, хотя должно оставаться незаметным. С кем поведешься... гласит поговорка, однако ее тут же поправляет высшая мудрость, наказывая не садиться на пиру во главе стола. Словом, мы как личности (литературные личности, конечно) чувствуем себя не лучшим образом, тревожно оглядываемся, не появится ли вдруг кто-нибудь, кто посадит нас на приличествующее нам место, пониже. Однако как целое, как масса, литературная, естественно, мы ощущаем приподнятость. И это, конечно, справедливо: польская литература, польская поэзия стали значительнее, а прежде всего, — самостоятельнее. Им уже не нужно стараться достичь стандартов, которые кто-то где-то установил: скорее, они участвуют в установлении этих требований. Польская поэзия в какой-то своей части стала планкой, которую в будущем придется преодолевать не только ей самой, но которую должны будут преодолевать и другие. Польза для литературы от крупных премий состоит прежде всего в том, что они устанавливают соответствующие эталоны. Отменяют льготные тарифы, запрещают оправдываться местными традициями, условиями, ограничениями. Короче: Милош вкладывает маршальские жезлы в ранцы польских поэтов.
Это тем интереснее, что наша литература — особенно поэзия — в последнее время развивалась против течения западных литератур, с которыми ее столько связывает и связывало... вплоть до плагиаторского подражательства. Кто знает, не стали ли точкой расхождения тридцатые годы. «Звротница» совсем неплохо умещалась в европейском спектре авангарда. Пшибось, Важик, БженковскийЯн Бженковский (1903–1983) — польский поэт, писатель, теоретик искусства. Примеч. пер.[2] представляли различные моменты колебаний между конструктивизмом и сюрреализмом, колебаний, характерных для эпохи новаторских «‑измов». Милош, а также Чехович вносят спасительный хаос в эту банальную модель. Об этом свидетельствует невразумительное многообразие эпитетов, какими пытались определить поэзию Милоша. Ей приписывались — почти одновременно — символистские, романтические и классические черты... В следующем поколении Бачинский, Ружевич, Бялошевский, Херберт образуют созвездие, которому я не в силах подобрать никакого европейского аналога.
Впрочем, с прозой то же самое. Опыт оккупации, соцреалистическое порабощение можно, конечно, счесть давлением обстоятельств, в сущности кратковременных. Но точно уже не случайна почти полная невосприимчивость к многотрудным нарративным экспериментам нового романа, к неодадаистским играм, к программным воплям протеста. Должен признать, что поначалу эта нечувствительность меня расстраивала. Польская литература шестидесятых и даже семидесятых годов была обращена — в самой ценной своей части — к прошлому, к индивидуальности, к личным правдам, пусть и укорененным в различных традициях: крестьянской, еврейской, кресовой, галицийской, интеллигентской, даже шляхетской... Эти правды — как я понял впоследствии — совокупно сохраняли национальную идентичность, которой угрожала приливная волна «осколков» (распад социальных связей) и новомысли (по аналогии с новоязом). Но даже слово «национальная» здесь не вполне уместно, поскольку характерной чертой и ценностью этой тенденции была как раз ее этническая открытость — словно этот взгляд вспять и вдаль должен был объять все то, что думали и чувствовали люди в непостоянных границах бывшей Речи Посполитой.
