«Хориямбы придумал не я. И не Астафьева...»
109а.
Хориямбы придумал не я. И не Астафьева. Мы не концентрировали их сознательно, а только отбрасывали хориямбические варианты среди тех, что спонтанно рождаются в процессе переводческого творчества. Хориямбы рождает живая жизнь стиха. А внимательные филологи — способны их увидеть и расслышать. Любители словарей могут заглянуть в «Поэтический словарь» А.П. Квятковского, изданный в 1966 году. Для заметки о хориямбе в своем словаре Квятковский нашел примеры из Крылова, Пушкина, Лермонтова, Блока. Особенно интересен случай с Блоком. Я со школьных лет помнил эти — потрясшие меня — строки:
О, если б знали вы, друзья,
Холод и мрак грядущих дней!
Эти строки потрясли меня тогда как «крик души». Но только увидев их в заметке «Хориямб» у Квятковского, я задумался о том, что «крик души» потребовал хориямба, «нарушения правильности». И поэт ее «нарушил».
Помню и самого Квятковского, Александра Павловича (были ли у него польские корни? Однофамилец ли он был Ежи Квятковского или дальний родственник?). Неказистый и нескладный. В невзрачном, неопределенного цвета, заношенном костюме, который висел на нем, как на вешалке. Он выступил на нашей секции поэтов с двухчасовым рассказом о своей теории русского силлаботонического стиха. Наши стихотворцы дружно пришли послушать. Не то чтобы все триста человек, но малый зал был набит битком. Квятковский рассказал, что, кроме двух двусложных размеров и трех трехсложных, есть еще четыре четырехсложных, пять пятисложных и шесть шестисложных. О четырехсложниках, иначе — пеонах, кое-кто из стихотворцев слышал. Я даже помнил строчки Анненского о пеоне третьем. И помнил, что Шенгели мимоходом упомянул где-то когда-то о существовании пентонов, т.е. пятисложников. Шестисложники же Квятковского и для меня были полной новостью. Еще более удивительно, что они оказались распространены. Система Квятковского приближала к осознанию реального богатства и разнообразия силлаботоники (а русских переводчиков польской поэзии — к осознанию условности границы между силлаботоникой и силлабикой). Пятисложник четвертый мы с Наташей сразу же обнаружили (кроме прозостиха школьной «Песни о соколе») у Саломеи Нерис («Когда меня ты брал на колени...»); сразу же обнаружили мы и тот факт, что польские стиховеды даже называют этот распространенный в польском стихе размер «полоником».
Квятковского я больше не видел. Когда он умер, не знаю. Ссылки на него мы встречали только в книгах музыковедов о ритме в музыке. Стиховеды на него не ссылаются.
110.
Публикация Берримена летом 1973 года была не первой и не последней моей американской публикацией в «Иностранной литературе». Вплоть до 1978 года мои польские публикации в журнале чередовались с американскими (в 1978-м это были Ружевич и Каммингс).
Отделом поэзии в журнале — с момента создания такого отдела в 1970-м — заведовала Татьяна Владимировна Ланина. В журнале она работала с самого начала, помнила и мой дебют — цикл из семи стихотворений Ленгстона Хьюза в №10 за 1956 год, помнила и меня самого, и мое появление в редакции в августе 1956-го.
В тот день я приехал утром из Ленинграда и сделал остановку в Москве по дороге в Сибирь к месту моего назначения. Весь день мы ходили по всей Москве вдавоем со Слуцким, с которым я утром познакомился и позавтракал — банкой рыбных консервов с черным хлебом на двоих — у него дома. Весь день он водил меня по разным издательствам и редакциям, где были у него дела или где он хотел меня представить (были мы и в «Октябре» у Володи Корнилова, и в издательстве «Художественная литература»). Но в одну редакцию я зайти должен был: в журнал «Иностранная литература». Мой Хьюз там уже был принят, я должен был зайти показаться и заполнить авторскую карточку. Сияние светло-рыжей головы Бориса Слуцкого освещало крошечную комнатку редакции, молодая Татьяна Ланина смотрела как зачарованная на обожаемого — только ли ею в 1956-м! — Слуцкого, а заодно и на меня, вместе с которым он пришел. Ореол Слуцкого осветил и меня. Впрочем, вскоре мой цикл Хьюза появился, произвел впечатление, вокальный цикл Кирилла Молчанова на все стихи журнального цикла исполнялся в Консерватории. И четырнадцать лет спустя, назначенная заведовать отделом поэзии, Татьяна Ланина пригласила меня письмом зайти и возобновить сотрудничество. В 1970-м появится у нее еще раз мой Хьюз, в 1971-м — Уильям Карлос Уильямс (с предисловием Алексея Зверева), в 1973-м — Херберт и Берримен.
