Пан Тадеуш, или Последний наезд на Литве | Книга двенадцатая: «ВОЗЛЮБИМ ДРУГ ДРУГА!»
Пан Тадеуш, или Последний наезд на Литве
Шляхетская история 1811—1812 годов в двенадцати книгах стихами
Книга двенадцатая
ВОЗЛЮБИМ ДРУГ ДРУГА!
Содержание:
Последний старопольский пир. — Чудо-сервиз. — Объяснение его фигур. — Его метаморфозы. — Домбровский получает подарок. — Еще о Ножичке. — Подарок получает Князевич. — Первый официальный акт Тадеуша, вступающего во владение поместьем. — Соображения Гервазия. — Чудо-концерт. — Полонез. — Возлюбим друг друга!
Открыта настежь дверь, и Войский-мажордом
Иль маршал, правильней, является с жезлом.
Он шапки не снимал: предстал он в новой роли,
Он голову задрал и вырос поневоле.
И, для приветствия не открывая рта,
Жезлом указывал собравшимся места.
Так Подкоморию он сделал знак сначала:
Тому как первому в повете надлежало
Взять место первое: в средине, под стеной,
10 Сесть в кресле бархатном с отделкой костяной.
О руку правую был генерал Домбровский,
Князевич слева был и Пац, и Малаховский,
И Подкомория поблизости жена.
Во всем заботливость и выдумка видна:
Здесь офицер сидит, там — шляхтич с дамой в паре.
Так Войский рассадил, сегодня он в ударе.
Учтиво кланяясь, Судья покинул зал:
Крестьянам пиршество он во дворе давал.
Там был предлинный стол, он сел на видном месте,
20 А на другом конце плебан, шагов за двести.
Тадеуш с Зосею обычаи блюдут:
Хватают на ходу кусочки с разных блюд.
(Они как новые помещики селянам
Должны прислуживать, пренебрегая саном).
А в зале между тем был для гостей сюрприз:
Открылся взорам их фарфоровый сервиз —
Какая выделка, какая обработка!
Его в Венеции князь Радзивилл-Сиротка
Князь Радзивилл-Сиротка совершал далекие путешествия и издал описание своего паломничества в Святую Землю. [1]Давно заказывал. (Тому уж века два).
30 Но в Шведскую войну, когда была Литва
Огнем охвачена, сервиз достался шведам.
Однако далее был путь его неведом.
Теперь в усадьбе он являл свою красу,
Лежал каретному подобен колесу.
Там сливки с сахаром, простертые слоями,
Сверкали зимними снегами в круглой раме.
Был темен только бор, что, впрочем, не изъян:
Там сласти разные — цукаты, марципан.
Деревни рядышком: оконца хат и стенки
40 Покрыты инеем — налетом сладкой пенки.
А по окружности стоит толпа людей,
Они сошлись сюда, как видно, для затей —
Пиесу разыграть. Хоть и малы фигуры,
Однако копия вернейшая с натуры.
Наряды польские сияют и горят,
Живыми кажутся. А ну заговорят?
«Что это за театр?!»— спросили гости хором.
И Войский отвечал, кося счастливым взором,
(Ходила с водкою прислуга в этот миг):
50 «Ясновельможные, тут смысл весьма велик —
Изображение обычаев старинных,
Точнее, сеймика история в картинах,
И поражение, и споры, и успех:
Я вам в подробностях поведаю про всех.
Вон справа шляхтичи. Как видно, для пирушки
Их перед сеймиком собрали — вон и кружки.
А рядом стол накрыт. Пока их не зовут.
Все стали кучками и спорят — там и тут.
Узнать оратора нетрудно: рот разинут.
60 Не зря ль старается?.. Труды, быть может, сгинут.
Он руку вытянул и пальцем ткнул в ладонь:
Мол, будут денежки, а ты не проворонь.
Но все колеблются, смешок в усы упрятав,
А ведь хвалил-то он солидных кандидатов.
Здесь хоть и слушают, но явных нет посул.
Тот руки за пояс в раздумии заткнул,
Тот, подкрутив усы, ладонь приставил к уху,
По нраву, видимо, ему слова, по духу.
Оратор свой карман погладил. Ищь, лиса...
70 В кармане у него теперь их голоса.
А в той компании совсем иное дело.
Глядите! За пояс хватает ошалело
Оратор шляхтичей, те разбрелись, крича.
Смотрите! Этот вот озлился сгоряча,
Заткнуть оратору желает глотку, вроде,
Его противника хвалил он при народе,
А этот ровно бык насупился при входе:
Сейчас оратора подденет на рога,
Кто саблю взял, а кто ударился в бега.
80 Вон тот задумался и взор возводит к высям.
Хоть нерешителен, однако независим.
Стал в одиночестве, раздвинул пальцы врозь,
Ему гаданием решать вопрос пришлось.
Дела серьезные: нацелил ноготь в ноготь,
Сосредоточился. Прошу его не трогать.
Тут пальцы главное. Зажмурены глаза.
Промажет — против он. Сойдутся — будет за.
А это монастырь. Ну кто же не поверит,
Что перед шляхтою там в трапезной, что перед
90 Седобородыми, подсевшими к столу,
И желторотыми, торчащими в углу,
Стал маршал сеймика — а сеймик-то был бурный, —
Бумаги вороха он вытряхнул из урны:
Считает голоса, и интерес велик,
И возный возгласит решенье в тот же миг.
А этот шляхтич — глянь — уже торчит в окошке,
Из кухни высунулся, как у дикой кошки,
Глаза безумные, и скошен в злобе рот...
Да, да, нам ведомо, о чем он там орет!
100 Собранья этого он враг, он крикнул: "Veto!"
Veto — запрещаю (лат.). [2]Вот вызов обществу! Тут надо ждать ответа.
Юнцы кидаются, оружье обнажив.
На кухне схватятся. Останется ль он жив?
