Обязательства поэта

Один из секретов Полишинеля — присутствие влияния Милоша в значительной части современной лирики. Риторику Шимборской, рефлексию Херберта, классицизм Рымкевича и сарказм Брылля трудно понять без «Голосов бедных людей», «Мира» и «Поэтического трактата». Так воздействовал Милош, poeta doctusPoeta doctus — ученый поэт (лат.). Примеч. пер.[1]; но до этого были «Три зимы», так восхищавшие Бачинского, Гайцы и Боровского. Наконец, есть предпосылки к тому, что Милош как романтик и катастрофист отзовется в младшем поколении... Такова очевидность, которую — кто знает? — можно, не слишком рискуя, обобщить. Тридцать лет тому назад в эмпиреях польской лирики велась тихая борьба между двумя людьми: Пшибосем и Милошем <...> Художник Пшибося — что бы ни говорил Квятковский — был демиургом мирскогоСр. Kwiatkowski J. Świat poetycki Juliana Przybosia [Поэтический мир Юлиана Пшибося], 1972. S. 192–273.[2]. Художник Милоша всегда возвращается к кровоточащей ране, которую сегодня он называет первородным грехом. Поскольку «в душе был Пшибось рационалистом»Строка из «Поэтического трактата» Ч. Милоша (перевод Н. Горбаневской). Примеч. пер.[3], он воспретил поэзии дискурс, повелев ей упражняться в опыте зрения и изобретательности слова. Поскольку Милош — это скорее дух религиозный, он как огня боялся чувственной смуты и направлял всех к мышлению и культуре, к традиции и правилам синтаксиса. Вот так парадоксально выравнивает поэзия различия душ.

Все это когда-нибудь растолкуют критики, когда истлеют недоразумения и остынут страсти. Сегодня подобает лишь отметить источник, к которому они не раз будут обращаться. В «Личных обязательствах» Милош собрал литературные эссе разных лет, в том числе военных. Они почти полностью посвящены поэзии и даже дополнены несколькими стихотворениями жесткой и небрежной красоты, к которой можно отнести слова поэта о том, что он хотел бы «оказаться вне намерения и обоснования». Заголовки очерков привести нетрудно, сложнее пересказать или обобщить всё в целом. Но именно это самое поучительное. Остается загадкой, как Милош мог вдохновлять стольких людей, влияя на столь несходные направления. На первый взгляд, ответ прост: потому что он сам был протееподобен. Писал катастрофические фантасмагории и идиллические пасторали, насыщал лирику культурными символами и предавался восхищению природой, углубляясь внутрь розы, сочиняя оды птицам и гимны в честь осенних лесов. Он вносил в лирику философские рассуждения — порой аскетические, — но при этом сохранил традиционный пейзаж и органичный образ телаЯ. Лукасевич, исследуя (в «Лавре и теле» [Laur i ciało], 1971) распад традиционного пейзажа и органичного видения тела, вынужден был умолчать о поэзии Милоша, настойчиво противоречащей отмеченной критиком тенденции. У Милоша есть даже радуга как фигура завета (в «Равнине») — та радуга, которую Лукасевич не мог разглядеть ни у кого из современников...[4]. Он удивлял историзмом, способностью читать современность через прошлое, но сегодня заставляет искать основу своей поэзии в религии, хотя он определенно не мистик — скорее наоборот. Может быть, он просто сумбурен из-за избытка таланта? Нет, ведь это всё-таки складывается в единое целое. А то, как оно складывается, как раз и помогают понять очерки.

