Моральное беспокойство. Лирика Збигнева Херберта (2)

Каким бы стойким ни был Херберт, он не может — да и не хочет — отрицать, что между унаследованными нормами и повседневной практикой пролегла непреодолимая пропасть. Это видно даже в стихотворении «Пятеро»:

еще раз со смертельной серьезностью

подарить миру который предали

розу

Если бы Херберт не подозревал, что очевидцы могут счесть этот жест юродским, шутовским или пародийным, он не стал бы подчеркивать, что дарит розу «со смертельной серьезностью»... Он словно заранее оговаривает: да, понимаю, это выглядит анахронизмом, но уверен, что так и следует поступать. Он как будто посмеивается над образом, который предлагает читателю... Тем самым поэт доказывает свое (по крайней мере, интеллектуальное) превосходство над оппонентами, которые выбросили розу на помойку истории. Совершенно очевидно, что это иронический жест. Действительно, ирония в поэзии Херберта — средство, позволяющее смягчить непереносимую резкость несоответствия между нормами и реальностью, между идеалом и опытом, традицией и современностью.

Как это достигается? На что — или на кого — направлено тонкое острие насмешки? Разумеется, не на ценности: их надо спасать. И не на реальность — ее не переиграешь: чем никчемней реальность, тем она грубей, плотнее, неподатливей на иронию. Следовательно, ирония может быть обращена только на опосредующее пространство, на человека, в котором сталкиваются закон и данность, и тем более на самого поэта, точнее, его лирического героя. Он нередко комичен, но это особый комизм; смех обладает очищающей, искупающей силой, лирический герой жертвует достоинством или значительностью ради торжества (или, по крайней мере, спасения) ценностей. Каждым своим словом и жестом герой показывает, что до ценностей не дотягивает, но тем самым, словно влюбленный паяц, выражает свою приверженность им, а заодно напоминает, что идеал, которому он так неуклюже служит, вечен и неизменен.

Описанная в стихотворении «Внутренний голос» беседа героя с совестью должна бы (особенно при чтении вслух) вызвать громкий смех:

мой внутренний голос

ничего не советует

ни от чего не отговаривает

<...>

делаю вид что отношусь к нему на равных

что он для меня важен

временами даже

стараюсь с ним разговаривать

знаешь вчера я отказал

не делал этого никогда

теперь тоже не буду

— глю — глю <...>

 

(«Внутренний голос», из сборника «Исследование предмета», пер. А. Ройтмана)

Сократовский даймоний — вдумайся, наивный читатель — отвечает современному человеку беспомощным болботаньем: судя по всему, поэт прав, когда говорит: «мне он совсем не нужен». Однако на самом деле все обстоит совершенно иначе: лирический герой не получает от своей совести никаких внятных советов, но поступает так, чтобы не нарушить моральный закон: «не делал этого никогда / теперь тоже не буду». Принципы никуда не исчезли, они только сменили «место жительства». Современный человек по-прежнему слышит внутренний голос, но «в эфир» то и дело врываются пугающие помехи; нравственные основания не рухнули, совесть жива и, по крайней мере, пробуждает у лирического героя тоску по разговорам с ней. «Глю-глю», — отвечает он сам себе. Что ж, тем хуже для него и тем лучше для этической традиции, хотя ей, конечно, остается только посочувствовать — до чего же жалок человек, в которого она вселилась!О том же — самые сильные стихотворения Херберта, в которых он размышляет над этическими вопросами. См., например, «Трен Фортинбраса», «К моим костям», «Стол», «Колотушка».[1]

Более тонкой иронией пропитано стихотворение «Мона Лиза», при интерпретации которого необходимо принимать во внимание эмоциональную амбивалентность поэта. Итак, через колючую проволоку границ и гибельный опыт войны он добрался до шедевра Леонардо — картины, овеянной как громкой, так и дурной славой:

— шел я к тебе

град Господень в раме

<...>

вот я и пришел

мы все должны были

но я один

когда

уже он головой не мог пошевелить

сказал

как только все это кончится

поеду в Париж

 

(«Мона Лиза», из сборника «Исследование предмета», пер. В. Британишского)

Херберт заведомо противопоставляет косноязычные, бессвязные размышления и воспоминания лирического героя манерно-отвлеченному описанию картины:

собирательная линза

на фоне вогнутого пейзажа

<...>

математическая улыбка

и голова неподвижный маятник

<...>

пустые фолианты тела

блестят в оправе из алмазов

Поэт нигде не говорит, мол, никакой это не шедевр. Напротив, перед ним безукоризненный художественный объект, плод сложнейшей работы ума. Сбивчивая речь выдает «посетителя» с головой: он потрясен настолько, что хотел бы сблизиться с Моной Лизой, этой встречи стоило ждать много лет. Вместе с тем он явно напуган чужеродностью шедевра, не имеющего ничего общего с его частным опытом:

довольно толстая итальянка

на скалах волосы распустила

<...>

между черной ее спиной

и первым деревом моей жизни

 

меч лежит

зияет бездна

Было бы слишком наивно утверждать, будто Херберт глумится над ренессансным искусством и классической красотой Джоконды. Нет, его лирический герой высказывает смущение, растерянность, грустное несогласие с тем, что такая красота может быть чужой, наконец, неуверенность в себе. Бесспорно, жало иронии здесь направлено на обе стороны — и на картину, и на ошалевшего туриста. Однако было бы гораздо точнее, если бы это стихотворение называлось так же, как и весь сборник, — «Исследование предметов»; тогда можно было бы смело сказать, что перед вратами сада былой красоты стоит пришедший с севера варварАналогичные размышления об искусстве, красоте, творчестве присутствуют во многих стихотворения Херберта. См., например, «Избранники звезд», «Я хотел бы описать», «Притча», «Неисправимость», «Меблированная комната» (сборник «Гермес, пес и звезда»), «Шкатулка по имени Воображенье», «Попытка описать», «Откровение» (сборник «Исследование предмета»).[2].

