«Это были третий реализм и третья правда в польской поэзии после войны».

120.

Эва Липская со своей первой книгой 1967 года оказалась провозвестницей нового поколения.

На рубеже 1970-х стали появляться в Польше публикации и книги поэтов поколения, которое критики окрестили Новой Волной, но которое само себя определило как «поколение 68». Главным их переживанием был март 1968 года в Польше — студенческие волнения в Варшаве, их подавление и последовавшие репрессии. «Именно тогда, в шестьдесят восьмом, — писал потом Станислав Баранчак, — открылись у нас глаза и головы. Именно тогда мы заметили, что на внешне гладком фасаде действительности начинают появляться трещины...». В ощущении того времени с этими польскими событиями суммировались и студенческие волнения в Париже в мае, и вторжение в Прагу в августе, и не прекращавшиеся на протяжении 60-х годов волнения студентов американских университетов. Но затем были польские события 1970-го, «декабрь», забастовки рабочих и расстрел рабочих. И дальше политическое воспитание поколения не прекращалось: волнения рабочих в 1976-м, новые аресты, создание Комитета Защиты Рабочих, нелегальный журнал польских писателей «Запис» и вся мощная нелегальная издательская деятельность. Словом, политика. Поэзия где ж?

Была и поэзия. Жюри общепольского фестиваля поэзии в мае 1971-го в Лодзи присудило премии второй книжке Эвы Липской (она так и называлась — «Второй сборник стихов») и второй книжке стихов Станислава Баранчака — «Единым духом». Книга Баранчака вышла в декабре 1970-го, в разгар декабрьских событий, несколько месяцев не было никаких откликов на нее, но когда появились отклики — а это были, главным образом, отклики ровесников, — то Рышард Крыницкий писал, что книга Баранчака — поразительное сбывшееся «предсказание декабрьской трагедии».

Баранчак и Крыницкий были из Познани. Но главным центром кристаллизации нового поколения был Краков: поэтическая група «Тераз» («Сейчас»), возникшая в Кракове при студенческом клубе «Под Ящерами» и связанная с краковским журналом «Студент». В группу входили студенты университета Юлиан Корнхаузер, Адам Загаевский, Вит Яворский, Станислав Стабро... С молодыми из Кракова сумели встретиться молодые из Познани — Баранчак и Крыницкий, из Варшавы — Кшиштоф Карасек, Лешек Шаруга, Ярослав Маркевич, из Лодзи — Яцек Березин, из Вроцлава — Марианна Боцян.

«Речь идет просто-напросто о постоянном вмешательстве в политические, общественные, культурные события, происходящие в настоящее время, иначе говоря, сейчас», — так объяснял название группы «Тераз» («Сейчас») Юлиан Корнхаузер.

Стало быть, актуализм и активность.

Сразу же явилось и слово «реализм». Оно явилось в первом же абзаце нашумевшей книги Корнхаузера и Загаевского «Не представленная действительность» (1972; книгу эту, ставшую бестселлером и потому дефицитную, достала и прислала нам, по нашей просьбе, Анна Свирщинская).

Книга была острым и задиристым памфлетом, адресованным всей современной польской литературе, всей польской культуре (да, собственно, и всей идеологической жизни, всем ее мертвым догмам), но прежде всего — поэтам предыдущего поколения, пишущим «не о том». Идеал авторов — «реализм, но не реализм как литературное направление, а как свойство целой культуры и как отвечающая ему духовная позиция». Авторы анализируют не только литературу, «но также и культурное сознание». Они против «фальши», «за правду».

...зачерпни побольше воздуха в легкие

и медленно помня о правилах синтаксиса

выскажи правду ты же для этого служишь —

писал Адам Загаевский в стихотворении «Правда». «Посмотрим правде в глаза» — одно из самых известных стихотворений молодого Станислава Баранчака.