Но появляется в проходе настоятель,
Он друг спокойствия и ссоры неприятель,
Он в ризах, взял Дары Святые с алтаря,
А министрант звонит и, видимо, не зря.
Клинки запрятаны, все стали на колени.
Приор нахмурился, раздору нет и тени.
110 Но что там? Шум еще? Он в угол бросил взор.
Ах, молодежь, прошло так много лет с тех пор!
Хоть шляхта вспылчива, хотя самолюбива,
Жизнь без полиции была у нас счастливой.
И вольность чтили мы и славу, как могли,
А веру ревностно блюли и берегли
Во всем, касаемо постов ли, месс ли, треб ли.
А что в чужих краях? Жандармы да констебли.
Там за порядком-то полиция следит.
А вольность? Вряд ли кто одним порядком сыт».
120 О табакерочку позвякал Подкоморий.
«Пан Войский, хватит с нас. Еще доскажешь вскоре.
Твой сеймик был хорош. Но, право, не взыщи,
Проголодались мы. Вели нести борщи».
Жезл Войский опустил и отвечал с поклоном:
«Ясновельможный пан, сочтешь ли ты уроном,
Коли добавлю я последний эпизод?
Толпа избранника выносит из ворот,
И шапки вверх летят, уста разверсты в крике.
У стен монастыря и гул, и шум великий.
130 Поодаль тот стоит, который побежден,
Поглубже на глаза надвинул шапку он.
Жена в предчувствии ужасной неудачи
Упала в обморок. Могло ли быть иначе?
Отныне будут все ее вельможной звать.
Ясновельможной ей три года не бывать!»
Тут он взмахнул жезлом, зазвякала посуда,
Лакеи парами за блюдом вносят блюдо.
Вот королевский борщ, вот старопольский суп —
Бульон отменнейший, который многим люб.
140 Гречеха сам варил его, заметим кстати,
На трех жемчужинах и золотом дукате.
(Он очищает кровь). А дальше навтерпеж
Нам перечислить все, да вряд ли все сочтешь.
Все эти кушанья, ушедшие навеки:
Соте и лазанки, где реет запах некий,
Телячий суп-пюре и множество подлив
Из смеси мускуса и уксуса, и слив.
Дунай дал стерлядей, Дунаец дал форелей,
Венецианскую икру там гости ели.
150 Там были камбалы и карпов всяких тьма.
И рыба цельная, загадка для ума:
С хвоста вареная там красовалась щука,
Была копченою в средине та же штука,
У головы зато зажарена... Наука!
Но гость о тонкостях дознаться не спешит.
Что там названия... Солдатский аппетит
Не в миг насытится. К тому же слуги лили
Гостям венгерское столь щедро из бутыли.
На зелень белизну меж тем сменил сервиз:
В шестнадцатом, да и в начале семнадцатого века, в Эпоху расцвета искусств, даже пиры готовились с участием художников, прибегавших к аллегориям и театральным сценам. На достославном пиру, данном в Риме в честь Льва Х, фигурировал сервиз, представлявший четыре времени года в их очередности, который и послужил, надо думать, прообразом для Радзивиллова сервиза. Пиршественные обычаи сменились в Европе в середине восемнадцатого века; в Польше они сохранились значительно долее. [3]160 Снега подтаяли, сползая тихо вниз, —
Тепло весеннее и лед, и сахар топит,
И наступление поры иной торопит.
Вот обнажается невидимое дно,
Зеленой кромкою оно обведено,
Растут, как на дрожжах, хлеба на пышных нивах:
Пшеница в золотых, в шафрановых отливах,
А рожь разубрана искусно в серебро,
И на проталинах от ручейков пестро.
Поля гречишные из шоколадной стружки,
170 А яблоки в садах и груши, как игрушки.
Гостям так нравятся дары весенних дней,
Что просят Войского: «Помедли, чародей!»
Сервиз однако же подобен был планете:
Закончив оборот, явился в новом цвете —
Убранство стаяло, былой наряд поблек,
И рдеет, и горит редеющий лесок.
Стал беспощаднее и злее вихрь осенний,
И обнажается устройство всех растений.
Он был из палочек коричных, этот лес,
180 Он вместе с ветрами морозными исчез.
Немного стебельков еще торчит лавровых,
И тмина веточки там вместо лап еловых.
Мужчины выпили и стали ветки рвать —
С такой закускою приятно пировать.
К ним Войский обратил смеющиеся очи
И стал их поощрять. Он счастлив был, короче.
Домбровский сделал вид, мол, что-то здесь не так,
Стал изумляться вслух: «Пан Войский, вы же маг!
Пинети ль вам помог? Природе ль этот вызов?
Пинети, славный на всю Польшу фокусник. Когда у нас гостил, мы точно не знаем. [4]190 И много ль сыщется у вас таких сервизов?
Всегда ль пируете вы эдак по весне?
Литвы не ведаю, я жил в чужой стране!»
А Войский пояснил, склонясь: «Ясновельможный!
Здесь нету хитрости и магии безбожной.
Старинный наш сервиз с магнатского двора.
Он украшал пиры, когда была пора
Триумфов и удач для Речи Посполитой.
Все эти тонкости из книги знаменитой
Я нынче вычитал. Обычаи, увы,
200 Теперь меняются во всех концах Литвы.
Иной юнец кричит, что воздержанье — благо,
Гостей не кормит он, живет евреем-скрягой.
Он пьет московское шампанское весь год —
Вино фальшивое. Венгерского не пьет.
Но в карты вечером такие спустит суммы...
Поди, пиров на сто. Что хочешь, то и думай.
К тому же... (Я скажу, чтобы потешить вас.
Пусть Подкомория не сердит мой рассказ!)
Когда я доставал сервиз наш из буфета,
210 То Подкомория лишь рассмешило это:
Старье, он говорил, меня ты помяни,
Все это шуточки, игра для ребятни,
Едва ль приличная, чтоб оценили гости.
Судья и тот сказал: оставьте это, бросьте.
Однако вижу я, вы все изумлены,
Не глупы, стало быть, забавы старины.
