«Появлению молодых-68 едва ли не больше всех радовался Виктор Ворошильский...»

122.

Бальцежану, одному из очень немногих, удалось создать свою школу в польском литературоведении. Литературовед он блестящий. Особенно блистательна его неистощимость в изобретении концепций, помогающих аналиировать и систематизировать, охватить и осмыслить разнообразнейшие явления богатейшей польской поэзии второй половины ХХ века. В итоге он стал «главным специалистом» по всей польской поэзии ХХ века.

С Бальцежаном дружила Шимборская, она даже пригласила его, одного из очень немногих, в составе свой «свиты», на свои нобелевские торжества в Стокгольм в 1996-м. Бальцежан был там особенно уместен, поскольку в Швеции его знали, в 1970-х и 1980-х он читал лекции и в Стокгольме, и в Упсале.

В одном из писем к Бальцежану я сравнил его искусство изобретения концепций, категорий, терминов с искусством цирка. Он обиделся. Думаю, что его любимая Шимборская не обиделась бы, если бы сказать такое об ее поэзии, конечно, о ранней поэзии. Есть у нее даже стихотворение «Акробат», имитация полета акробата под куполом цирка, искусство цирка она уважала. Не обиделись бы и очень многие художники любимого Бальцежаном авангарда ХХ века, польского, русского, европейского: в живописи авангардистов цирк — один из любимейших мотивов. Но в отличие от Шимборской, с ее —  хотя бы поначалу — юмором, Бальцежан в своей поэзии мрачноват. Одно из его стихотворений называется «Темная поэзия». Темная она и по тональности.

Я переводил его стихи. Они есть в нашей антологии 2000.

Один из столпов «лингвистической поэзии» в Польше (наряду с Вирпшей, который был одним из его учителей), Бальцежан играет словами, корнями, созвучиями, строит целые цепочки таких игровых комбинаций, тянущиеся на протяжении целого стихотворения, так что переводчику, при всей близости русского и польского языков, воссоздать такие цепочки в другом языке не всегда удается. Между тем игра слов у Бальцежана — всегда одновременно «игра смыслов», как и у Вирпши. Анализ и критика языка — форма критики общества, идеологии, официальной фразеологии, оруэлловского «новояза». Это подхватят поэты Новой волны, этим они, демонстративные оппозиционеры, займутся более всего. Но и у Бальцежана тоже моментами в стихах торчит фригийский колпак поэта политического, человека политического темперамента. Такова «Речь выходца из низов».

Я происхожу из низов

общества Долго упорно

вот уж полжизни я происхожу...

...Не я унизил низы

Не я их ссыпал на дно городской нужды

как пароход воткнувшийся в корень молнии

ссыпает матросов в Бискайскую бездну...

...Могу ли я выйти из этих низин на воздух

Ведь я не глубоководная рыба Предпочитал бы

не возвращаться с поломанными костями На дноСм. Польские поэты ХХ века. т. II, 2000.[1]

Эпоху электронной цивилизации, еще только наступившую, Бальцежан анализировал в стихотворении «Человек для программирования»: о человеке, который

смог себе в башку втемяшить мозг!

электронный! С сетью

 

лампочек

полной серебряных мыслей

из одного набора

а значит каждая могла лишь да

или же нет...Там же.[2]

Есть среди его стихотворений и квазилитературоведческие тексты «Темная поэзия», «Романтик чистой крови».

Романтик чистой крови то и дело проглядывает и в самом Бальцежане, в его поэзии, в эссеистике, даже в теоретико-литературных текстах.

123.

Появлению молодых-68 едва ли не больше всех радовался Виктор Ворошильский.

Ворошильский и сам переживал очередную поэтическую молодость. В этом убеждало его новое «Избранное», высланное нам в последних числах декабря 1974-го. Книга кончалась разделом «Из новых стихов», среди этих девяти стихотворений были некоторые, на мой взгляд, самые лучшие, так и оставшиеся самыми лучшими его стихами. Но может быть, еще важнее было то, что он счел возможным включить в книгу также раздел «Из давних стихов», семнадцать стихотворений 40-х и 50-х годов. Ворошильский столько раз и так резко менялся, что ему трудно было составлять книгу избранных стихотворений. (Под конец жизни он посвятит этой мучительной для него проблеме стихотворение, которое так и назовет: «Компонование книги стихов»: «... Недостигнутая гармония // не сходящиеся берега // вчера не рифмуется с позавчера...»). Но метаморфозы не исключают наличия у поэтов с подобной биографией того, что Блок называл «чувством пути». Было оно и у Ворошильского. При всех метаниях он оставался собой, его интонация узнаваема и неповторима. Об этом я и писал ему по поводу его «Избранного» 1974 года. А вот его ответ:

«Варшава, 19.11.75

Дорогой Володя,

Спасибо за письмо, ты доставил мне большое удовольствие, особенно тем, что пишешь о своем восприятии книги о Есенине (потому что я её в глубине души тоже трактовал как книгу о моей недоброй любви — той стране) и о моих стихах. У меня всегда было ощущение (и по-прежнему есть) того или иного заимствования у поэтов, которые были мне близки и которых я переживал как элемент моей жизни — это Ружевич, Витольд, Херберт, некоторые самые молодые. Одновременно у меня было чувство, что я остаюсь собой, не тождественным ни с кем другим — то, что ты вслед за Блоком называешь «чувство пути», — и обидно мне было прежде, что ты этого не замечаешь, как, впрочем, редко кто замечал еще несколько лет тому назад (и первые, пожалуй, заметили именно самые молодые — Баранчак, Крыницкий, Березин — признаваясь одновременно в определенном моем — наряду с Витольдом, наряду с Херебертом — влиянии на них). Если ты это теперь видишь, то для меня это особенно важно, поскольку твое знание целой польской поэзии и проницательность в ее прочтении уникальны в масшатбе не только российском.

Единственное зерно горечи во всем этом то, что именно сейчас, с какого-то времени, я почти не пишу, не могу писать стихи... Но, может быть, они ко мне еще вернутся?

С моим здоровьем было в прошлом году очень нехорошо, пару раз я довольно долго лежал в больнице, сейчас вроде лучше, во всяком случае я как-то функционирую, и осенью мы даже совершили с Янкой 3-недельную экскурсию в Италию. Несколько дней удалось нам провести с Витольдом и Марылей — мы посетили вместе с ними Перуджию и Ассизи — это доставило нам большую радость. Здоровье Витольда значительно лучше, кажется, что он в великолепной физической и творческой форме. О тебе он тоже спрашивал.

Не переживай по поводу вычеркивания моего имени из антологии — к таким мелким неприятностям я давно уже привык — тем более, когда я оказываюсь при этом в хорошей компании.

Не собираетесь ли в этом году в Польшу?

Приветствую вас сердечно,

Также и от имени Янки —

Виктор»

Минимум пояснений.

Книгу «Жизнь Сергея Есенина», написанную в соавторстве с Эльвирой Ваталой, Виктор прислал нам еще в мае 1973-го, сразу, как она вышла.

Витольд — это, конечно, Вирпша. После 1972-го польская цензура запретила упоминание его имени: в 1971-м эмигрант Вирпша опубликовал в Швейцарии по-немецки публицистическую книгу «Кто ты, поляк?». Книга возмутила и многих эмигрантов-националистов, и власти ПНР. По-польски эта книга вышла сначала в самиздате в Варшаве в 1978-м; затем в тамиздате в Западном Берлине в 1986-м, к этому западно-берлинскому изданию вскоре после смерти Вирпши предисловие написал Ворошильский.

Марыля — Мария Курецкая, жена Вирпши.

Яцек Березин (1947—1993), поэт «поколения 68», был из Лодзи, это тоже одна из причин сентимента к нему Виктора, который сразу после войны жил в Лодзи и учился в Лодзинском университете, но важнее, что Березин считал Виктора одним из своих учителей. Во второй половине 1970-х Березин был активным участником польского самиздата, в 1982-м был интернирован, по освобождении уехал во Францию, жил в Париже, где погиб в результате несчастного случая.

Антология, о которой говорит здесь Виктор, это несостоявшаяся антология польской поэзии в издательстве «Художественная литература». Из 75 имен «невозможными» в конечном итоге оказались аж 15, так что в издательстве, слава Богу, решили отказаться от идеи, но поначалу еще подумывали все-таки издать книгу, без Ворошильского и еще двух-трех «особенно невозможных» поэтов. Ворошильский давал мне как составителю антологии этим письмом «индульгенцию» на такой случай.