Я все более убеждаюсь, что наша литература — даже измышляя самые жестокие и издевательские фантазмы — выполняла функцию ковчега «меж прошлым и грядущим поколеньем»Отсылка к поэме А. Мицкевича «Конрад Валленрод». Примеч. пер.[3] и что своей непостижимостью она спасала дух культуры от угасания. Столько раз обсуждавшиеся перипетии литературной жизни (дискуссии поколений и тому подобное) были — не обязательно никчемной — оболочкой процессов, которые ощущались всеми, но были трудны для постижения и проговаривания. Было бы также ошибкой оценивать поэзию, литературу тех лет как охранительную, пассеистическую en blocЕn bloc — в целом (фр.). Примеч. пер.[4]. Ведь она достигает высокой степени оригинальности и утонченности разве что на не слишком популярный тогда манер. Поэзия Милоша здесь — один из наиболее красноречивых аргументов. «Поэтический трактат» более — не менее — изыскан по сравнению с превосходными, кстати, стихами Рене Шара, «Господин Когито» искуснее, остроумнее, скажем, Энценсбергера. Но хватит уже этих оценок и самовоскурений фимиама. Что мне хотелось сказать? Лишь то, что — если смотреть вглубь — польская литература есть единое целое на самом деле, а не только в мечтах или пожеланиях, и этому единству сопутствует рост самостоятельности... самостоятельности, которая, впрочем, может превратиться в будущем в легкомысленное тщеславие.
То, как удивительны пути этого единства, показывает как раз труд Милоша. По сути, он опередил своих соратников по перу... но примерно так же, как гончая опережает охотника: вспугнул дичь, обнаружение которой было — совершенно искренне! — приписано последователям. Давайте поразмышляем о том, как связаны «Голоса бедных людей» (сборник «Спасение») с рассказами БоровскогоО взаимосвязи рассказов Боровского с «Голосами бедных людей» рассуждал А. Вернер в своем докладе, произнесенном на посвященном Милошу заседании, состоявшемся в июне [1981] в Ягеллонском университете.[5]. Никто и не думает о влиянии, зависимости: Боровский не читал Милоша, свои страшные истины он познал в Освенциме. Но что определяет оригинальность «Прощания с Марией» («Спасение»)? Поражение нигилизмом, дискурс вероломства, пугающе банальное братание палача с жертвой. Ведь все это уже есть в «Голосах»! Кто знает, не играл ли форарбайтер Тадек в карты в «Предместье» («Спасение»), не торговал ли «водкой и золотом» «подле мраморных глыб разбитых ворот» («Песня гражданина», пер. Я. Пробштейна); а «Бедный христианин» («Спасение») ведь — expressis verbis — «прислужник смерти» («Бедный христианин смотрит на гетто», пер. С. Морейно).
Далее: литература сведения счетов в послеоктябрьскойПолитические события в ПНР в октябре 1956 года привели к десталинизации и определенной либерализации правящего режима. Примеч. пер.[6] Польше была не особенно обильной, словно конфликты и трагедии соцреализма вдохновляли не так сильно, как разрыв национальной общности. Тем не менее, если вести речь о ней, не следует ли начать с «Порабощенного разума»? Ведь он был написан человеком, который отнюдь не отвергал априори возможности своего участия в формировании послевоенной Польши... Главный мотив «Разума...» — это мотив логократии. Многие — к примеру, Колаковский — видели в сталинизме победу оголтелого иррационализма; Милош, напротив, опасался фанатизма рассудка, самоиронично вставая на сторону «бормотания и несвязного лепета» («Балты», из книги «Порабощенный разум», пер. В. Британишского), то есть на сторону ценностей, основанных скорее на убеждении сердца и опыте традиции. Не так важно, кто был здесь прав, поскольку обе эти точки зрения связаны с различными стилями и традициями мышления. Либо с наследием радикальной и свободомыслящей интеллигенции, либо с преемственностью веры и чести, хранимой в глубине сердца... И в конечном итоге второе оказалось плодотворнее в литературном отношении.