Принять вас будет ли еще счастливый случай?
Вожди... Мелькаете звездою вы летучей.
Я вижу, генерал, вы в кушаньях знаток,
220 Даю вам книгу в дар, пойдут рецепты впрок.
Не только королей, но и Наполеона
Вы, может, примете: она определенно
Сослужит службу вам. Ее я подпишу.
Как книгу приобрел, я выслушать прошу».
Вдруг «Флюгеру виват!» — вскричали чьи-то глотки.
Толпа ввалилась в зал, явился посередке
Матвей — узнать легко по взгляду, по походке.
Судья его втащил, скорее, а не ввел
И усадил силком с вельможами за стол.
230 Сказав: «Ах, друг Матвей, твой нрав упрямый ведом,
Приехал поздно ты, кончаем мы с обедом».
— «Обедаю я днем, тут не о чем жалеть, —
Матвей ответствовал. — Нужна ли страцу снедь?
Хотел лишь армию я здесь увидеть нашу,
А шляхта сразу в крик, и заварили кашу,
Едва заметили Матвея у ворот.
Ты ж тащишь силою, такой уж мне почет».
Старик перевернул свою тарелку хмуро:
Не буду, значит, есть. Такая уж натура!
240 Домбровский, слушая, привстал: «Я знаю вас.
Ходил с Костюшкою Добжинский в бой не раз.
За саблю Розгою вы прозваны, рубака!
Уж тридцать лет прошло, а старости — ни знака!
Румян и свеж! А я… познал я тягость лет.
И на Князевича взгляните: стал он сед.
А вы... Тягаться вы могли бы с молодыми.
Где ваша Розга-то? Она дала вам имя.
Пороли год назад вы ею москалей.
А ваши братья где? О, на таких людей
250 Я жажду поглядеть. Им любы только битвы.
Кунсткамера Литвы. Где Ножички? Где Бритвы?
Судья почтительно ответил: «Генерал,
После побоища застянок их бежал.
Все, верно, в Герцогстве, в каком-то легионе».
«Позвольте, — капитан сказал, — но в эскадроне
У нас Добжинский есть. Кропитель. Хоть космат,
Но служит вахмистром. Исправный он солдат.
Литовским, помнится, он прозван был медведем.
Вам отыскать его? Велите. Мы поедем».
260 — «Есть и у нас один, — поручик закричал. —
Зовется Бритвою. Хоть мал он, да удал.
Еще Добжинский есть. Ружье с жерлом. Мортира!
Стреляет с фланга он по знаку командира.
А также парочка...»
«Нет, нет, я знать хочу
О том, кто Ножичком был прозван — по мечу. —
Ответил генерал. — Об этом великане
Мне Войский поминал. Он как герой преданий».
Вновь Войский тут как тут: «Ну, этот не исчез.
Остался на Литве, хотя и скрылся в лес.
270 Таясь от следствия, там зиму жил бедняга.
Теперь явился вновь. Почел бы он за благо
Оружье в руки взять, душою он солдат.
Да только годы-то, ведь годы-то летят.
Да вот он!..» — пальцем ткнул при этом Войский в сени.
Там челядь сгрудилась, заняв кругом ступени.
Над всеми как луна сияла чья-то плешь.
Исчезла, а потом, как в облачную брешь,
Опять проглянула, так было трижды кряду,
Шел Ключник, кланяясь, и вдруг сказал тираду:
280 «Наш милостивый пан. Коронный Гетман наш,
Вельможный генерал... Как титул передашь?
Рубайло, шляхтич я. И что скажу — не блажь.
На зов твой прихожу я с Ножичком, который
Не красотою лишь притягивает взоры
И не закалкою, раз ты слыхал о нем.
Умей он говорить солдатским языком,
Сказал бы малость он тебе про эту руку:
Врагам Отечества она дала науку,
Семье Горешковой была всегда верна.
290 Знакома с Ножичком вся наша сторона.
Любого писаря он будет порезвее,
Очинит перья тот, отточит этот шеи.
Сбривал мой Ножичек порой с усами нос,
Снимал он бороды и уши многим снес.
Зато не запятнал себя вовек разбоем,
Он поединками гордится лишь да боем.
Раз только... Ну так что ж, и этого не скроем.
Pro bono publico был поднят меч тогда.
Что ж, от Господнего мне не уйти суда».
300 А генерал, смеясь: «Дай меч для интересу.
Тяжелый... Палачу сгодился бы по весу».
Потрогав лезвие и выслушав всю речь,
Соседям протянул необычайный меч.
Те стали пробовать, да был тяжел сверх меры,
И размахнуться им не могут офицеры.
Наверно, был бы он Дембинскому под стать.
Глядят... Однако же его здесь не видать.
Кто ж был сильнее всех? Лишь капитан Дверницкий,
Лишь взводный командир, молоденький Ружицкий,
310 Смогли железиной огромною взмахнуть.
Так и проделал меч вокруг стола свой путь.
Один Князевич лишь — а был он исполином —
Распорядиться смог оружием старинным.
Он меч, как перышко, сначала вскинул ввысь,
А там уж чудеса, признаться, начались.
Владел он молнией, казалось, не железом.
Удар с насечкою, косой удар с подрезом,
Захват скользящий, крест, рипосты, тьерсы. Град!
В Школе кадетов он учился, говорят.
320 С усмешкой фехтовал. Какой поток движений!
Какое зрелище! Гервазий на колени
Пал, плача и твердя: «Отлично, генерал!
Конфедератом, что ль, он прежде воевал?
Укол Пуласких! Финт... Финт Савы! Эту штуку
Знал Дзержановский лишь. Кто вам поставил руку?
Матвей Добжинский? Ой... А это, генерал,
Изобретение мое. Так я бивал.
Известно лишь у нас, по нашему застянку.
Зовется именем моим: удар Мопанку.
330 Да кто вас научил? Ей-богу, мой удар. —
Встал и Князевича он обнял. — Божий дар!
