Кто такой Милош?
Поэт, конечно. Но еще эрудит и критик, наставник, профессор литературы, публицист и полемист, теолог и философ, мемуарист и эпистолограф, наконец, романист, иногда и, возможно, не по своей воле, но все-таки еще и пророк.
Где же поместить его в круге поэтов? Польских для начала. Он дебютировал в среде авангардистов, но вскоре отошел от тех, кто возлюбил мегаполис, массы и машину, стремясь к тому же осчастливить мир радикальным социальным переворотом. Примкнул — не слишком решительно — к тем, кто от всех «-измов» сильнее всего сместился в сторону сюрреализма. Тогда немного говорилось о диктовке подсознания, больше — о поэтике сна. Одновременно Милош писал выразительные, в классическом стиле, стихи, пастиши поэтов XVIII века. Поистине, странное образцов и вкусов смешение
Чему он научился за границей? Еще в ранней молодости он навещал в Риме своего дальнего родственника, Оскара Милоша, литовского дипломата и французского поэта. Наделенный особой чувствительностью — а также пророческим даром — Оскар посвящал его одновременно в пророчества Сведенборга и в символистскую (или постсимволистскую...) поэзию, которой сам успешно занимался. Отголоски этих пророчеств слышны в написанной четверть века спустя «Земле Ульро». Что касается стихов, то важнейшим источником вдохновения для Милоша стали англосаксы — во главе с Элиотом в сороковые годы и Оденом после войны.
Можно сказать, что поэтическое воображение Милоша состоит как бы из трех слоев. Самым старым — и, наверное, самым сильным — был просвещенческий и романтический, то есть мицкевичевский по духу. Читая Милоша, мы слышим... — но что, собственно? Какой-то знакомый тон, меткую и точную фразу, знакомое с детства название. Особенно напоминают о Мицкевиче острое поэтическое зрение, детали, настолько выразительные, что заставляют подумать о галлюцинации; но еще и жесткость, для которой больше важна точность, чем напевность или изящество. Второй слой наложила практика различных течений авангарда ХХ века: ей поэт обязан метафорической смелостью, подбором точного и притом интригующего или неожиданного оборота либо выражения. Наконец, третий — сознательная игра чужим словом. Милошу потребовалось время, чтобы вникнуть в эту поэтическую практику, подсмотренную у англосаксов. Однако, когда он овладел ею, то быстро достиг мастерства. Но мастерство предполагает многозначность... и неуловимость: Милош относится к числу поэтов, которые либо скрывают свое «я», либо — чаще — приоткрывают частично и неохотно. Но дело не в человеке! Читателя поражает множественность и непредсказуемость масок, костюмов, стилей, с которыми он сталкивается при чтении. Однако у него не возникает впечатления, что поэт стремится что-то скрыть. Скорее напротив: он охотно поделится чем-то с читателями, но всякий раз это будет нечто иное. Или еще чаще: что-то, сказанное иначе, неожиданно, так, что у собеседника (слушателя) появляется ощущение, что он был одарен если не секретом, то по меньшей мере неожиданным мнением (переживанием, опытом).
Цельность поэзии Милоша не бросается в глаза. Ее стилистические, тематические, жанровые детерминанты раскрываются — в сущности — относительно слабо: Милош говорил обо всем по многу раз, однако говорил настолько по-разному, чтобы каждое его высказывание казалось новым. Он был как художник, который с удовольствием писал одну и ту же картину, одну и ту же натурщицу; но всякий раз новую, ведь другой свет, пейзаж из другого времени года... Как и пристало лирическому поэту, Милош часто возвращался к собственным переживаниям. Но он постоянно обновлял их, и они становились новыми. В соответствии с какими правилами? Склонностями? Возможностями? В чем причина того, что одна жизнь — да, очень богатая событиями, но не сказать, что необыкновенная для Центральной Европы! — что эта жизнь насыщается, обогащается, приобретает всё новые краски или смыслы?.. Мой ответ прост: она наполняется литературой. Подобно музыкальному мотиву, она проходит через различные тональности, читай — стили, схемы, подходы... Фабрика смыслов работает неустанно, приводя к самым неожиданным преображениям мотива: именно так лодка, плывшая семьдесят лет тому назад по реке Вилии, неожиданно (для читателя) причаливает к островку на реке Янцзы.
