Книга, которую трудно расшифровать

В поэзии Шимборской часто появляется мотив чтения Книги Природы, и чаще всего авторское внимание обращено к главам о растениях и животных. Вспомним, к примеру, раннее стихотворение «Обдумываю мир» (WDY), заглавный текст из сборника «Мгновение», позднее «Лесное моралите» (D). Иногда мы можем наблюдать особенно близкое сходство поэтических замыслов Шимборской и Херберта, а именно оригинальное использование приема намеренной тавтологии, которая направляет наше воображение в сторону единого, слитного мира. Человек (как бы в рамках эксперимента, не предполагающего благих намерений автора) лишается статуса отщепенца среди природных созданий. Знаток естественного мира у Шимборской точно знает, «как тут корой корявы / и ожидают управы / дыбом дубы от расправы»Перевод Асара Эппеля.[1](«Лесное моралите»). Здесь нельзя поддаться внешнему впечатлению: перед нами не шутливая игра в рифму, обращенная к детям, как у Тувима или Бжехвы. За счет последовательности звучания языковых единиц, рифм и ритма, которые легко могут быть нарушены, создается впечатление стройной гармонии природы. В описываемом пространстве, казалось бы уже освоенном и привычном, «смерть… только вещает / обыденной прозой».

Поэты создают реальность, в которой есть место некоему сознанию, посвященному в тайны бытия. У Херберта мы видим момент передышки, мгновение счастья в путешествии, когда можно стать частью непостижимого целого:

природа твердила свои мудрые тавтологии: лес был лесом

море морем скала скалой

 

звезды вращались и все было как дoлжно — Iovis omnia plenaПеревод Ярославы Ананко и Генриха Киршбаума.[2]

 

(«Молитва Пана Когито — путешественника»).

У Шимборской значение мгновения выглядит похожим образом. При этом дело не столько в том, что отступают экзистенциальные беды и на время прекращаются преследования переживаемого лирическим «я» восторга у Збигнева Херберта, сколько в том, что идиллический пейзаж скрывает под собой бурное космическое начало Земли. Взрывы и потопы наполняют собой поэтические картины апокалипсиса и катастрофы, но в процессе переживания мгновения можно поддаться иллюзии мира и покоя, простодушно довериться зрительному впечатлению:

Всё на своих местах притом в добрососедстве.

В ложбинке ручеек собой как ручеек.

Тропинка как тропинка от всегда до всегда.

Лес видом лес и присно, и аминь,

Летают птицы как летают птицыПеревод Асара Эппеля.[3]

 

(«Мгновение», CH).

В обоих случаях гармония хрупка и существует только в восторженном взгляде. По отношению к ней нельзя использовать слова вроде «всегда» и «во веки веков». Второй элемент тавтологической конструкции связан со зловещими предчувствиями — он только для отвода глаз тождественен первому: за «кажимостью» видимых вещей укрыты распад и небытие. Все, что доступно в течение мгновения, пока длится короткий взгляд, выступает «вместо», «в роли» — как бы за секунду до разрушения гармонии. Перед нами специфическая ситуация притворства в театре природы. У обоих поэтов возможность минутного равновесия, слитность всех вещей в естественной / неестественной гармонии (восприятие которой сопровождается тревожным чувством) становится источником изумления и восторга.

Вислава Шимборская тонко использует словесную формулу, которая в настоящее время встречается в речи только тех носителей польского языка, для кого живо и актуально наследие культуры. Определение «земное мгновение» влечет за собой мысль о некоем внеземном моменте (коротком небытии, о котором мы ничего не знаем), о гетевском мгновении — в стихотворении Шимборской мы видим учтивую просьбу, чтобы оно длилось. За языковой игрой стоит метафизическая глубина. Збигнев Херберт, в свою очередь, обращается к возвышенной стилистике благодарственной молитвы. Торжественные обращения к Богу совмещаются с образами-примерами и историческими анекдотами, которые преображаются в предзнаменования. Господин Когито — путешественник испытывает множество озарений, его поражает красота природы и произведений искусства, он познает человеческую доброту. Его молитва — это просьба о способности сопереживать, о том, чтобы постичь смысл страдания. Преследователи, хотя и упоминаются, находятся на дальнем плане. Господин Когито не слишком сдержан, но этот герой, наделенный множеством изменчивых черт, может позволить себе выражение пылкого восторга при помощи обращений к Богу и восклицаний. И еще: его жизнеутверждающее настроение непродолжительно — и потому так глубоко. В обоих анализируемых стихотворениях перед нами открывается дар мгновенного восторга, сопряженного со скрытыми (в большей или меньшей степени) раздумьями о том, что постоянство вещей иллюзорно.