Мопанку, я теперь без боли в землю лягу,
Употребите вы оружие ко благу.
Не сгложет ржавчина мое дитя: отдам
Сегодня Ножичек по завещанью вам.
Вот счастье! Воина я истинного встретил.
Вельможный генерал... Да брось ты этот вертел —
Шпажонку, палочку немецкую. Прости...
Ну может ли дитя шляхетское идти
340 В бой с этим прутиком? Ну гоже иль не гоже?
Возьми мой Ножичек. Он мне всего дороже.
Век жил я без семьи. Он мне жена и сын,
Он все мне заменял на свете, он один.
Я ночью спал с мечом, из рук не выпуская,
Лелеял и ласкал, везде с собой таская.
А нынче в головах висит он, как скрижаль
У правоверного еврея. Было жаль...
Жаль, да в могилу взять хотел его с собою.
Теперь наследнику его дарю, герою».
350 Смеялся генерал, но тронут был до слез,
Ответил: «Ежели ты отдаешь всерьез
Дитя с супругою, то до скончанья века
Ты будешь сир и вдов. Ущерб для человека!
Вознаграждения проси же своего.
Я скрашу, может быть, сиротство и вдовство».
«Ну нет, — Князевичу сказал старик с досадой, —
С Цыбульским сравнивать Гервазия не надо.
Супругу проиграл тот москалям в марьяж.
Известная на Литве трогательная песня о пани Цыбульской, которую муж проиграл в карты москалям. [5]С меня достаточно, что перцу ты задашь
360 Врагу моим мечом. Да ты запомни, кстати,
Что длинным должен быть темляк на рукояти,
Раз длинно лезвие. Коль в обе взял руки,
От уха левого до потрохов секи».
Меч принял генерал, вновь взвесил на ладони.
Велик! Слуга взял меч и положил в фургоне.
Что было далее с мечом, о том молва
Несла нам всякое. Да все слова, слова...
Домбровский Матеку меж тем сказал: «Коллега!
Чего насупился? Не рад, что для ночлега
370 Мы здесь устроились? Кругом орлов не счесть.
Полно серебряных и золотые есть.
Чего нахмурился? Иль слух подводит чуткий?
Трубач пропел сигнал костюшковской побудки.
Пусть не при сабле ты, пускай ты не в седле,
Но пей со шляхтою. Веселье на земле!
Пей за Отечество и за Наполеона!»
«Ха! Знаю, — был ответ, — про трубы, про знамена.
Да только двум орлам не жить в одном гнезде.
Что милость барская? Поможет ли в беде?
380 Наполеон велик. Сравнится с кем едва ли.
А вот Пулаские, мои друзья, сказали
Про Демюрьера: дюж и воевать горазд,
Да только Польше-то поляк ведь нужен — Пяст!
Ни итальянца нам не надо, ни француза,
А Яна, Юзефа. Все прочие — обуза.
Солдаты польские. Да польский ли мундир?
Названья — грендер, сапер и канонир.
До иностранщины мы стали так охочи!
Слова немецкие, понять их нету мочи.
390 Татары с турками полки вам тоже шлют?
Или схизматики? Безбожный этот люд.
Солдаты ловят баб да девок за плетнями
И грабят путников, и взяли утварь в храме!
Наполеон в Москву спешит? Но путь далек,
Коли без Господа пошел он на Восток.
Он проклят Церковью, хоть и взнуздал Европу.
Эх, мне сейчас послать бы это все...» — Укропу
Взяв веточку, сжевал ее он до конца.
400 На Подкомории же не было лица.
Роптала молодежь. Но вдруг о новой паре
Оповестил Судья.
Жених был не в ударе.
Никем не узнанный, он сам себя назвал.
То был Нотариус. Хоть прежде надевал
И пояс, и кунтуш, и щеголял в жупане,
Но воля женщины важней его желаний.
Мода одеваться на французский манер одолевала провинцию с 1800 по 1812 годы. Чаще всего молодые люди переоблачались перед свадьбой по требованию новобрачной. [6]Он нынче с модою французскою никак
Не мог освоиться. Проклятый этот фрак!
По-журавлиному ступал он рядом с дамой,
Ни влево не глядел, ни вправо — только прямо.
410 Хоть вид внушительный, но в сердце, видно, страх.
Куда же руки деть? Вся жизнь была в руках,
В телодвижениях. И вдруг наряд кургузый.
Он руки за пояс, а тут нагое пузо.
Нет больше пояса! Стал от стыда румян
И сунул две руки под фрак — в один карман.
Шагает как сквозь строй: насмешки, шепот дерзкий.
О горе, о позор! Штаны, фрачишко мерзкий...
Увидел Флюгера, почуял в сердце дрожь.
420 Друзьями были встарь, водой не разольешь.
Но нечто дикое теперь в глазах Матвея,
Жених стал пуговки нашаривать, бледнея.
А вдруг сдерет с него он взглядом этот фрак?
Матвей однако же: «Дурак, — сказал, — дурак!» —
Не попрощавшись встал. Всем этим так расстроен
И раздосадован был престарелый воин,
Что ускакал домой.
А Телимены вид
Чарует общество, волнует и дивит,
Так ослепительно ее очарованье,
Так удивительно наряда обаянье,
430 Так украшения рассыпаны хитро,
Что может воссоздать кисть это — не перо.
Из газа облачко, оборки из муслина,
Каменья, жемчуга, из кружев паутина
И щеки ярче роз — ожившая картина.
От изумления мгновенно побледнев,
Граф шпагу стал искать, чтоб утолить свой гнев,
И первые слова подобны были грому:
«О, вероломная, ты руку жмешь другому!
Своей изменою, должно быть, ты горда,
440 Глаз не потупила, не ведаешь стыда!
Так клятвы позабыть... Да есть ли правда в мире?..
Зачем же ленточку носил я на мундире?
Ну что ж, соперника я отблагодарю:
Переступив мой труп, шагнет он к алтарю!»
