«Может быть, это и начинался конец века. Века польской поэзии».

179.

В самом конце октября 1986-го, накануне Дня Поминовения, мы отправились из Варшавы на электричке в Брвинов. В нескольких километрах отсюда, в усадьбе Стависко прожил последние пятьдесят лет своей жизни Ивашкевич. Похоронен он на брвиновском кладбище, где лежат и многие его родные. Вместе с ним — его жена Анна, рядом — его сестры Хелена и Ядвига и отец его жены.

На станции нас встретил Лешек Энгелькинг, молодой поэт и переводчик русской и англоязычной литературы, живущий в Брвинове. Он проводил нас на кладбище, а потом мы зашли к нему, просидели вечер, беседуя с ним и с его родственниками. (С Энгелькингом мы познакомились незадолго до того — то ли в редакции журнала «Литература на свете», то ли на юбилее этого журнала, на который нас пригласили. Помню, что на юбилее Энгелькинг держался вместе со своим сверстником и приятелем — Адамом Поморским. От остальных они, молодые, были чуть отделены возрастным интервалом).

В Стависко организовывался музей. Согласно завещанию Ивашкевича, дом должен был стать двойным музеем: Анны и Ярослава Ивашкевичей. В одной из комнат дома висит их двойной портрет кисти Виткация. (Их двойной литературный портрет — книгу «Ханя и Ярослав Ивашкевичи. Эссе о супружестве» — опубликовал в 2000 году поэт и эссеист Петр Мицнер, детство и юность которого прошли близ Стависко, который видел и помнит Ивашкевичей, а позже работал одно время в созданном здесь музее). Директора создавшегося музея, Оскара Кошутского, я случайно встретил в Варшаве, он предложил мне приехать, хотя музей для публики еще не открылся. Он водил меня по пустым комнатам дома, потом оставил одного в библиотеке Ивашкевича, я брал с полок книги одну за другой, листал. Много было генеалогических справочников, причем не польских — польские генеалогии Ивашкевич и так помнил наизусть! — а иноязычных. Как все настоящие исторические писатели, Ивашкевич в своей исторической прозе многое домышлял, но домышлял там, где оставалось место для домыслов, а все, что можно знать, старался знать. А генеалогия была к тому же одним из его увлечений. Издавна.

В доме было ощущение особой пустоты. Ощущение пустоты было и в душе у меня, хотя виделся я с Ивашкевичем в общей сложности считанные разы, да и писем его у меня не так уж много. Но, оказывается, я уже привык переписываться с ним, привык знать, что он где-то есть. После его смерти он приснился мне, я записал поутру этот сон в форме стихотворения — «Сон с Ивашкевичем».

Умирать он собирался давно. Все книги его последнего поэтического шестикнижия, начиная с книги «Завтра жатва» (1963), в значительной мере о смерти. (Впрочем, об этом было и все его творчество, не случайно Рышард Пшибыльский свою монографию о прозе Ивашкевича 1920-х и 1930-х годов назвал «Эрос и Танатос»). К смерти он готовился со старопольской серьезностью. Но было в этом что-то и от философии «бытия-к-смерти». Ивашкевич — философский поэт, но недискурсивный, чуть похож на экзистенциалистов, «экзистенциалистом» он был уже в своих рассказах начала 1930-х, но экзистенциалистом совершенно самобытным, а после войны, наверно, не случайно переводил Кьеркегора.

Я вышел из пустого дома, прошелся по усдаьбе. День был пасмурный, но без дождя. Он писал об осени как о «сезоне похорон»:

Я люблю сезон похорон

 

Дождь идет тогда монотонный

равномерно стучит в могилы...

 

Каркают вороны

а другие птицы умолкли

 

Ветер яростно колотит

в красно-белые полотнища

кладбищенской родины...Перевод Н.А.: Я. Ивашкевич, Сочинения, т. I, М. 1988.[1]

Польша 1986-го производила впечатление кладбища поэтов. После смерти Ивашкевича (в начале 1980-го) поэты старших возрастов стали умирать один за другим — и в Варшаве, и в Кракове, и в Познани, и в Лодзи... Начался какой-то мор на польских поэтов. Может быть, это и начинался конец века. Века польской поэзии.

180.