Милош не принадлежит к поэтам, которые всю жизнь мечтают о шедевре, одном, абсолютном... как Малларме, которого он — не случайно — не выносит. Его сила скорее в том, что музыканты называют разработкой мотива; в том, что позволяет непрестанно улучшать и изменять наше словесное существование в бытии. Но такое литературное поведение может принести успех лишь при условии обладания огромными запасами слов и словоприменений, иначе говоря, обладания сокровищами литературной традиции.
Этой способностью Милош был наделен с самого начала. Откуда она взялась? Можно ответить, как Бродский на суде: «Думаю, что... что это от Бога»
И все же Милоша причисляли — по крайней мере, в тридцатые годы — ко «второму» авангарду, к волне поэтов, которые формальные провокации нередко сочетали с революционными лозунгами... К нему даже прилипло прозвище катастрофист. Действительно, Европа тридцатых годов ждала беды, так как же могли художники и поэты не предчувствовать ее. В Центральной Европе эта тревога была настолько острой, что порождала самые странные альянсы и очевидно противоречивые литературные программы. Ключ дебюта открывает в его творчестве немногое — точнее, это займет много времени. Зато можно без труда сказать, когда за Милошем закрылись двери литературной молодости: в момент осуществившегося апокалипсиса, в 1941–1943 годах.
В 1943 году Милош уже совершенно — и, похоже, бесповоротно — уверен, что истинная задача художника (поэта) — подражание. Иными словами, стихи не рождаются из стихов, прекрасное — из столкновений слов, а истина (насколько в стихах можно возглашать истину) — это не отблеск эго и не просто мечта или воспоминание поэта. Но именно потому, что он укрепился в своем убеждении, он проявляет его редко, осторожно и немного стыдливо.
Ведь это весьма общие и, скорее, немодные убеждения. Милош упорно подчеркивает значение иерархии, составляющей основу творческого жеста: разве не ей решать, о чем и как будет говорить поэт? Поэт должен уметь отличать мелкое от важного, случайное от неизбежного. Означает ли это, что он недооценивает мелочи или, скажем шире, то, что является единичным. Напротив: именно сосредоточенность на детали придает стихам Милоша особый свет, свет единичного проявления... Поэт явно имел в виду другое: то, что о мелочах надлежит говорить иначе, нежели о чем-то важном. Так оживает категория целесообразности, ныне не столько забытая, сколько провокационно насилуемая, тогда как, по мнению Милоша, деталь оживает, начинает вновь существовать, если ее правильно расположить и правильно оценить: тогда даже мелкое или скандальное может возродиться в соответствующем (например, юмористическом) либо неожиданном контексте. Примером может послужить ревю веселых парижских девушек или менструальные проблемы кузин.
Достойно внимания, что — на противоположном полюсе — Милош не останавливается перед пафосом, как в «Campo di Fiori» («Спасение») или в стихах 1965–1974 годов, написанных в тот момент, когда речь шла о всемирном успехе, и он, конечно же, знал об этом. Как правило, однако, этот пафос проявляется a propos личных судеб, отчаявшихся или забытых людей. Иными словами, он будто бы возвращает нарушенное равновесие или справедливость, которую мир не способен был дать личности (или, реже, массам). Так что и в этом случае можно говорить об обновлении или уважении к истинной иерархии — эстетической и моральной.
Милош-человек редко раскрывает или представляет себя читателю. Свою особость и внутреннее богатство он раскрывает в процессе познания, впитывания, как он говорит — «сберегания» мира. Когда он не способен справиться с обильностью и сложностью этого мира, то вызывает к жизни двойников.
Поэзия — то есть язык, употребленный наилучшим образом, — «повторяет» действительность и тем самым укрепляет мир в бытии. Поэт — это прежде всего способность к творческому повторению, и именно в этой роли или призвании он наиболее необходим. Он — тот, кто «видит и описывает», как сказал бы Мицкевич, но его «я» важно или существенно лишь настолько, насколько ему по плечу его миссия. Да, он может сосредоточиться на себе, но в той мере, в какой сумеет обратить на пользу это всматривание в самого себя: внутреннее ощущение, психологические самохарактеристики, вкусы и удовольствия (стыд, поражения, успехи) существуют прежде всего с учетом объекта, к которому обращены. Но и сам этот «объект» по-настоящему интересует Милоша: это поэма (а может быть, шире, любое произведение искусства), которое обогащает бытие человеческого мира...