Все повскакали с мест, Нотариус смешался,
А Подкоморий их мирить уже собрался.
Но Графа в сторону невеста увлекла:
«Мы с ним не венчаны, — сказала, — значит, зла
Я не содеяла и я свободна, значит.
450 Ты споришь, но скажи, не зря ли спор твой начат?
Ты клялся в чувствах мне. А может, пыл угас?
Готов ты под венец со мною хоть сейчас?
Тогда я откажу Нотариусу сразу».
А Граф: «О, женщины!.. Верь вашему отказу!
Была поэзией ты дивною тогда,
Но стала прозою. Былого ни следа.
Соединим мы так лишь руки, но не души,
Не узы свяжут нас, а цепь скует. Послушай,
Есть обязательство особое одно,
460 Без обещания оно навек дано:
Два сердца — две звезды на двух концах Вселенной
В ночи беседуют лучами, Телимена.
Устремлена земля и в свете, и во мгле
Ввысь, к солнцу ясному. А солнце льнет к земле.
Затем, что влюблены, глядят друг другу в очи.
Парят и кружатся, а сблизиться нет мочи».
Но та ответила: «Пускать ли мне лучи?
Планетой сделаться? Я женщина. Молчи!
Уже наслушалась. Вновь заумь, снова бредни.
470 Молчи! Твой новый крик — он будет крик последний.
Коли задумаешь ты мне расстроить брак,
В физиономию вцеплюсь ногтями так,
Что...» — «Нет, — отрезал Граф, — для счастья нет помехи».
Презренье источив, он стал искать утехи
Близ Подкомория, верней, близ дочерей
Вельможи этого, и сразу стал бодрей.
Тут случай Войскому представился, чтоб разом
Неловкость устранить и всех развлечь рассказом
О князе де Нассау и Рейтане
История спора Рейтана с князем де Нассау, не рассказанная до конца Войским, известна нам по преданию. Дабы удовлетворить любознательность читателя, приводим ее завершение: выведенный из себя хвастовством де Нассау, Рейтан стал рядом с немцем как раз в тот момент, когда на лазу появился огромный кабан, разъяренный собаками и пальбою. Рейтан вырывает у де Нассау ружье, швыряет собственное наземь, хватает рогатину и подает другую немцу. «Теперь, — говорит, — увидим, кто лучше управляется с копьем». Кабан уже совершенно приблизился к охотникам, когда стоявший поодаль Войский Гречеха метким выстрелом поразил зверя. Вельможи сперва разгневались, однако вскоре помирились и щедро наградили Гречеху. [7] — их спор480 Был не описан им в деталях до сих пор.
Но гости между тем мороженое съели,
Ушли из трапезной, чтоб побродить без цели.
А во дворе кружил все медленнее жбан,
Плясать желание явилось у крестьян.
Пытались все найти Тадеуша. Да где уж!..
Украдкой с Зосею беседовал Тадеуш.
«Мне нужен, Зосенька, — он говорил, — совет.
Я дядю спрашивал. А вот решенья нет.
Часть наших деревень, где я помещик ныне,
490 Твоя — хозяйкою ты в этой половине.
Моя обязанность задать тебе вопрос,
Решенье важное ответ бы твой принес.
Свободна Родина, ты знаешь. А селянам,
Дано ли многое им этим днем желанным?
Лишь сменят барина, что кажется мне странным.
Конечно, дядюшка все делал им к добру.
Так сделаю и я. Ну а коли умру?
Все смертны — ты и я. Так повелось от века.
Да и капризы есть к тому ж у человека.
500 Пусть будет лучше уж мужик освобожден,
Ему защиту даст, как водится, закон.
Раз воля есть у нас, пусть он познает волю.
Прирежем каждому полоску в нашем поле.
Крестьянин вырос здесь и он кровавый пот,
Обогащая всех, на нашей пашне льет.
Но все же скажется у нас земли утрата:
Доходы сократит, и нам не жить богато.
Избытков, Зосенька, не знал я никогда,
Ты ж роду знатного, ты юные года
510 В столице провела, теперь в деревне с грустью
Жить будешь, можешь быть. Что, если к захолустью
Ты не привыкнешь, а?»
«Не мне решать дела:
Я женщина. — Она в ответ произнесла. —
Ты муж, а я жена, ты старше, я моложе.
Все то, что скажешь ты, скажу я людям тоже.
Чем станешь ты бедней, освободив крестьян,
Тем ты дороже мне. Что род мой, что мой сан?..
Я в родословную, признаться, не вникала.
Что эта знатность мне? Что? Много ли мало?
520 Убогой сиротой росла я, но как дочь
Соплицы приняли меня, хотят помочь.
Деревни не боюсь, всегда ее любила.
А город я уже, признаться, позабыла,
Милей мне курочки мои и петушки,
Чем Питер-Петербург. Помрешь там от тоски.
Хотя мне по сердцу забавы были в детстве,
Потом пропало все, и никаких последствий.
Я в Вильне прожила недавно ползимы.
Но город был чужим. Там столько кутерьмы!
530 О Соплицове там я думала все время.
Работы не страшусь и здесь с делами всеми,
Увидишь, справлюсь я, лишь получу ключи.
Здорова, молода... Ты только подучи».
Гервазий между тем явился с миной кислой
И в удивлении сказал с губой отвислой:
«Уже я знаю все, все знаю про крестьян.
Но не скрывается ли тут какой изъян?
Не немцы ль это вам, спрошу, понашептали?
Для шляхты вольность — все. А мужику нужна ли?
540 Конечно, пращур был у нас один — Адам,
Но только мужиков родоначальник — Хам,
Евреев — Иафет, а шляхтичи — от Сима.
Мы, значит, старшие, тем все и объяснимо.
Но толковал плебан еще и об ином,
И мы в Евангелии эту мысль найдем:
Сплошное равенство меж всеми без изъятья.
Христос, родясь в хлеву, учил, что люди братья,
Хоть сам был из царей, осмелюсь вам сказать я.