Это были третий реализм и третья правда в польской поэзии после войны. В 1946—47-м новый реализм, реализм эпохи после Освенцима, провозгласил и утвердил Ружевич. В 1956-м, после краткого, но опустошительного засилья соцреализма 1949—53 годов, новый реализм провозгласило «поколение 56»: это был, в частности, «турпизм» Гроховяка (выступившего в начале 60-х со статьей-манифестом своего поколения «Турпизм-мистицизм-реализм»), борьба за право поэта изображать не только прекрасное, но и некрасивое, безобразное (turpis — по-латыни: «безобразный, отвратительный, низкий»). Так что реализм и правда поэтов «поколения 68» — третий реализм и третья правда. Но Корнхаузер и Загаевский обвиняли Гроховяка в том, что он будто бы стал поэтом стилизаций, отказался от правды ради красоты. Более того, всех поэтов «поколения 56» они огульно обвиняли в эстетизме.

С этим спором тесно переплетался другой спор: о степени и характере гражданской поэзии, о степени и характере участия поэта в общественной и политической жизни. Гроховяк в одной из первых книг стихов в 50-х годах пообещал: «призвал меня Бог на бунт». А в его книге стихов 1969 года одно из стихотворений начиналось словами: «Бунт не остыл — нет, бунт остепенился». «Остепенившийся бунт» — предмет издевки молодого Станислава Баранчака в его книге статей «Ирония и гармония» (1973). Он противопоставляет «остепенившемуся бунту» бунт не остывший, бунт непримиримый.

На протяжении двухсот лет польская поэзия (так же, как и русская) почти не получала от истории хоть коротенькой передышки, чтобы отдохнуть, отвлечься от вечного сознания своего гражданского долга. Бремя гражданственности — тяжелое бремя. Опытный и мудрый Збигнев Херберт в послании Рышарду Крыницкому с горечью констатировал:

...слишком легко мы поверили что красота не спасает...

...на худые плечи мы взвалили дела гражданские

                              борьбу с тиранией с ложью запись страданий...

...слишком мало гостила радость —

                              дочь богов в стихах наших Рышард

слишком мало сияющих сумерек зеркал венцов песнопений...

Молодые-68 упрекали поэтов-56 Гроховяка, Харасимовича, Новака за то, что радость и красота гостили иногда в их стихах. Но полно, только ли радость и красота? Не Гроховяк ли, навсегда потрясенный в детстве ужасами Второй мировой войны, сквозь красоту мира все время видел смерть, которая, собственно, и была лейтмотивом его поэзии? Не Харасимович ли — единственный из современных польских поэтов — дерзнул коснуться страшного кровавого клубка трехсотлетних польско-украинских распрей? Что уж говорить о Новаке, вся поэзия которого — плач по тысячелетней культуре польского крестьянства, гибнущей у нас на глазах, уходящей в небытие, унося неповторимые и невозвратимые ценности.

Словом, «искусством ради искусства» творчество поэтов-56 не было. Но эстетизм у них был. Притом изначально. Сама ситуация их дебюта была совершенно иная, нежели в 1968-м. В 1956-м поляки переживали эйфорию победы, в 1968-м студенты, молодежь, интеллигенция, нация переживали горечь поражения. Эйфория победы 1956-го позволяла молодым полякам чуть-чуть отвлечься от гражданских дел. Ощущение поражения в 1968-м мобилизовало новых молодых на гражданскую активность. Поляки всегда удивительно умели возрождаться после поражений. «Мы умеем жить лишь в дни пораженья», — с горькой иронией писал Загаевский в стихотворении «Пораженье» И разъяснял:

...Темные силуэты врагов отделяются резче

от светлого фона надежды. Крепчает

мужество. Они — говорим о них, мы — о себе,

ты — обо мне. Горький чай нам сладок

как горечь библейских пророчеств. Лишь бы

не захватила нас врасплох победа.

Молодые «поколения 68» претендовали, приходя, что они-то скажут «всю» правду. «Всю» правду ни одно поколение сказать не может. Что-то сказали предшественники. Что-то скажут другие потом. Но поэты «поколения 68» сказали многое и очень важное. Их лозунг реализма и как литературного направления, и как свойства целой культуры, и как духовной позиции не остался пустой фразой. Они создали новую модель реализма в польской поэзии. Изменили сознание польского общества. Повлияли на писателей старших возрастов, заразили их своей активностью. В редакцию бесцензурного журнала «Запис» в 1976-м вместе со Станиславом Баранчаком вошли и Виктор Ворошильский, и Ежи Анджеевский (тот самый Анджеевский, который в годы оккупации, в 1940-м, помогал Чеславу Милошу «издавать» первую польскую подпольную книгу тех лет).