И еще: я говорил о поглощенности литературы прошлым, краем детства, разнообразием местных традиций. Доказательством тому книги СтрыйковскогоЮлиан Стрыйковский (1905–1996) — польский филолог, писатель, драматург и журналист. Примеч. пер.[7], КусневичаАнджей Кусневич (1904–1993) — польский прозаик, эссеист, поэт. Примеч. пер.[8], Киёвского, Новака, Мрожека, ЖакевичаЗбигнев Жакевич (1932–2010) — польский писатель, публицист, русист, историк русской литературы. Примеч. пер.[9] и многих других. Но кто же был первым в этом ряду? Подобно тому как матрицей насмешливо-любовных автопортретов поляка был аргентинский «Транс-Атлантик» Гомбровича, так написанная под Парижем «Долина Иссы» предвосхитила стратегию писателей, которые — до Мрожека и Конвицкого включительно — будут искать опоры и аутентичности в своей особой традиции и индивидуальном опыте. И наконец... но нет, я не буду говорить о непрерывном присутствии Милоша в польской поэзии. Этот вопрос уже настолько изучен, что его не пристало затрагивать иначе, нежели в специальном исследовании. Я имел в виду скорее присутствие Милоша в культурном сознании, присутствие часто опережающее и неосознанное. А точнее, даже изложение доводов в пользу таинственного единства польской литературы. Единства, которое не одолеть физическому пространству и различию людских судеб, единства, в котором Милош — к удивлению читателей и, возможно, даже собственному? — обычно играл инициирующую роль.
То, что среди нас есть нобелевский лауреат, позволяет устанавливать соответствующие мерки, укрепляться в самостоятельности, испытывать единство, которое частенько от нас ускользает. Но есть еще кое-что, о чем я не могу не упомянуть. Поэзия Милоша — хотя в некоторых своих частях широко распространенная — остается труднодоступной и не очень понятной. Добавлю, пусть с трепетом, что по-другому и быть не может, и это, возможно, даже к лучшему. Много и не всегда благосклонно говорится о склонности к стилизации и диалогизму (по Бахтину), приписываемой Милошу. Их даже противопоставляют авангардному стремлению к новизне. Так вот, Милош, конечно же, уважает неотделимый от поэтического творчества принцип оригинальности, однако делает он это на другом, непривычном для нас уровне. Его творчество — особенно послевоенное — это как бы поэтическая фабрика культурных смыслов, поскольку оно побуждает, более того, вынуждает постоянно интерпретировать и реинтерпретировать свои составляющие — и взаимодействие этих составляющих. Оно будто бы открыто демонстрирует свой предтекст и посттекст. Большие поэмы в особенности невозможно понять без приложения всех своих знаний и приближения к уровню знаний автора. Можно даже говорить о — причудливом — энциклопедизме... Однако Милош еще и активирует все интерпретационные способности читателя. Это опять же можно определить как требование максимальной компетентности при восприятии: требование, которое должно склонять к рефлексии и комментарию. Конечно, это всегда присуще литературе: но здесь эта предпосылка достигает ранга формального атрибута. В этом смысле поэзия Милоша является неустанным обращением к интеллекту читателя.
Задачей читателей, задачей для всех нас будет соответствовать требованию, предъявляемому величием. Но в этой работе ума и воображения нас будет поддерживать все укрепившееся и ободренное сообщество поэтовВ первой публикации: «15–17 июля [1981] состоялась Ломжинская поэтическая весна, инициатором и основным организатором которой был прекрасный поэт и неутомимый промоутер культуры Ян Кулька (ранее, в течение многих лет, один из организаторов знаменитых Клодзких поэтических весен). Мероприятие проходило под девизом „Быть поэтом...“, и его почтил своим присутствием Чеслав Милош. В рамках Ломжинской весны имели место встречи с нобелевским лауреатом, многочисленные сопутствующие мероприятия, тематически связанные с ним (художественная выставка, исполнение стихов или песен на слова Милоша), а также заседание, на котором доклады и „речи“ (как они названы в программе) произнесли Артур Мендзыжецкий, Януш Мацеевский и Кшиштоф Карасек (16.06) и 17.06 — Ирена Славинская и Ян Блонский, текст которого опубликован выше».[10].
1981
Из книги: Блонский Ян. Поэзия как спасение. Очерки о польской поэзии второй половины ХХ века / Пер. с польского В. Окуня, С. Панич и В. Штокмана. СПб: Издательство Ивана Лимбаха, 2022.