Ну ладно уж, пускай! Я понял: госпожа
550 Желает и сама такого дележа.
Ясновельможная, отдашь ты часть угодий.
Как хочешь... Пусть мужик гуляет на свободе.
Мне только слушаться. Но важен толк в делах.
Им надо вольность дать не как при москалях
Им дал покойник Карп.
Вольных людей, помимо дворянства, царское правительство не признает. Освобожденные помещиком крестьяне тотчас вписываются в ревизские сказки придворного ведомства, и барщина заменяется еще более тяжелым оброком. Известно, что в 1818 году помещики Виленской губернии приняли на сеймике проект освобождения всех крепостных и отправили с этой целью депутацию к императору; но правительство велело отказаться от этой затеи и никогда более о ней не вспоминать. При царской власти не существует иного способа освободить крепостного, кроме как принять его в фамилию. Многие таким образом получили шляхетство из милости или же за денежное вознаграждение. [8] Ведь податью тройноюПотом их обложил москаль — пошли с сумою.
Не лучше ль мужикам шляхетство дать и герб?
Так деды делали. Тут невелик ущерб.
Одним Полукозу даст госпожа, а прочим
560 Леливу — господин. Мы так и похлопочем.
Тогда с Рубайлою сравняется мужик.
Такого не возьмешь потом за воротник.
Сейм утвердит ваш акт.
Касательно же денег...
Вы потеряете доходы с деревенек.
Однако рученькам достойной госпожи
Не суждено полоть крапиву у межи.
Есть в замке тайничок. Там в сундуке найдете
Сервиз серебряный и сабли в позолоте,
Плюмажи редкие, браслетки, жемчуга
570 И сбруи — каждая вещица дорога.
Там перстни сыщутся, каменья, ожерелья.
Ясновельможная, спустись лишь в подземелье,
Сокровищницею, наследница, владей!
Я пуще глаза все берег от москалей
Да и от вас, Соплиц. — Есть талеры в мешочке:
Мое имущество. И это панской дочке
Отдам я, ибо всё хозяина дары.
Чинить ведь замок-то нам надо! Но дыры
Иль трещины какой не будет и в помине!
580 А что же до меня, при новом господине,
Соплица, при тебе дозволь мне жить отныне.
Дитя Горешково я выращу, к мечу
Рукою этою я сына приучу.
А в том, что будет сын, не стоит сомневаться —
Война. А раз война, так мальчики родятся.
Умолкнуть стоило Гервазию, и, глядь,
Уже пришла пора Протазию сказать.
Он, взяв огромный лист, отвешивал поклоны.
Сюда он с одою явился, сочиненной
590 В честь Зоси в полчаса пиитом молодым.
В столице тот блистал, теперь незаменим
Стал в польской армии, поскольку с музой связи
Не растрогал, о нет! Уже изверг Гервазий
Строк триста. Он вещал:
«Краса твоя, твой вид
Нам радость горестну и сладку боль сулит!
К Беллоны ратникам чуть обратишься ликом,
Роняет дротик всяк в смятении великом,
От Гименея Марс бежит в други края.
У гидры старых ссор сруби главы ея!»
600 Тадеуш с Зосею терпенье потеряли,
Зааплодировав, Протазия прервали.
На стол вскарабкался меж тем уже плебан,
Чтоб волю возвестить собранию крестьян.
Как только услыхал известье люд убогий,
Бегут к хозяину, хозяйке пали в ноги.
«Живите тыщу лет!» — они в слезах кричат.
«Сограждан здравие!» — ответить был им рад
Тадеуш. — «За народ!» — сказал Домбровский рядом.
«Да здравствуют вожди!» — И покатилось градом:
610 «За все сословия!» — «За армию!» — «Ура!»
Гремели голоса во всех концах двора.
Лишь Бухман был не рад, он не считал задачи
Уже решенною, он рассуждал иначе,
Крестьянский комитет хотел создать, тем паче,
Что... Впрочем, не возник к проекту интерес,
Сказали Бухману, что времени в обрез.
Все стали парами. Вон дама с офицером,
Солдат с крестьянкою. Стоят одним манером
И «полонез!» кричат, и крик растет, растет,
620 И строится оркестр военный у ворот.
Но наклоняется Соплица к Генералу:
«Не лучше ль, — говорит, — помедлить поначалу,
Устроить, может быть, сперва мужицкий пляс.
Ведь обручение мы празднуем сейчас.
Так прежде делали, таков обычай древний.
Вон цимбалист, скрипач, волынщик из деревни.
Волынщик съежился, в его глазах мольба,
Скрипач поклоны бьет, закушена губа.
Их отослать — беда. Навзрыд заплачут оба.
630 Крестьян расшевелить без их игры не пробуй.
Пускай они начнут, народ помчится вскачь.
Потом и вы». — Дал знак.
Приблизился скрипач
И засучил рукав. На скрипку подбородком
Налег, сжимая гриф, пустил в рывке коротком
Смычок неистовый, повел его коньком.
Ему ответили волынщики вдвоем,
При вздохе плечи их задергались, как крылья,
Рты округляются от дружного усилья.
Взовьются, может быть, паря средь вышины,
640 Как толстощекие Бореевы сыны.
Где ж цимбалисты, где?
Хоть было их немало,
Играть при Янкеле им духу не хватало.
(Где Янкель был зимой, не ведали в Литве,
Но объявился он на этом торжестве).
Кто стал бы с Янкелем тягаться, в самом деле,
Все ждали, чтоб сыграл, все этого хотели.
Все просят. Но отказ. И пояснил старик,
Мол, беглость потерял он в пальцах, мол, отвык,
Мол, страшно при таких вельможах с непривычки.
650 С поклоном пятится. Но тут резвее птички
Примчалась Зосенька. Две палочки сует
И гладит Янкеля по бороде: «Ну вот!
Сегодня праздник мой, а ты мне ради свадьбы
Играть пообещал. Тебе лишь обещать бы!