111.
Осенью 1971 года, сразу же после того, как появился у Ланиной в «Иностранке» мой цикл из Уильяма Карлоса Уильямса, я принес ей переводы Асатфьевой из Халины Посвятовской.
Большой цикл Посвятовской в «Иностранке» весной 1972-го оказался первой частью четырехчастной — и четырехлетней — симфонии польских поэтесс в журнале: 1972 — Посвятовская, 1973 — Свирщинская, 1974 — Иллакович, 1975 — Липская. Цикл оказался началом двадцатилетнего сотрудничества Татьяны Ланиной и Натальи Астафьевой. Ланиной нравились все польские поэтессы, которыми поочередно увлекалась Астафьева, и все те стихи, что Астафьева из них выбирала. Совпадение вкусов было счастливое.
Американистке Татьяне Ланиной (она защищалась когда-то по творчеству Марка Твена) был небезразличен и американский эпизод биографии Посвятовской, но о нем по тем временам нельзя было в печати упомянуть. Стихотворение «Халина Посвятовская — судя по всему человек // и судя по всему должна умереть как люди умершие ранее...», стихотворение, которое было написано в ноябре 1958-го в больнице в Филадельфии накануне операции на сердце, пришлось дать в журнале без указания места написания. Америка присутствовала лишь легким намеком — в предисловии Астафьевой и в первом стихотворении цикла: «...Эта молодая, красивая, одухотворенная и страстная женщина была студенткой, потом аспиранткой философского факультета, писала диссертацию. Ее манили к себе вершины мысли: Геркалит, Сократ, Платон, Кант <…> Среди учителей Посвятовской, безусловно, был и Уитмен, для которого „время — ничто и пространство — ничто”. Даже самая далекая древность — не чужая для Посвятовской:
...в „Метрополитен музеум”
в отделе египетской скульптуры
камень улыбается женскими устами...»
Следующую, многостраничную публикацию Астафьевой из Посвятовской — в первом выпуске альманаха «Весь свет» в 1976 году — открывала прекрасная, огромная (потому что увеличенная в четыре раза), развернутая на целую страницу фотография Посвятовской, снятая в Америке. Черно-белая. Оригинал, маленькую цветную фотографию подарила Астафьевой младшая сестра Халины Посвятовской Малгожата.
Составитель этого выпуска альманаха известный испанист Павел Грушко увлекся стихами Посвятовской, нашел хорошего графика, богато украсившего страницы этого цикла в альманахе свободно разбросанным снизу доверху растительным орнаментом (может быть, художник вдохновился строками Посвятовской: «листья // оденьте меня зеленью // я нагое осеннее дерево // от холода вся дрожу...» — и «одел» стихи Посвятовской своими листьями и цветами). Увлекся Посвятовской и коллега Павла Грушко, испанист и поэт Марк Самаев, считавший переводы Астафьевой из Посвятовской самой яркой работой в переводческой поэзии семидесятых годов. А один из экземпляров альманаха «Весь свет» — тираж был 40 тысяч — мы увидели с Наташей на вечере в ВТО: старая актриса в фойе восторженно показывала страницы со стихами Посвятовской другой актрисе, обе были очень оживлены. Алексей Зверев, составлявший американскую антологию, горячо уговаривал тогда Астафьеву переводить стихи Сильвии Плат (учившейся, кстати, в том же эксклюзивном Смит Колледже, что Посвятовская и почти в те же годы). Астафьева переводить с подстрочника не хотела. (С немецкого же, который она знала с детства, переводить ей так и не пришлось).
Из переводов Астафьевой, опубликованных в 1972-м в «Иностранке», хочется цитировать многие. Может быть, вот это:
...я собор
ах конечно же я готический собор
с этой стройной кровеносной системой
в трепете
вознесенная над собой
жаждущими устами
пью пространство
И, конечно же, это:
зазеленел половик расшитый цветами
и Кант как редиска свеж и пахуч
разгрызаю мякоть и чувствую на языке
острый вкус аргумента...
По окончании философского факультета Посвятовская была аспиранткой и ассистенткой при кафедре, но ее философские стихи столь же телесны, как эротические.
Поэты восхищались ею.
В маленькой комнатке на Крупничей
Я увидел девушку, окурженную книгами.
Не была красивой — слишком была Прекрасной... —
Так начинается стихотворение Станислава Гроховяка «Халина». Свои стихи посвящали ей Шимборская, Тадеуш Сливяк, Ежи Харасимович... «Это была высокая, худенькая, прекрасная женщина, — вспоминал Тадеуш Новак. — Явление полувесеннее, полуосеннее. Вероятно, оно связалось у меня с этими двумя временами года потому, что Халина, помня о своем больном сердце, ходила очень осторожно, как если бы под ногами у нее был тоненький лед или огромное множество листьев, только что упавших с деревьев...» Он же сравнивал поэзию Посвятовской с «Песнью песней».