Говорить о какой-то единой поэтике, едином стиле поэтов Новой Волны невозможно. Они учитывали и завоевания польского авангарда 1920-х и неоавангардизм Ружевича, они сами были очередным Новым Авангардом (это было поначалу одно из названий, какие давали этой плеяде поэтов). Вит Яворский в стихах цитирует Брехта. Рышард Крыницкий поэтизирует «Броненосец Потемкин» — эйзенштейновский, но также исторический, корабль-символ вечного бунта ХХ века.

...плывет через годы

и через наши вскипающие сердца...

...из поколения в поколение

вспыхивает на нем бунт...

Многие обратились к «польскому Маяковскому», особенно к «польскому Маяковскому» Ворошильского. И к самому Ворошильскому. Но еще более к Вирпше. На «лингвизм» Вирпши молодые нового поколения опираются в анализе и критике языка, главным образом языка идеологии и пропаганды и языка массовой культуры. Но при этом они сами оперируют (разумеется, иронически) «новоязом», его лексикой и фразеологией. Лаконичные философские и лирические миниатюры Крыницкого развивали форму подобных миниатюр Леца, опираясь также на его фрашки и афоризмы. В 1980-х миниатюры стали чрезвычайно модны в Польше, так что Крыницкий оказался как бы творцом этой моды, но для него самого миниатюры органичны. В этом жанре он все аскетичнее, сдержаннее, лаконичнее. Однако был и свосем другой Крыницкий:

Язык, это дикое мясо, растущее в ране,

в открытой ране уст, кормящихся лживой правдой,

язык, это обнаженное сердце, острие нагое,

которое беззащитно, этот кляп, который затыкает

глотку словам, этот зверь за решеткой

человечьих зубов...

Стихотворение посвящено Збигневу Херберту и Господину Когито, но слышится в нем отзвук Дилана Томаса («штык-язык» — «the bayonet tongue» в его стихотворении «O make me a mask...» — «Дай мне маску...»). Дилана Томаса переводил Баранчак. Переводил он также Каммингса. Увлекался Каммингсом. И не он один. Так что американский авангард питал Новую Волну наряду с российским авангардом.

А вот Марианна Боцян, несмотря на все свои верлибры, интерес к конкретной поэзии и другим новизнам, в сущности, близка к традициям польского романтизма, особенно Словацкого, к старопольской метафизической поэзии времен барокко, к среденевековой европейской философии (особенно интересует ее томизм). Но поколенческий постулат активного участия в происходящем она в своей жизни осуществляла, может быть, даже последовательнее, чем другие.

Лидировали в поколении-68 Краков, Познань, Вроцлав. В Варшаве по этому поколению был нанесен такой удар в 1968-м, после которого трудно было прийти в себя. Лешек Шаруга, сын Витольда Вирпши, был в числе студентов Варшавского университета, арестованных в марте 1968-го. Шаруга выдержал, получил впоследствии диплом, защитил кандидатскую диссертацию (и опубликовал ее: «Борьба за достоинство. Польская поэзия в 1939—1988 годах. Очерк главных проблем», Берлин, 1990), защитил докторскую, а с осени 2005 года он — профессор в том самом Варшавском университете, из которого его когда-то исключили. Но других поэтов 1940-х годов рождения Варшава Новой Волне почти не дала.

Неожиданным и сильным подкреплением варшавской группы поэтов Новой Волны стал Кшиштоф Карасек, фигура, которая ломает все схемы, потому что по возрасту (род. 1937) он должен был бы принадлежать к «поколению 56», но поздно вошел в литературу и примкнул к «поколению 68», это поколение «кооптировало» его в свои ряды. Без него это поколение теперь трудно себе представить. Именно Карасеку принадлежит единственное в польской поэзии описание студенческих волнений в Варшаве в марте 68-го, это большое и яркое стихотворение в прозе «Варшавянка». (Красек заметил как-то, что ему часто удавалось быть очевидцем в нужный день в нужном месте).