Помолвка, свадьба ли, ведь разницы тут нет».
И Янкель закивал, души он с давних лет
Не чает в Зосеньке, сказал: «Ну, ладно, буду!»
Уже ценители сбежались отовсюду,
Цимбалы принесли, пододвигают стул.
660 Он на колени взял цимбалы и взглянул
На них с улыбкою. Так деду-ветерану
Принес внучонок меч, и дед, забыв про рану,
Меч поднял. Сила есть! Он тронул острие.
Смеется. Ратное припомнилось житье.
Ученики меж тем, став рядом на колени,
Строй тихо ладили. И несколько мгновений
Был Янкель недвижим, казалось, сон в глазах,
Но палочками он нацелился...
И взмах!
Взметнулась музыка фонтаном небывалым,
670 Потом ударила безумной бурей, шквалом.
Все удивляются. Однако нет причин
Дивиться. Проба лишь все это, лишь зачин.
Смолк. Поднял палочки, вновь опустил. Казалось,
Что мошка крыльями тихонько струн касалась.
Как бы раздумывая, ввысь глядел старик.
Иль вдохновения искал он в этот миг?
По струнам вновь скользнул все тем же гордым оком
И палочками вновь нацелился. Потоком
Вновь звуки хлынули.
Ого, какой удар!
680 Казалось, грянули оркестры янычар:
Звоночки с медью их, тарелки с их железом.
Не Мая ль Третьего могучим полонезом
Он поразил сердца, восторгом их потряс?
Притопнул парень вдруг, и девки рвутся в пляс.
Но старшим в этот час припомнилось былое —
Послы, сенаторы... То время золотое,
Как конституцию совместно с королем
В Варшаве приняли, и крик стоял, как гром:
«Да здравствует король!» В сердцах любовь сыновья.
690 «Виват!» «Да здравствует народ!» — «Сейм!» — «Все сословья!»
Несется полонез. Что это значит вдруг?
Змеи шипение... Фальшивый, странный звук.
Железом по стеклу... Как это ухо режет!
Как радость замутил зловещий этот скрежет!
Переглянулись все, в глазах немой вопрос:
«Сломался ль инструмент? Ошибся ль виртуоз?»
Но нет, не сбился он, нет, в бешеном порыве
Струны звучание все громче, все фальшивей,
Идет с гармонией всеобщею вразрез,
700 И нотой дикою разрушен полонез.
Гервазий понял все, он больше не дивится,
Закрыл лицо, кричит: «Да это ж Тарговица!»
Со свистом лопнула зловещая струна,
Опять мелодия вперед устремлена.
Но нет, бежит в басы и медлит, тяжелея.
Марш. Не военная ли это эпопея?
Стреляют. Матерей стенанья, детский крик.
Так образ бедствия из музыки возник.
И стало женщинам не по себе в тот миг.
710 Борьба и проигрыш — час смерти и отваги,
И все окончилось тогда Резнею Праги.
Но неожиданно замолк жестокий гром,
И с облегчением вздохнули все кругом.
Зато бренчание послышалось. Откуда?
Открылось новое для слушателей чудо:
Мух ли стенание, когда паучью сеть
Прорвут головкою, чтоб далее лететь?
Но появляются, сливаются с мотивом
Аккорды новые, становятся порывом.
720 Всем эта песенка понятна, всем мила.
Не бором-лесом ли дорога вдаль вела?
По ней солдатик брел, скиталец и бродяга.
Ослаб от голода, не в силах сделать шага.
И подле лошади упал он, подле ног.
Копать копытами могилу стал конек.
Ах, песня старая... Прислушались солдаты.
Уж им-то ведомы потери и утраты.
Припомнили тот день, когда на край земли
Они, похоронив Отечество, ушли.
730 В скитаньях, странствиях они ту песню пели,
И годы долгие над ними пролетели.
Но где бы ни были — в горах иль средь пустынь,
В краях заморских ли, святее всех святынь
Была им песенка, что пели на привале.
Внимая Янкелю, потупились в печали.
Однако головы вновь подняли — окреп
Мотив, вещающий изменчивость судеб.
И снова цимбалист, глаза слегка прищуря,
Примерился — и вновь смятенье, рокот, буря.
740 Цимбалы грянули грозою. Только медь
Так может жерлами в оркестре прогреметь.
И песня вдаль пошла, ей не было предела,
Знакомая всем «Еще Польска не сгинела!»
«Марш, марш, Домбровский, марш!» подхвачен был мотив,
Поют и хлопают, про все вокруг забыв.
А Янкель будто сам дивился песне этой,
Отбросил палочки, но руки ввысь воздеты,
И шапка рыжая сползает на плечо,
И борода топорщится, и горячо
750 Взор, словно в юности, горит, и рдеют щеки.
Он на Домбровского взглянул: «Так о пророке
Евреи думали... — он хрипло произнес,
Потом осекся вдруг, сдержать не в силах слез. —
Мы ждали, — продолжал, — тебя, благоговея,
Здесь на Литве, как ждут Мессию иудеи.
Тебя нам вещие сулили голоса,
Тебя пророчили кометой небеса.
Ты наш!» — И зарыдал. Рукой лишь делал знаки.
Еврей, Отечество любил он, как поляки.
760 Рукопожатием ответил Генерал,
И руку воина старик поцеловал.
Все полонеза ждут, сдвигаясь понемногу,
Вот Подкоморию толпа дает дорогу.
Поправил он кунтуш, и, длинный ус крутя,
Дал руку Зосеньке — ведь та уж не дитя,
Возглавить танец ей он предложил с поклоном.
И пары двинулись...
Как на ковре зеленом,
Блеснули алые на травах сапоги.
Здесь пояс искрится, там — сабля у ноги.
770 Но как бы нехотя ступает Подкоморий,
Хотя и выгнут стан, хотя огонь во взоре.
Склонился к даме он и замедляет шаг.