В «Лесном моралите» Виславы Шимборской следует обратить внимание на эффектную игру плеонастическими конструкциями. Безошибочность интерпретации Книги Природы настолько очевидна, что можно радоваться этой способности, наслаждаться доступным мастерством — эту виртуозность отражают многочисленные повторы и градационные структуры. Шимборская перестраивает фразеологизм «znać na wylot» («знать очень хорошо, как свои пять пальцев») — и уточняет его значение в описании птичьих обычаев. Любитель чудес природы «знает лес на пролет и птичий полет, / на отлет превратный и прилет обратный»Перевод Асара Эппеля.[4]. Наблюдая за происходящим вокруг, он утверждается в истинности собственного знания — будто он оказался на территории Острова-Утопии, «где все выясняется» («Утопия», WL).

Ему, однако, предстоит вернуться в мир людей, построенный главным образом на различиях, а ясность окружающей действительности вновь скроется за пеленой тайны. Стадное поведение птиц предсказуемо — обособленность каждой человеческой индивидуальности ускользает от понимания. Быть «от разных розным» («Лесное моралите») — одно из главных оснований антропологии Шимборской. От отличия, которое представляет собой повод для гордости и одновременно источник страданий, ни в коем случае невозможно отказаться. Здесь имеет смысл более подробно развить краткие замечания, сделанные выше. Эксцентричные и шутливые рифмы, эффекты неожиданных созвучий имеют целью поддерживать обманчивое впечатление единства человека и природы, но сразу понятно, что этой игры (похожие языковые забавы мы видим в стихотворении «День рождения», WW) недостаточно, что таким образом проявляется ирония. Уместно вспомнить и об одностороннем диалоге с творениями природы. Язык разоблачает неудачные попытки олицетворить живую и неживую материю. Упорядоченность вещей ограничивается исключительно нашими словарями и компендиумами и не существует за пределами человеческого мира. В стихотворениях «Пейзаж с песчинкой» (LNM) и «Молчание растений» (CH) непроницаемость природы делает наши познавательные категории еще более сомнительными.

У Херберта важное место занимает ожидание «сообщения с той стороны» — пусть не божественного чуда, но хотя бы какого-то знака присутствия и понимания. Однако, как это происходит в стихотворении «Голос» (HPG), природа упорно молчит — или человек не слышит отправляемых ею сообщений. Впрочем, даже если взаимопонимание невозможно, «стремление к человеческому контакту с тем, что не-человечно, надежда на соприкосновение»P. Michałowski, Czyhanie na epifanię [interpretacja wiersza Głos] [в:] P. Michałowski, Mikrokosmos wiersza. Interpretacje poezji współczesnej, Kraków 2012, s. 38.[5] все равно не исчезают. «Лесное моралите» Шимборской имеет смысл сопоставить с прогулкой по лесу, описанной в стихотворении Херберта «Тропа» (N). В этом случае реальное перемещение в пространстве не может интерпретироваться как метафора пути познания или «дороги правды». Невозможно соединить воедино «все способы познания»L. Wiśniewska, Filozofia i mechanizmy konstrukcyjne świata poetyckiego Zbigniewa Herberta [в:] Twórczość Zbigniewa Herberta, red. M. Woźniak-Łabieniec, J. Wiśniewski, Kraków 2001, s. 63.[6]. Если интерпретировать лесной родник как «мать элементов, которую почтил Фалес»Перевод Ярославы Ананко и Генриха Киршбаума.[7](«Тропа»), а воду — как изначальную форму материи, то созерцание влаги как сущности жизни отдаляет путника от отдельных вещей. Следовательно, мы или касаемся конкретных предметов, или создаем обобщающие теории. Философская прогулка у Херберта делает очевидным это расхождение. Оба варианта не хороши: можно создать бессмысленный топографический указатель, содержащий исключительно монотонное перечисление деталей: «направо был родник», «налево был холм» — или попробовать понять сущность того, что явлено, но в этом случае из поля зрения исчезнет конкретный лес как совокупность маленьких отдельных творений. Имея это в виду, поэт, который осознает страшное могущество абстракции, обвиняет «дьявольский» разум:

Разве нельзя владеть сразу

родником и холмом идеей и листом

и переплавить множество без чертовых печей

темной алхимии слишком ясной абстракции.

Реторта рассудка действует на многообразие разрушительно, а парадокс темно-ясной абстракции демонстрирует опасность процесса. Целостность восприятия мира человеком редуцируется до лабораторных препаратов — явно отделенных друг от друга, но мертвых. Философ должен заплакать «над своею мудростью», которая сеет «на гладкой пашне / деревянного табурета / идею бесконечности» («Возделывание философии», SŚ). Поэзии следует отказаться от идей общего характера. Херберт в позднем стихотворении «Телефон» (EB), эксплуатирующем стиль исповеди, пишет о спасительной ограниченности:

ни разу в жизни

не удалось мне

создать

приличную абстракцию.