Милош пишет о литературе так, как он пишет литературу. Между его стихом и прозой нет никакого расщепления. Он спонтанно переходит от детских воспоминаний к интеллектуальному отступлению, от религиозной исповеди к историческому анекдоту, от чистого восторга деревенского мальчишки к самокритике профессора, которым он стал по воле случая. Иногда от этого страдает не столько логика изложения, сколько память читателя, у которого писатель одновременно открывает все ящички его мозга. Зато рождается особенная искренность высказывания. Милош обладает умением писать всем собой, а не эрудицией отдельно, впечатлениями отдельно, полом отдельно и отдельно интеллектом. «Личные обязательства» выявляют способность к словесной тотализации опыта, собранного столь богатой личностью, что она всегда остается загадкой и порой раздражает. Она маскирует — где-то через умолчание, где-то через упрямство — самое важное и глубже всего скрытое; а обнажается через сопоставление противоположностей, неожиданные ассоциации. Правда этой поэзии проявляется в контрапункте эмоции и рефлексии, памяти и мечты, историчности и природности, Востока и Запада, провинциальности и авангардизма. Именно так, как в заглавном очерке. В нем говорится о том, как это удавалось Тютчеву, любившему жить за границей, но видевшему в России спасительницу мира; почему любимым поэтом пятидесятых годов стал Галчинский, а не Броневский; имеет ли смысл составление учебников польской литературы для иностранцев (Милош написал такой учебник), а также, является ли литвин (в характерном для XIX века понимании этого слова, просуществовавшего в языке до времен юности Милоша) поляком, а если да, то как и почему. Говорится еще о многих различных вопросах. А ведь из этой арабески — исповеди? — ясно вырисовывается своего рода обязательство, которым для человека, двадцать лет находящегося в эмиграции, является сочинение стихов на польском языке...

Из скитания по событиям, сообществам, ландшафтам, которые погрузились в отчужденность и небытие, должен возникнуть фундамент для здания порядка и истины, каковым — вопреки настроениям века — должна остаться поэзия. Отсюда понятно, что намерение Милоша напоминает Элиотово «строительство из невозможности, отсутствия, обломков» («Мысли о Т.С. Элиоте», сборник «Личные обязательства»). Во имя настоящего яблока и настоящего Бога, который поддерживает это яблоко в его существовании, обеспечивает ему присутствие, бытие. Вот только с автором «Бесплодной земли» история обошлась милосерднее, нежели с создателем «Поэтического трактата».

Сегодня кажется, что политика в этой мысли почти не присутствует. Горизонт опыта расширился так сильно, что обиды и ссоры, предчувствия и ошибки уменьшились до размера листка на картине ван Эйка. Разве не через три столетия и три континента странствовал человек, родившийся в деревушке на Иссе, созревший между Вильно и Парижем, укорененный — как он сегодня говорит — в Калифорнии... Калифорнии XXI века? Это то же самое, что со страниц «Над Неманом»«Над Неманом» — роман (1888) Э. Ожешко. Примеч. пер.[5]перенестись на психоделическое шоу... В конце поэт остается один на один с детством, с природой, которую люди едва не бросили, ухватившись за технику, с историей, опыта которой не способен передать ни он, ни кто-либо еще, с Богом, наконец, которому он должен поклоняться под непонятными изображениями («мне самому приходилось идти на конфронтацию с разумом детей, выросших на электронике, который переплавлял в одну синкретическую субстанцию кибернетику, астрологию, марксо-фрейдизм, искусство и религию всех эпох и культур, забывая об истории, не зная о ней ничего и не желая знать», из сборника «Личные обязательства»). Он признаётся в поражении, в гордыне, в самых разных грехах...

Читатель легко узнает темы, десятилетиями направлявшие лирику Милоша. Критик станет следить за ходом воображения, которое мыслит образами, ощущает интеллектуальным умолчанием. Историк осознает многообразие стимулов, которые, должно быть, вызывали к жизни такое творчество. Немного поразмыслив, все смолкнутВ начале семидесятых годов литературная критика несколько раз пыталась прервать молчание о Милоше. В редакционном шкафу журнала «Тексты» остался скромный документ об этих попытках, рецензия на «Личные обязательства», написанная в 1973 году [в конце концов эта рецензия была опубликована на страницах «Текстов» восемью годами позже, в 1981 году (№ 4–5). Ред.]. Если ее опубликуют, думали мы, то попробуем напечатать что-то покрупнее... Но публикация не состоялась. Через год больше повезло журналу «Месенчник литерацкий» (1974, № 1), который объявил дискуссию Блонского, Бальцежана и Ляма. Сегодня мы приводим эту рецензию в сокращении (без обсуждения содержания книги, которая вскоре должна выйти в Варшаве). Для того чтобы она засвидетельствовала присутствие Милоша если не на страницах «Текстов», то хотя бы в мыслях и усилиях редакции.[6].

1981

Из книги: Блонский Ян. Поэзия как спасение. Очерки о польской поэзии второй половины ХХ века / Пер. с польского В. Окуня, С. Панич и В. Штокмана. СПб: Издательство Ивана Лимбаха, 2022.