И Новак, и Сливяк дружили с Посвятовской. Письма Посвятовской к Тадеушу Сливяку из Америки в Краков — едва ли не самый весомый раздел в томе ее писем.
Тадеуш Новак дал адрес младшей сестры Халины Посвятовской, Малгожаты (в замужестве Порембской), Наташа послала журнал в Краков, ей и матери. Июнем 1972-го датирована надпись Малгожаты на посланной ею в Москву Астафьевой книге прозы Халины Посвятовской «рассказ для друга» (эта книга об американских годах вышла в Кракове в 1967-м).
Малгожату Наташа в 1975 году увидела в натуре, но раньше увидела ее в стихах Халины. В стихотворении «май»:
май циркач из цилиндра сыплет
горсти белых цветов и красных
все зеленее
бульвары
обнимают мой город Краков
а по городу ходит сестренка
узкобедрая гибкая
на коричневых ветках
развешивает улыбки
все зеленее
нежнее...
И в другом стихотворении — «путешествие на пассажирском поезде»: «маленькая сестренка сейчас путешествует по жизни...». (Малгожата жила у Халины в Кракове, когда Халина получила — в январе 1962-го — свою комнатку в писательском доме на Крупничей).
Получив номер «Иностранки», Тадеуш Новак писал Астафьевой: «Должен Вас от всего сердца поздравить. Переводы стихов Халины великолепны. По-русски звучат почти так же, как по-польски. Поэтому сужу, что Вы любите и глубоко чувствуете эту поэзию. Огромная радость для меня».
Один из русских читателей Посвятовской в «Иностранке», молодой человек из провинциального города, писал, что на его небосклоне зажглась отныне новая звезда — рядом с Цветаевой и Пикассо.
(Он был не столь уж неправ насчет Пикассо: в поэзии Посвятовской был огромный заряд современности, современного авангардизма. Не удивительно, что польские поэты и критики следующего поколения, «поколения 68», ощущали ее как свою ровесницу, писали статьи о ней, предисловия к ее книгам. Собственно, «поколение 68» и создало в Польше культ Посвятовской. В конце столетия Посвятовская в Польше была одним из двух-трех поэтов, особенно часто и особенно большими тиражами переиздаваемых. А перевели ее — и гораздо раньше — даже в далекой Индии и в Новой Зеландии...)
Но первыми читателями предложенного в журнал цикла — первыми после Татьяны Ланиной — были члены редколлегии. В том числе Евгений Долматовский. Среди его должностей было и членство в редколлегии «Иностранки». Он членствовал активно. Когда публикация Посвятовской уже прошла и ушла в набор, Ланина — улыбаясь — показала нам с Наташей записку с мнением Долматовского. В «Иностранке» предлагаемая публикация распечатывалась на машинке в числе экземпляров по числу членов редколлегии и раздавалась этим членам, каждый член прикреплял к своему экземпляру бумажку со своим мнением. На бумажке Долматовского было написано: «Жаль Астафьеву. Жаль Посвятовскую. Обветшалый модернизм». У польских историков литературы в то время, в 1970-х годах, «модернизм» (с легкой руки Казимежа Выки) был одним из названий периода 1890—1914 годов. Но у нас, увы, это было не термином, а ругательством.
К счастью, главный редактор «Иностранки» Н. Федоренко ввел порядок, что если против публикации голосует один из членов редколлегии, публикация печатается, вот если два — отвергается. Долматовский в тот раз оказался в одиночестве.
В качестве как бы противовеса письменному мнению Долматовского Ланина довольно скоро с торжеством продемонстрировала нам другое мнение, печатное: в польском журнале «Литература на свете» (польском аналоге нашей «Иностранной литературы»), появилась большая заметка некоего Роберта Стиллера «Посвятовская по-русски», заметка более чем доброжелательная. Мы не знали в тот момент, кто такой Роберт Стиллер, не знали, что это известный в Варшаве эрудит, известный полиглот (в том числе знаток редких языков Дальнего Востока) и еще более известный в варшавской литературной среде ругатель всех и вся. Положительные мнения о ком-либо и чем-либо он высказывал и печатал крайне редко. Переводы Астафьевой из Посвятовской убедили его.
Впоследствии мы с ним познакомились. Он дружил с Ежи Литвинюком. Два полиглота, два книжника, они находили общий язык. Нашли с ним общий язык и мы, не раз встречались, общались, с ним и с его молодой женой, художницей; в 1986-м, когда мы были в Варшаве долго, несколько месяцев, именно он приобщил нас к некоторым неизвестным нам сторонам варшавской культурной жизни.