Время, враг человека, как бы изнашивает или надламывает бытие и понуждает человека (художника, поэта) обновлять словесные высказывания, которые являются «повторением» мира. Еще и поэтому Милош постоянно возвращается к собственному прошлому, удивляется тому, что пережил, и пытается это понять, углубить, обновить. Ведь ничто не пережито и не описано раз и навсегда. Настоящее не перестает преображать и обеднять прошлое. Спасение в повторении и — по необходимости — в преображении.
Уравновешивание обоих этих процессов — секрет искусства: секрет, однако, наивный, если Милош не только не перестает практиковать его, но вдобавок говорит о нем вслух!
Так можно ли сказать, что Милош настойчиво возвращается к важным (по его мнению или ощущению) моментам собственной судьбы и таким способом лирически исповедуется или укрепляется? Что его — в том числе критическое — творчество имеет автобиографические черты или даже приближается к автобиографии? Я предпочел бы перевернуть это утверждение или напоминание. Литературное путешествие Милоша по своему прошлому не ставит целью раскрыть тайны или особенности собственного «я». Скорее, напротив: человеческие особенности и навыки позволяют поэту уловить, всмотреться, понять мир, в котором ему довелось жить. Да, Милош действительно неотступно возвращается к десятку (нескольким десяткам) мест, людей, событий, одним словом — мотивов, рано появившихся в его поэзии. Но не потому, что они несут ему его личную истину, одновременно свидетельствуя о чувствах поэта. Скорее наоборот: потому, что он по-прежнему не может достичь истины об этих местах, переживаниях, людях. А открыть и описать (представить) ее он обязан, и не только по личным причинам.
Поэтому возвращения в прошлое радуют и успокаивают поэта. Узнавание непознанного также доставляет ему удовольствие. Мало кто столь ненасытен, как Милош, так жаден к новым пейзажам и незнакомым сообществам... Но разве поэзию Милоша наилучшим образом определяет эта жадность к миру и людям? Может быть, для него более знаменательна потребность возвращаться к уже виденным и пережитым местам и проблемам?
Откуда она берется? Неужели бытию необходимо человеческое содействие? Слово, которое бы дополнило, поддержало, развило его? Поэт постоянно ставит перед собой вопрос о том, где, когда, как и чем, в сущности, были события, настолько поразившие его, чтобы остаться в памяти. И всякий раз «ответ» несколько отличается, ведь в воспоминании открываются черты и явления, отличные от тех, что привлекли когда-то внимание поэта. Потому Милош и возвращается к ним, что не успел исчерпать всех поразивших его черт, красок, слов, смыслов. Поэтому ему нужно удержать их, сохранить, спасти... то есть стать тем пастырем бытия, о котором говорил Хайдеггер.
Но разве такое пастырство не заставляет думать и о apokatastasis
Как бы то ни было, работа поэта — по Милошу — это восстановление, дополнение, обогащение бытия. В эту работу поэт готов запрячь все виды словоприменения, все жанровые, стилистические, лексические способы и варианты... Но она возможна лишь частично, отсюда необходимость не столько в повторении, сколько в возобновлении поэтических стараний. Этого умения Милош достигает за счет многократных изменений или преобразований поэтического (или, шире, литературного) высказывания.
Объект — пейзаж, город, женщина или война — не сразу поддается подражанию. Отсюда поиск ключа — всегда с самого начала — и частые его смены. Отсюда переход от изысканной речи к обыденной и обратно, от метрической к неметрической, от ученой к притворно простой, от серьезной к ироничной, от восторженной к циничной. Здесь вновь возникает проблема целесообразности, которой в наше время так пренебрегают. А ведь каждой вещи присуще правильное слово... либо по меньшей мере такое слово, которое приближает эту вещь к нам, приручает ее.
В мире немного поэтов, которые бы так решительно говорили миру «да». И в то же время упорно доверяли возможностям подражания. Мир достоин описания, — кажется, говорит Милош, — и мир позволяет себя описать. Более того: он должен быть описан, чтобы остаться человеческим.
1998
Из книги: Блонский Ян. Поэзия как спасение. Очерки о польской поэзии второй половины ХХ века / Пер. с польского В. Окуня, С. Панич и В. Штокмана. СПб: Издательство Ивана Лимбаха, 2022.