Но кроме костелов и кладбищ, в Варшаве осени 1986-го был Ян Петшак и его кабаре. Петшак воспринимался на фоне всеобщего уныния настолько отдельно и особо, как будто это была какая-то иная действительность, в ином пространстве и в ином времени.

Время, и правда, было иное: ночное. К себе в гости он привез нас поздно вечером, а возвращались мы ночью. Ночной таксист, которого мы остановили возле его дома, не взял с нас денег: — С гостей Петшака мы денег не берем! — Впрочем, популярность его давно уже не ограничивалась ни водителями такси, ни Варшавой, ни Польшей, его обожала и вся Полония, то есть польская эмиграция обеих Америк, Австралии, Южной Африки...

Гостями у него, кроме нас, были Агнешка Осецкая и Анджей Ярецкий. Осецкую мы потом еще видели в 1994-м в Варшаве на вечере поэтесс разных городов Польши, она все еще дерзко отстаивала свое право одеваться и держаться, как молодые поэтессы, даже моложе молодых...

Выступление кабаре Петшака «Под эгидой», в небольшом зале в центре города, в двух шагах от площади — тогда еще — Дзержинского (а теперь, в эпоху новых банков, уже снова — Банковской) тоже начиналось ночью, в час ночи. Петшак оставил нам при входе две контрамарки на места в первом ряду, зал был набит битком, мы еле протиснулись. Песен в ту ночь пелось мало, больше было конферанса, импровизированного, политического, острого, буквально каждую фразу зал встречал взрывом бурного восторга. Здесь была как бы совсем другая Варшава. Петшак всегда обладал огромным запасом неистребимого плебейского оптимизма. И заряжал им всех слушателей.

181.

В старинной Пороховой башне у стен Старого города на обрыве над Вислой обосновался в 80-х годах театр поэзии Войцеха Семена. Мы видели и слушали у него композиции по поэзии Гроховяка, Бялошевского, Стахуры.

Спектакль, посвященный Стахуре, назывался «Месса странствующего», его исполняла чтица в сопровождении двух гитаристов.

Эдвард Стахура (1937—1979) бы ровесником младших поэтов «поколения 56», но к поколениям и группам не принадлежал. Он сам был равновелик целой плеяде. Поэт, прозаик, автор-исполнитель песен. Он создал в Польше тип поэта-бродяги, он бродил по всей Польше и по другим странам — со своей гитарой. А когда, вскакивая на ходу в поезд, потерял пальцы руки и должен был расстаться с гитарой, предпочел расстаться с жизнью.

Его жена (уже разошедшаяся с ним), талантливый прозаик (а вернее, поэт в прозе) Зита Оришин, предложила, как она рассказывала нам, отдать ему свои пальцы, чтобы ему их прирастили, — он отказался. Она говорила о Стахуре целый вечер у нас на кухне на Малой Грузинской. Она приезжала в Москву в апреле 1974-го, мы познакомились в Доме литераторов, и она мгновенно согласилась продолжить разговор у нас, а когда мы засиделись, в начале ночи позвонила от нас в гостиницу Эрнесту Брыллю, тоже приехавшему в те дни в Москву, он взял такси, и мы сидели еще долго. Брылль говорил о себе, о своих успехах и своих планах: он хотел стать послом в Исландии. План свой он осуществил почти в точности — послом он стал в Ирландии. Это была наша вторая и последняя встреча с Брыллем. А Зита говорила только о Стахуре, каким он был великолепным «Польским Тарзаном», как преодолевал многие километры, перепрыгивая в лесу с дерева на дерево и ни разу не спускаясь на землю.

Популярный и при жизни, после самоубийства Стахура стал легендой, был издан пятитомник всего написанного им, молодежь искала в его прозе и поэзии некоего «современного евангелия» для себя, многие варшавские театры обращались к его текстам. Несколько спектаклей в разных театрах мы видели. Один из спектаклей о «поэте-бродяге» назывался «Я шел дальше вперед».

Образ поэта-бродяги еще раз создаст после 1989-го молодой Яцек Подсядло, но создаст его заново. Это образ симпатичный, но другой, не соотносящийся с образом Стахуры. Подсядло уже не претендует дать молодым некое новое евангелие, хотя пророческие нотки изредка слышны в его стихах.