В поэзии Шимборской и Херберта доступность бытия в его целостности — всего лишь видимость. Мы не способны увидеть огромное количество сущностей, а значит, наши познавательные способности ограниченны. Коль скоро установление отношений со всем сущим невозможно, поэты сосредоточиваются на исследовании отдельности каждого творения (Шимборская), отказываются от иллюзорной опоры на природу, которая делает явной болезненную исключительность места человека в мире (Херберт).

Чтение Книги Природы — вовсе не невинное и не наивное занятие. В этой сфере существования можно увидеть ужасающие вещи, которые напоминают итоги преступных инициатив в человеческой истории. В стихотворении Виславы Шимборской «Прилет» читаем:

Опять весной вернулись птицы слишком рано.

Радуйся, разум, — инстинкт обознался.

Прошляпил, зазевался — и упали в снег…Перевод Асара Эппеля.[8]

Птицы описываются здесь при помощи языка культуры — как совершеннейшие произведения искусства. Сентенциональная прозрачность конструкции высказывания, напоминающая просвещенческую сказку, раскрывает мрачную беспощадность природы. Разуму нечему радоваться. Свидетель смерти птиц — камень, чье сердце не способно сопереживать, и эта жестокая объективизация позволяет осознать важное правило: жизнь — это в большой мере «неудачные опыты». В свою очередь, в «Дубах» (ENO) Збигнева Херберта говорится об обилии смертей, предшествующих рождению дерева. «Избиение младенцев», то есть разбрасывание семян, безумно, нерационально и бессмысленно. Риторический вопрос, на который невозможно ответить, звучит следующим образом:

Как понимать вашу мрачную притчу?

барокко розовых ангелов смех белых мослов

утром трибунал ночью казнь

<...>

или необходимость только разновидность случайности

а смысл тоска слабых обманка презренныхПеревод Ярославы Ананко и Генриха Киршбаума.[9].

Природа выносит приговоры, обрекающие на смерть; ею управляет «демиург никчемных статистических таблиц» («Дубы»). Присмотримся к поэтическому дискурсу Херберта. Вначале поэт обращает внимание на проблемы с прочтением шифров природы, используя название жанра, отсылающее к герменевтической традиции. Он создает притчу и одновременно становится адресатом «мрачной параболы», написанной природой. Херберт обращается к образу священных дубов близ святилища Зевса в Додоне, усугубляет описание смерти барочным макабром, разрушает представления об идиллии в естественном мире. Человеческие мерки и моральные нормы чужды природе. За буколическим покоем стоит гекатомба растений. Все сущее является результатом безжалостного случая — исследование его непостижимых сценариев объединяет Херберта и Шимборскую.

В стихотворении Херберта человек лишается опоры оракулов, пытающихся предсказать судьбу, его оставили пророки, он утратил веру в разумное устройство мира: даже возрождающаяся природа глумится и безумствует. По точному замечанию Мариана Стали,

сближаясь с природой, пытаясь расшифровать ее речь, мы вписываем в ее существование собственные вопросы, страсти, тревоги. <…> Встреча с нею в стихотворении Херберта рождает отчаяние. Это может означать, что отчаяние является для поэта одним из главных тонов, одним из главных аспектов существованияM. Stala, W cieniu dębów. Nie tylko o jednym wierszu Zbigniewa Herberta [в:] M. Stala, Druga strona. Notatki o poezji współczesnej, Kraków 1997, s. 95–96.[10].

 

Культурный трактат, вписанный в стихотворение «Дубы», состоит из большого количества отсылок и аллюзийСм.: K. Górniak, Milczenie natury. ≪Dęby≫ z tomu ≪Elegia na odejście≫ [в:] Gąszcz srebrnych liści. Interpretacje wierszy Zbigniewa Herberta, red. J.M. Ruszar, Kraków 2015, s. 183–204.[11], в то время как слово «отчаянье», появляющееся в последнем фрагменте последней строки, выглядит обнаженным, одиноким, беззащитным. Попытки читать Книгу Природы в стихах Херберта и Шимборской свидетельствуют о неосуществимости этого намерения, а бесплодное стремление воображения постичь целостность существования заставляет вернуться к отдельной человеческой жизни, обреченной на страдания и смерть, а в аспекте познания — на неуверенность и ошибки. Урок непонимания природы оказывается весьма поучительным: в поэзии обоих непреложное одиночество человека делает неизбежным героизм его бытия в мире, заставляет исповедовать истинные ценности — несмотря на то, что ему вечно угрожают небытие, бессмысленность и отчаяние.

Из книги: Лигенза Войцех. Не по канону. О поэзии Виславы Шимборской и Збигнева Херберта / Пер. с польск. Е. Стародворской. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2021.