Какой-то выяснить желает ли пустяк,
Иль что-то шепотом сказать необходимо?
Но дама смущена, она скользнула мимо.
Конфедератку сняв, он поклонился ей,
Она же, хоть молчит, взглянула веселей.
Тогда, приободрясь, пускается он следом.
Смеется. Отчего? Кому же повод ведом?
780 На всех соперников взирая свысока,
Конфедератку стал заламывать слегка,
Качает перьями из цапель, мол, глядите.
И начал ус крутить. Старик, а сколько прыти!
Кругом завидуют: вот истинный успех.
А он... он с Зосею готов сбежать от всех.
То остановится и, ободряя жестом,
Дает танцорам путь, бесчувственный к протестам,
То устремится вбок и, кажется, исчез,
Толпу со следу сбил. Однако нет чудес!
790 Преследователи явились друг за другом
И опоясали его подвижным кругом.
Тут в гневе трогает он сабли рукоять,
Сейчас он крикнет им: «С дороги, не мешать!» —
И вот, поворотясь, бросая взором вызов,
Навстречу ринулся. А те не ждут сюрпризов
И расступаются. Но это лишь на миг.
Среди собравшихся меж тем раздался крик:
«Учитесь, молодежь! Быть может, он последний
Так водит полонез». — И ряд передний
800 Еще придвинулся. Скользили пары врозь,
Живое колесо вращалось и вилось,
Вытягивалось вдруг, ползло, как хвост дракона,
Сверкало чешуей причудливо сплетенной.
И на танцующих, мир огненный творя,
Плеснула золотом вечерняя заря,
Оставив темными притоптанные травы.
Все звонче музыка, все громче шум забавы!
Был грустен Пробка лишь, молоденький капрал,
Не слышал музыки, не прыгал, не плясал,
Взяв руки за спину, стоял он, злой и хмурый.
Дано ли одолеть влечение натуры?
Таскал он Зосеньке птенцов, дарил цветы,
Сережки вырезал редчайшей красоты.
Неблагодарная! Она лишь убегала.
Отец же бил его за это, и немало.
Он на забор влезал, спешил сквозь коноплю,
Мол, гляну в окна лишь, мол, что-то уловлю.
Ее ж к себе влекли то огурцы, то куры.
Неблагодарная! И он стоял понурый.
820 В затылке наконец задумчиво поскреб,
Сплясал мазурку вдруг и, кивер свой на лоб
Надвинув, прочь ушел от танцев и пирушки
Туда, где стражею сидели подле пушки
Солдаты старые. Там в карты сел играть,
Вино из фляги пить и... Зосю вспоминать.
А та, вдали скользя, едва земли касалась,
Хоть в первой паре шла, невидимой казалась
В зеленой юбочке на зелени двора.
А может, так была проворна и быстра?
830 С венком на голове под ветками кружила
И будто ангелом была и, как светила,
Вращала всех вокруг по прихоти своей,
Заметна только тем, что устремлялись к ней.
Сам Подкоморий зря старается быть рядом.
Отбили... Проводил ее ревнивым взглядом.
Домбровский счастлив был, но счастлив только миг.
Он отдал Зосеньку, а там другой возник.
Но отступил и он, в тоске роняя вздохи.
Устала Зосенька. Явился в суматохе —
840 Тадеуш! И страшась, что отойдет он вдруг,
Закончив полонез, она сломала круг.
К столу направилась разлить по чаркам меду.
Был вечер ласковым, и солнце шло к заходу.
Чуть синеватые в зените облака
Летели к западу, порозовев слегка,
Сулили добрый день. Пушистые с изнанки,
То шли барашками по краешку полянки,
А то утятами беспечными паслись.
Зато на западе, как занавес, слились:
850 Верх перламутровый, бок золотой и гладкий,
Внутри подвижные и пурупрные складки,
В которых зыблется сияющий поток.
Но этот занавес тускнел, желтел и блек.
Качнуло головой, впадая в сон, светило,
Дохнуло в мир теплом и занавес закрыло.
А пир гремит. Виват! Счастливей нет утех!
Наполеон, Вожди, Тадеуш, Зося — всех,
Всех помянули здесь... Все гости — юный, старый —
В речах прославлены... Помолвленные пары...
860 За многих выпили... Кто близок, кто далек...
И тех припомнили, кто с честью в землю лег.
Там побывал и я, медку из чар отведал.
Что видел, что слыхал, о том в стихах поведал.
306 Дембинский Генрик (1791—1864) — офицер в корпусе Юзефа Понятовского, позже участник восстания 1830—1831 гг., генерал.
307 Дверницкий Юзеф (1779—1857) — участвовал, дослужившись до чина полковника, в Московском походе, впоследствии в чине генерала принимал участие в восстании 1830—1831 годов.
308 Ружицкий Самуэль (1784—1834) — в чине офицера участвовал в Московском походе. В период Ноябрьского восстания получил чин генерала.
324 Укол Пуласких! Финт... Финт Савы! — Благодаря событиям, связанным с Барской конфедерацией, стал широко известен Юзеф Пулавский (1704—1796), один из ее создателей, а также его сын Казимеж (1747—1779), принимавший впоследствии участие в войне за независимость США и там погибший. Сава Цалинский (ум. 1771 г.) — казацкий атаман, воевавший под Баром на стороне поляков. Попал, раненый, в плен к русским, сорвал повязки и умер от потери крови.
325 Дзержановский Михал (ум. 1808) — известный авантюрист своего времени, участник Барской конфедерации.
382 Демюрьер (Демюрье) (1739—1823) — французский генерал. Был послан Людовиком XV в качестве советника к Барским конфедератам. Сотрудничество не сложилось.
383 Да только Польше-то поляк ведь нужен — Пяст! — Легендарный основатель польской (сначала княжеской, потом королевской) династии Пястов. Пресеклась в 1370 году.
595—599 Стихотворная вставка принадлежит перу самого Мицкевича, который стилизовал ее в духе поэтов-классицистов.