Вслед за этикой и красотой — религия. «Последняя просьба» матери:

не могла поднять головы

чуть кивнула, мол, наклонитесь

— тут двести злотых

добавь сколько нужно

и закажи григорианскую Мессу

<...>

хотела Мессу

 

вот и получила

 

(«Последняя просьба», из сборника «Исследование предмета», пер. С. Панич)

Однако месса, которую служат в нестерпимый зной, не вызывает у собравшихся духовных переживаний: лирический герой забывает слова молитвы, засматривается на оплывающие в алтаре свечи, обливается потом и ждет конца:

может

этот священник

сделает за нас

то, чего мы не можем сделать

может он хоть немного вознесет нас

Не вознес... Нетрудно вообразить, что менее тонкий талант сделал бы из столь контрастной сцены. Однако Херберт не позволяет читателю забыть, что его герой исполняет последнюю материнскую волю, и смущает поэта не столько бессмысленность обряда (об этом не сказано ни слова), сколько духовная пустота участников. Ироническое отношение к религиозным ценностям у Херберта отмечено особой амбивалентностью. Ирония обрушивается на все, что предлагается как догмат, жесткое предписание или правило, на все, что подменяет минутную радость, дар милости, порыв сердца, непостижимое милосердие безличной, отвлеченной справедливостью. «Уж лучше быть скрипом половиц, — рассуждает он, — чем безупречно прозрачным совершенством» («Лишь бы только не ангел», сборник «Исследование предмета»). Языческое счастье бытия у него, как правило, оказывается сильнее всей метафизической машинерииПодобные идеи отчетливо прослеживаются во многих стихотворениях из сборника «Гермес, пес и звезда», см., например, «У врат долины», «Тернии и розы», «Что делают наши умершие», «Седьмой ангел», а также в некоторых текстах из «Исследования предмета», среди них «Церковная мышь», «Дьявол».[3]. Вместе с тем религия в художественном мире Херберта несомненно присутствует. Скажем больше: поэт скучает по тем временам, когда он — и люди вокруг — еще сохраняли наивную веру. Но даже если ценности, какие несла религия детства, уходят в прошлое, упраздняются, всегда остаются красота и достоинство. Позиция разочарованного традиционалиста, тоскующего по метафизической простоте, свойственной «прошлому», когда далеко было до конца света и крушения устоев...

Эту панораму можно бы завершить изображением поэта. Он у Херберта, если верить «Притче», какой-то несерьезный, да что там, дурацкий:

поэт подражает пению птицы

вытягивает длинную шею

неуклюжий кадык

торчит как палец на крыле мелодии

 

(«Притча», из сборника «Гермес, пес и звезда», пер. В. Британишского)

В осмеянии себя и себе подобных Херберт неисчерпаем. Его поэт — то наивный мальчик в коротких штанишках, которым манипулируют циничные искушенные господа, то комический циклоп, который в собственном воображении рушит горы, а на самом деле пересыпает между пальцами горстку песка. Безмерно самонадеянный, он уверен, что «без помощи теологов... углубляет тайну существования». Конечно, это птица, но птица-недоросток; словно петух, он верит, что приближает рассвет и с громким кукареканьем носится вокруг свеженаписанного стиха.

Лирические порывы вызывают у Херберта безудержные насмешки: звезды содрогаются от ужаса при мысли о том, что они могли бы стать землей поэтовМожно сказать, что насмешка над «творческой личностью» поэта — это целительная прививка иронии, которой Херберт хотел бы защитить поэзию. Пример тому — стихотворения «Как нас вели», «Притча», Курица», «Избранники звезд» (сборник «Гермес, пес и звезда»), а также «Попытка описать» (сборник «Исследование предмета»).[4]. Однако вчитаемся в последнюю строфу «Притчи»:

во что превратился бы мир

если бы не наполнял его

поэт копошащийся неустанно

среди птиц и камней

Здесь действует все тот же знакомый нам механизм: Херберт намеренно снижает осмеянием носителя ценности, чтобы возвысить саму ценность, потешается над применением закона, чтобы спасти закон. Поэзия компрометирует поэтов, религия — искренне верующих, отчизна — патриотов, нравственность — всех подряд; ирония — это не только смех над непомерностью человеческих претензий, но месть идеала обывателю.

Из книги: Блонский Ян. Поэзия как спасение. Очерки о польской поэзии второй половины ХХ века / Пер. с польского В. Окуня, С. Панич и В. Штокмана. СПб: Издательство Ивана Лимбаха, 2022.